По зову рода

И вот, как-то раз по возвращению с очередного промысла, Казимиркин батька то и забух. То ли прочухал, что дурят его, то ли весёлость обуяла не к месту и не в меру. Наклюкался он хмельного мёду так, что едва стоять на ногах мог. А на плоту жена с сынишкой двухлетним дожидаются. Жинка, правда, по словам тех, кто семейку в последний раз видел, еще на пристани задала такого дрозда муженьку, говаривали едва ли не топорищем огуляла.

В общем поплыли бедолаги домой, разругавшись, да при одуревшем гребце. Только их и видели. К деревне вернулся пустой плот. Верней сказать, пустым его токмо поначалу приняли, а как на берег вытянули, глядь, мальчонок лежит, свернувшись калачиком и спит. Едва не задавили беднягу, между тюков прикорнувшего. Ох и странно то было, ежели не сказать больше. В том месте течение реки Вороной уходило на юг, так вот плот оттудова, стало быть, и причалил. А как такое возможно без гребцов-то чтобы супротив течения? А никак, вот что!

Когда первоначальная радость, что хоть дитятко от семейства целого не сгинуло, поулеглась, завязались чудные разговорчики. Одни говаривали, что плот за собой речной кнес налим тянул. Другие, мол, то дело рук русалок, кои пожалели дитятко малое. Ну, а кто-то, вестимо с перепугу, напридумывал, якобы то и не мальчик вовсе, а подкидыш нелюди. Особо ретивые тогда кумекали, не спалить ли горемычного отрока, покуда никто под собой не приютил. Тут-то Огнедар и решил козявочку себе в дом взять.

— Ишь, вы какие, — рявкнул он тогда на бубнящих, ни то с перепугу, ни то с дуру, селян. — Додумались, мальца чудом выжившего, обидеть? Я вам так обижу, холуи мордозадые! Еще раз кто при мне али без меня вякнет, что малец нечисть, я вам в раз калитки-то порасшатаю, пентюхи лободырные!

Ведун-то и нынче в почете ходил, а двадцать лет тому назад еще и в силе знался. Мог не только словом, но и крепким тумаком любого уму разуму обучить. Так и стал жить Казимир у Огнедара, а уж его тягу и талант к ремеслу названного отца опосля увидели.

Он так и простоял на стене, пока костры не стихли, отмирая, мигающими красными угольками глаз. Запах гари щекотал ноздри, а Казимир жадно вдыхал уходящий прочь дым, то и дело сдерживая кашель.

«Зачем ты здесь? — звучал в голове безвестный голос. — Отринь это, не лезь. На твой век чудес хватит».

А он знал, что все тщетно. Не отговорить его никому, пусть даже тот голос и был свой собственный внутренний. Непонятная и неизмеримая по силе власть манила, заставляя раз за разом пытаться понять, как устроены те, что приходят в потёмках, выискивать их сильные и слабые стороны, присматриваться, принюхиваться, щупать, трогать.

Покуда ночь нехотя отпускала из своих сетей захмелевшую во сне явь, а небо светлело, Казимир ждал. Он еще с вечера знал, что не сможет спать нынче. А мир прозревал. Заливистыми песнями то тут, то там отзывались птицы. Они радовались яснеющему на глазах небу и новому дню. Воздух, как и все вокруг, казалось, замер в ожидании нового рождения. Каждый вдох пьянил свежестью и силой, разлитой над сущим. Казимир жадно втягивал его, а затем выдыхал с силой, будто выгоняя из тела остатки дыма с погребального костра кикимор. Вскоре начала кружиться голова, но он не останавливался, зачерпывая живительную силу просыпающегося мира алчными вдохами.

Первые лучи солнца коснулись верхушек раскидистых елей на востоке. Светила еще было не видать, но пламенеющие верхушки деревьев говорили о том, что оно-таки явилось. Казимир завороженно глядел на крошечную гусеницу, ползущую по частоколу. На её пути было множество преград: скользкое от росы дерево, сверкающая в первых утренних лучах паутина, зеленоватое пятно вязкой плесени. Тщедушное создание, извиваясь, толкало свое тело вперед вопреки всему и вся, стремясь к только ему известной цели.

Окрестности огласил скрипучий вопль первого петуха. Ему тотчас вторили со всех сторон другие, заливисто разгоняя последние остатки тревожной ночи. Застучали двери и ставни. То и дело раздавался плеск воды да топот десятков ног, разбуженных работников. С одной стороны стучали топорики, а с другой уже тянулся дымок от печных труб. Казимир ухмыльнулся, почувствовав запах каши и свежей выпечки. У кого-то поспевали блины к завтраку.

Соскочив со стены, он едва не упал, неуклюже поскользнувшись на влажном от росы камне. Проходивший мимо мужичок, заметив это, лишь сплюнул под ноги.

«Жаль не убился, — подумал тот, покосившись на странного парня. — И в чем жизнь держится? Ни свет, ни заря уже ходит-бродит кудай-то».

Казимир проводил его равнодушным взглядом. Он давно привык к подобному отношению, став тем, кого терпят лишь по воле его наставника. Конечно, когда-то было неприятно, не по себе. Мальчик не понимал, отчего, а главное за что, его не берут к себе в игры сверстники, почему соседские матушки не угощают его горячими караваями, а чужие отцы не берут с собой на рыбалку или по грибы. Ох и сколько же слёз было выплакано в бессильных потугах уяснить, за какие такие злодейства на нём лежит клеймо изгоя, кое не видит только лишь он сам.

Те времена давно прошли. С возрастом молодой ученик ведуна начал извлекать прок из своего положения. Его часто били, и он научился быть ловким и быстрым, чтобы вовремя удрать. Его не любили за даром, и он очень рано познал цену истинному добру. От него старались отделаться, а он научился пользоваться всеми благами одиночества. Ходил там, где другим было боязно, слышал то, что иные не слышат, видел то, что прочие не замечают. Порой Казимир напоминал тень, блёклую и тусклую, что движется по земле неприметная для сторонних глаз.

Дождавшись, пока половина деревни проснётся, он вернулся к дому, где жил с Огнедаром. Старик любил выспаться как следует, а потому у парня было еще достаточно времени, покуда тот примется доставать своим скрипением. Пройдя на задний дворик за избу, Казимир снял два высушенных на солнце веника, придирчиво их изучая. Осторожно и даже бережно поочередно извлекая из них стебли, он соорудил метелку, которую туго перетянул конопляной веревкой. Получилось нечто отдаленно напоминающее факел. Руки хорошо знали своё дело, но молодой ведун не спешил. Он никогда не делал ничего впопыхах. Повозившись с кресалом и кремнем, ему удалось высечь добрый сноп искр, воспламенивший веник из зверобоя и чертополоха. Надув щеки, ведун медленно дохнул на пляшущий огонек, раздувая его. Когда пламя стало угрожать сжевать его веник до срока, Казимир взмахнул им, сбивая огонь. Тончайшие струйки сладковатого дыма потянулись к небу.

Парень медленно побрел вдоль избушек, с важностью и значением обходя кругом каждый дом. На него все так же поглядывали кто с недовольством, кто с презрением, но высказаться так никто и не пожелал. А Казимир шагал себе, глядя на всех ни то с усмешкой, ни то с вызовом и бормотал:

Я шепчу, топчу, кричу,

Брысь, ночные дети!

Взвоет гром, коль захочу,

Молний грянут плети.

Добрый дом, горяч очаг,

Вы сидите тихо!

Черствый хлеб, гнилой сорняк,

Унесёт зайчиха.

Дым над крышами клубись,

Раскрывайте ставни!

Солнца лику преклонись,

Утро будет славным!

Когда молодой ведун обошел все до последнего дома, его тлеющий веник уже едва торчал из сжатого кулака. Парень вновь сунул руку за пазуху, касаясь своей ночной находки. Коготь лежал на месте. Осмотревшись и заключив, что никого поблизости нет, кто бы приметил, куда он направится, Казимир развернулся и зашагал к лесу.