Алиби Алисы

* * *

В десять вечера мы с Нилом стоим на пристани, глядя на периодически исчезающий огонек оранжевой лодки спасателей, прыгающей вверх-вниз на волнах залива. Они провели в ней десять часов и теперь возвращаются из-за штормового предупреждения. Сегодня они уже не смогут продолжать поиски.

Нил навел справки в баре на набережной, чтобы проверить историю, рассказанную Шоном. Хозяин бара подтвердил, что Шон провел там в одиночестве большую часть вечера, а бармен, который в тот вечер выносил во двор пустую бочку, сказал, что видел женщину, подходящую под описание Алисы, которая прошла мимо бара в направлении моря. Мы направились к игровым автоматам, чтобы проверить записи камер. Двенадцатилетний пацан, присматривающий за автоматами, так долго копался в поисках соответствующей записи, что я была готова разорвать его на части, но размытое изображение Алисы на черно-белом экране монитора искупило все мои ожидания.

— Вот, вот она! Это она, правда?

— Да, это она, — подтверждает Нил.

В 21:39 она прошла по набережной мимо фургона продавца пончиков. Одна. Глаза широко открыты, темные волосы развеваются на ветру. Та же девочка, которую я знала, только восемнадцатью годами старше и ужасно испуганная. Я смотрю, как она останавливается, вглядывается в черную ночь и исчезает из кадра. Останавливается, смотрит поверх волнореза и исчезает. Останавливается, смотрит, уходит. Я перематываю эти кадры шесть раз.

До 22:27 на экране мелькают только летящие в порывах ветра обрывки газет и клочья морской пены. Вдруг на другой стороне дороги появляется темная фигура, волокущая большой черный тюк — мусорный мешок? — бросает его в волны прибоя и исчезает. Ее лицо скрыто под капюшоном куртки.

— Кто это? — спрашиваю я, напуганная звуком собственного голоса. — Это была она?

— Невозможно сказать, — отвечает Нил, перематывая запись.

— А что это? Мусорный мешок? Такой тяжелый?

— Довольно тяжелый. Смотрите, здесь его волокут по земле, — мы просматриваем и запись второй камеры за тот же промежуток времени. — Странно, что она остановилась на том же самом месте, где до этого стояла Алиса.

Это все, что нам удается узнать. Две другие камеры, висящие вдоль дороги недалеко от квартиры Алисы, уже три дня не работают — кто-то разбил их. Совпадение?

Пацан приходит предупредить нас, что заведение скоро закрывается и нам пора уходить, и мы просматриваем обе записи еще раз, чтобы ничего не упустить. Мы знаем только одно: мы ничего не знаем. Кто сбросил мешок в море и что в нем было, остается загадкой.

После того как Нил информирует береговую охрану, в квартиру приходят двое полицейских из местного отделения, и мы рассказываем им все, что нам известно. О Кейдене Коттериле и о том, что Алисе все время казалось, что ее преследуют. Нил объясняет им, как поначалу он думал, что она притворяется, потому что делала это и раньше, чтобы вызвать у него чувство вины, но раньше это никогда не продолжалось так долго. Он рассказывает про телефонные звонки, каталог гробов и сообщение, которое она оставила ему.

И вот впервые после восемнадцати лет перерыва я слышу ее голос.

«Скантс, это я, Алиса. С меня хватит. На этот раз я говорю серьезно. Я больше не хочу так жить. Я хочу уйти. Прости меня и спасибо за все, что ты для меня сделал».

Голос совсем не похож. Это не та Алиса, которую я помню. Но что я, в сущности, помню?

Десятилетнюю девчонку со смехом, похожим на звон колокольчика, и улыбкой, озаряющей все вокруг, как восход солнца. Она застыла в моей памяти как комар в янтаре. С каждой проходящей секундой я чувствую, что отдаляюсь от нее все дальше и дальше. Все это время она росла, менялась и превращалась в… лгунью. В запуганную воровку чужих кошек, меняющую как перчатки свои образы, среди которых есть даже больная раком головного мозга. Я наняла специалиста, чтобы он нашел мне ее. Я хотела вернуть десятилетнюю девочку в семью, где ее любят и ждут. Мне казалось, что она заполнит хотя бы одну из брешей, пробитых другими людьми, что я снова стану самой собой. Но, оказывается, я ее совсем не знала.

Мне и в голову не приходило, что она сама нуждается в этом.

Стою на набережной до самого рассвета. Время от времени я плачу. Когда я вглядываюсь в тени на поверхности воды, в клочья белой пены на торчащих из воды скалах, мне кажется, что я вижу в черной как тушь воде лицо Алисы. Но это, конечно, лишь плод моего воображения. Почувствовав запах кофе, оборачиваюсь.

— Получите, — говорит Нил, передавая мне теплый на ощупь бумажный стаканчик и пакет со сдобной булочкой.

— Спасибо. Какие новости? Вы говорили с полицией?

— Они обещали держать меня в курсе, — отвечает он, потягивая свой кофе. — Надо подождать. Посмотрим.

Подождать, пока они обнаружат ее тело — вот что он имеет в виду. Мне не хочется об этом думать, не хочется увидеть, что обнаружится на берегу, когда закончится отлив. Делаю большой глоток обжигающе-горячего кофе и переключаюсь на ощущения в своем горле.

— Вы сказали, что вы сейчас в отпуске. Почему? — спрашиваю я.

— Моя жена умерла. Я ухаживал за ней.

Так вот откуда этот столь хорошо знакомый мне сплав горя и чуткости.

— Давно?

— Почти год назад.

— Рак? — спрашиваю я.

— Лейкемия.

— А я потеряла мужа.

— Вы еще так молоды, — поворачивается он ко мне.

— Увы. Мы поженились, когда мне было двадцать два, а через четыре года его не стало.

— Рак?

— Проблемы с сердцем.

— Господи, — кивает Нил. — А я и родителей похоронил.

— Вы же сказали, что были у них в Дамфри.

— Я ездил, чтобы посетить их могилы и их дом. Я навещаю его время от времени. У меня никак не доходят руки, чтобы разобрать вещи.

— У меня та же история.

Луч солнца, пробившийся в щель между облаками, освещает его лицо мармеладно-желтым светом.

— Черт! Вы же еще так молоды.

— Ну, вас тоже стариком не назовешь. Сколько вам? Тридцать семь?

— Тридцать девять.

Внезапно налетевший порыв ледяного ветра заставляет меня застегнуть пальто.

Тридцать девять? Так значит, вам был всего двадцать один год, когда вы начали работать с Алисой?

— Ага. Она была моей первой подопечной. Как много времени прошло…

— Вы знаете ее дольше, чем я.

Он молча потягивает кофе.

— Моя мама умерла, когда мне было шестнадцать, — говорю я. — Рак легких. Врачи сказали, что это могло быть из-за сигаретного дыма, который она вдыхала, работая в баре все эти годы. После этого мой отец пошел вразнос. Запил.

Я бросаю на него косой взгляд, но он продолжает пить свой кофе, глядя на море прямо перед собой.

— В день, когда Пэдди исполнилось двадцать один, отец вез его домой с вечеринки, и они врезались в единственное на всей дороге дерево. Пэдди остался жив, но ему пришлось ампутировать обе ноги ниже колена. А отец погиб на месте, может быть даже ничего не почувствовав.

— Чертова жизнь, — бурчит Нил, засовывая руки в карманы.

— Да уж. Было время, когда я ненавидела Алису. Мне казалось, что все это из-за нее. Но еще больше я ненавидела дядю Дэна. Моя мама была такой несчастной! Дядя Дэн с Алисой «канули в пучину», и мы должны были навсегда забыть об их существовании. Именно это и подкосило ее, я совершенноуверена. Пэдди потом тоже долго мучился, а мы с Айзеком помогали ему как могли. Когда дела с наследством были улажены, мы решили, что нам надо сжечь все мосты и начать новую жизнь.

— Понимаю.

— Мы уехали из Карю, переехали во Францию и купили дом, достаточно большой, чтобы жить там всем вместе. С тех пор мы им занимаемся. Временами это сплошной хаос, но это приятный хаос. Слава богу, что Айзек разбирается в электричестве, иначе это влетело бы нам в копеечку. Он встретил девушку, они поженились, и она стала жить с нами. Потом Пэдди встретил девушку, Лизетт, которая стала его женой и тоже живет с нами. Это то, чего мне так хотелось — чтобы вокруг снова были люди, семья. Мы так много потеряли.

— А как насчет вашего мужа? — спрашивает Нил, и я снова ощущаю запах виски.

— Я познакомилась с Люком на рынке. Мы разговорились, и довольно скоро я в него влюбилась. В него было легко влюбиться — он был такой мягкий, такой чувствительный! А однажды мы поехали в Париж, и он сделал мне предложение в музее д’Орсэ.

Нил смотрит на меня, прекрасно зная все, что за этим последует.

— Целых три года мы были так счастливы! Мне уже начало казаться, что с проклятием нашей семьи покончено, но злой рок лишь ждал, пока я расслаблюсь. Первый выкидыш случился у меня на тринадцатой неделе, за ним второй — на двадцать второй. Мы пытались снова, но у нас ничего не получалось. А однажды утром я проснулась и обнаружила, что Люк лежит рядом со мной мертвый. Вот так, безо всякого предупреждения. Скрытый порок сердца.

— О господи, — вздыхает Нил.

По моим щекам катятся крупные слезы.

— Господи, — говорю я, мне кажется, что я ни на минуту не перестаю плакать.

— Так вам легче, — отвечает он.

— Нил, мне постоянно страшно! Я боюсь за Айзека, его жену и сына, боюсь за Пэдди, Лизетт и их девочек. И я боюсь за себя, ведь однажды мне придется остаться одной, потому что я — самая младшая. Именно после смерти Люка мне захотелось найти Алису, потому что я не знаю, сколько еще они все будут со мной.

Нил молча смотрит на меня, ожидая продолжения.

— Я просмотрела сотни аккаунтов в социальных сетях в надежде увидеть ее лицо, ее голубые глаза, копну ее рыжих волос. Шесть раз я писала в полицию, умоляя их помочь мне найти ее. Однажды вечером моя подруга Памела сказала мне, что наняла частного детектива следить за своим мужем. Это она рассказала мне про «Миддлтон» — компанию в Лондоне, которая занимается поиском людей, следит за неверными мужьями и негласно проверяет работников.

— Так на сцене появился Коттерил? — спрашивает Нил.

— Да. Памела сказала, что они работают очень эффективно. Ее муж был чрезвычайно осторожным человеком, но они все равно накопали на него кучу компромата. И я подумала: «А почему бы и нет?» «Миддлтон» занимается ее делом вот уже пятнадцать месяцев. Я и не надеялась, что они смогут разыскать Алису. А теперь я снова ее потеряла.

Нил ставит стаканчик на волнолом, прижимает меня к себе, и я плачу у него на груди. Плачу скорее от усталости, чем от горя, но я благодарна ему за эти объятия, потому что мне теперь так их не хватает. В детстве я часто обнималась со своими братьями, но потом они решили, что в этом больше нет необходимости. Хотя, быть может, это я стала слишком колючей. Но ведь и дикобразу нужны объятия, надо только, чтобы кто-то набрался достаточно смелости, чтобы приблизиться к нему. Вот у Нила смелости хватило, и я опираюсь на него, как на нашего рыцаря Субботу, и плачу обо всех сразу: о маме с папой, Люке, двух детях, которых я потеряла, и об Алисе, где бы она теперь ни была.

— Она постоянно говорила о вас, — шепчет он мне на ухо, хотя в этом нет нужды: вокруг никого нет. Я не спешу отстраниться — хоть Пил и совершенно чужой мне человек, в его объятиях мне тепло и спокойно.

— Она рассказывала мне о вашем детстве: о доме на дереве, единорогах, динозаврах, велосипедах. Каждое лето вы были для нее всем.

— Не только летом, — всхлипываю я, — но и на Пасху, и на Рождество. Я не могла представить себе жизнь без нее, она была моей половиной.