В долине солнца

22 сентября

Рю выбирается из автобуса перед рассветом. Ее долгий путь через весь Юг наконец подходит к концу. Она переезжала в промежутках между последними длинными летними деньками, время и свет всегда были ей помехой. Днями она спала в заплесневелых мотелях, дренажных трубах и на остановках. До Нового Орлеана в ее распоряжении была узкая койка в кабине грузовика, где рядом с ней остывал красный, влажный дальнобойщик, пока грузовик стоял на холостом ходу у обочины трассы между Паскагулой и Галфпортом. Теперь, чувствуя, как ее желудок ворочается, будто двигатель, который не знает, что заглох, она направляется к Девятой улице. Воздух в этом городе – сухой, горячий, жесткий, он торопит ее под унылым оранжевым небом. Она обхватывает себя руками поверх джинсовой куртки, длинные рукава закрывают ее потрескавшуюся, шелушащуюся кожу. Солнцезащитные очки защищают капилляры в глазах – те, что проявляются, когда кровь больше не выносит голода и наливает их краской, будто она какой-то бешеный зверь, а тело рассыпается в пыль и погибает. Уже четыре дня без свежей крови. Без еды, она только движется вперед, как только заходит солнце. Длинной дорогой на юг. Свернувшись в тугой комок боли в задней части автобуса, прижавшись головой к стеклу, скрестив руки на животе, чтобы скрыть звуки, которые тот издает. Волосы у нее спутаны, колени на джинсах почти черные от грязи.

Она поворачивает направо и оказывается на Трокмортон-стрит. Через два квартала – налево на Седьмую улицу, на запад, прочь от восходящего солнца, к своей единственной цели – убежищу.

Она добирается до парка, за парком была река, за рекой – мост, а под мостом – тесная, густая тьма. Она съезжает по травянистой насыпи, тянущейся вдоль разбитого тротуара к мосту, где видит, как на фоне теплеющего неба трепещут крошечные черные точки. Она слышит, как они возвращаются на свои насесты среди железа и бетона и как хор высоких голосов сплетается в единое одеяло ночи. Здесь она перебирается через металлическое ограждение и спускается в полую гофрированную трубу, выступающую над рекой.

В темноте, в сырости, на четвереньках, она ждет, прислушиваясь, и по трубе до нее слабо доносится чье-то сопение. Она отползает далеко назад, где в едва шевелящейся груде тряпья ее ждет зловоние, и когда отделяет ткань от плоти спящего под нею – ее пальцы натыкаются на жесткую бороду, и, несмотря на ужасный смрад, поднимает обломок банки из-под кофе, валяющейся среди мусора, и пронзает спящему шею. По бороде струится кровь – горячая и сухая, как техасский ветер, и тело под тряпьем начинает дергаться и брыкаться. Звуки отдаются эхом по трубе и над рекой – но их заглушает писк летучих мышей.

Сидя в трубе, Рю пьет, пока у нее не заполняется желудок, а человек в тряпье не перестает шевелиться. Затем, в этой сырости, она сворачивается калачиком, кладет голову на сгиб руки, и здесь, куда не достигает солнце, ее голод утихает, а летнее путешествие завершается, и она устраивается на ночлег. Ей снятся мрачные сны.

Три дня спустя.

Грузовик марки «Питербилт» сильно дергается, высаживая ее, и укатывается дальше по шоссе. Далекие огни Форт-Уорта тянутся узкой лентой вдоль восточного горизонта. На западе, куда направилась громадина, разливается солнце. Она смотрит, как меркнет свет задних фар и небо теряет последние цвета. Она слышит резкие звуки скрипки. Поворачивает и направляется на поросшую сорняками стоянку перед длинным приземистым зданием. На красном фасаде большими белыми буквами написано «ПОГОНЩИК». Когда-то это мог быть продуктовый магазин или что-то промышленное, но теперь он восстановлен и переделан под какой-то огромный металлический сарай на краю прерии. Стоянка заставлена «Фордами» и «Шевроле», новыми и старыми. Причем старые – это в основном фермерские грузовики с необъятными пятнами ржавчины и цепями или веревками на задних дверцах и бортах. У входа, опираясь на решетки и бамперы, курят и плюются длинноногие силуэты в шляпах. Она – в новой джинсовой куртке, красных сапогах и розовой кофте на пуговицах. Цвет кожи у нее уже не землистый – тепло к ней вернулось. Взлохмаченные рыжие кудри блестят почти неестественно, и, проходя мимо мужчин в тусклом голубом свете, она чувствует на себе их взгляды.

Двое мужчин присвистывают.

Сегодня она более чем голодна.

Она словно помолодела, посвежела, взбодрилась.

Сегодня она настроена на охоту.

На бочке перед входом сидит толстяк. Он смотрит на нее с видом человека, немало повидавшего на своем веку. Под его седыми моржовыми усами возникает улыбка, и он любезно открывает дверь.

– Мэм, – произносит он.

Внутри танцпол заполнен телами – и молодыми, и старыми. Он простирается вдоль всей длины ангароподобного здания. Доски, замечает Рю, некогда бывшие цвета морской волны, давно истерты подошвами и каблуками. Стоит запах пива, дыма, духов и пота. Квадратные столики и стулья с соломенными днищами расставлены по периметру помещения, так что обстановка напоминает арену, где мужчины и женщины берут друг друга за руки, будто одна скотина выводит другую из загона. Рю прокладывает себе путь сквозь тела – мимо качающихся ковбойских шляп с перьями, клетчатых рубашек, кожаных жилетов и платков – и занимает свободный столик у задней стены, откуда виден весь танцпол. В дальнем конце помещения расположена дощатая сцена, где группа в желтых футболках и черных ботинках играет на фоне техасского флага, одинокой звезды. В их звучании – сталь и струны, сладкие аккорды и гармонии. Она не знает этой песни, но, похоже, это что-то старое и простое, и ей нравится. Она всегда любила скрипку – та напоминает ей о человеке, которого когда-то она звала отцом, когда еще была человеком. Это был фермер с сильными узловатыми руками, который брал по праздникам скрипку и играл у камина.

Она садится и некоторое время слушает музыку, закрывает глаза и постепенно расслабляется.

Вокруг – приливы и отливы, течения среди течений.

Когда музыка смолкает, она открывает глаза. Она держится за свой медальон – нежно потирает большим пальцем его и цепочку над белым шрамом в том месте, где короткое лезвие бледного рассекло ее плоть десятилетия назад.

Мужчины и женщины на танцполе меняются, и группа заводит новую песню – на сей раз медленную, с первой грустной ноты, на электрогитаре.

У нее начинают зудеть моляры.

«Что-то здесь не так, – думает она. – Что-то изменилось».

Она ощущает это, точно как хищник, пришедший на водопой, может почуять другого на противоположном берегу ручья.

Она поднимается со стула, выпрямляется, вытягивает шею, будто выискивая что-то, сама не зная что – след, лицо, тень. Боль из зубов поднимается в носовые пазухи, разливается по грудине, и ее сердце качает свежую кровь, в пальцах рук и ног ощущается пощипывание. Не отдавая себе отчета, она встает на набитое соломой сиденье стула, и хотя тот покачивается, он ее выдерживает – ведь она легкая, такая легкая, – и где-то рядом дурацкий ковбой начинает хлопать в ладоши и кричать. Она не обращает на него внимания, она видит весь танцпол и каждого, кто здесь присутствует. Но здесь нет никого особенного, ни следов, ни теней, но все же что-то не так, что-то здесь лучше, что-то, с чем она ни разу не сталкивалась в своих странствиях…

кто-то, как я?

…нет, не совсем.

Не как она.

И вот она видит его: он стоит, прислонившись к дальней стене, упершись черным ботинком в дешевую деревянную обшивку, зацепив большой палец левой руки за карман джинсов, а в правой держа банку пива. На нем голубая джинсовая куртка с двумя розами, нашитыми на каждое плечо. На шее выступает кадык, лицо покрыто щетиной, глаза близко посажены. На голове черная шляпа. Она следит за его взглядом: женщина, лет под тридцать, сидит в другой части помещения, откинув соломенную шляпку, и встречает его взгляд с улыбкой – уже не в первый раз за вечер. Старый шрам на верхней губе – тонкая белая полоска.

Рю понимает: «Он не как я, но он такой же. Потому что он убийца. Не просто тот, кто убил когда-то, а именно тот, кто убивает».

Она чувствует, как эта истина пересекает пространство между ними и электризуется, и ее остывшее нутро начинает сиять, нагревается и излучает тепло. Рю чувствует, что стул под ней качается сильнее, и понимает: это потому, что у нее дрожат ноги. Она кладет руку на спинку, затем садится на него. Опрокидывает солонку на столике, зацепив ее рукой. Делает глубокий вдох, желая, чтобы эта волна, чего бы то ни было – не голода, но чего-то еще, чего-то другого, – миновала, и когда ее руки почти перестают дрожать, поднимается и пересекает танцпол. Сначала протискиваясь между телами, но уже вскоре расталкивая всех перед собой. Она теряет его из поля зрения, а когда наконец выходит из толпы – на его месте под неоновой вывеской пива «Мишлоб» никого нет. Она замечает, что он направляется через танцпол навстречу девушке. Она берет пиво, которое он оставил на столе, нюхает крышку банки. Прикасается к металлу языком.

На танцполе раздается короткий крик, бьется стекло.

Группа на сцене продолжает играть, но несколько танцующих пар сбавили обороты и взволнованно вцепились друг в друга.

Ковбой – «мой ковбой» – сопротивляется в хватке мужчины намного крупнее его, мускулистого, в тесной синей футболке с пуговицами из искусственного жемчуга.

Она вместе с кучкой других выходит на стоянку, где здоровяк наносит два-три удара ковбою – будто вбивает кувалдой столбики забора. Девушка в соломенной шляпке вылетает из зала и, будто кошка, запрыгивает здоровяку на спину, визжа. Ковбой в куртке с розами выкарабкивается из-под них, и затем все трое сливаются в вихре пыли и криков.

Рю придерживается края толпы. Большинство здесь – мужчины, некоторые – те же, кто курил и плевался, опершись на бамперы и наблюдая за ней, пока она проходила здесь меньше часа назад. Но сейчас они ее не замечали.

Девушка в соломенной шляпке со шрамом на губе лежит на земле, юбка у нее высоко задралась. Здоровяк уходит прочь, сплевывая кровью и вытирая красные полосы на щеке.

– Чокнутая сучка, – слышит Рю его слова. Он забирается в свой пикап и с ревом двигателя взметает шинами гравий, а когда пыль оседает, девушка со шрамом подползает к ковбою в куртке с розами, и толпа, смеясь, разбредается.

Рю протягивает руку, почти бездумно, и хватает за запястье проходящего мимо курильщика-плевальщика. Он поворачивается и смотрит на нее, и удивление на его лице меркнет, а глаза тускнеют. Рю говорит ему:

– Мы пойдем за ними, – и он просто кивает с приоткрытым ртом. Затем бросает сигарету и достает из кармана связку ключей.

– Мой там, – говорит он, указывая на пикап, который, на ее взгляд, ничем не отличается от любого другого пикапа на свете.

Девушка со шрамом помогает ковбою встать, и они, смеясь, уходят в темноту.

Рю уже долго сидит в кабине курильщика-плевальщика, наблюдая за окном квартиры, за чьими занавесками некоторое время назад слились тени ковбоя и девушки. Пикап стоит в темном углу парковки жилого комплекса, закрытый соснами от тусклого прохода, где не горело ни одной флуоресцентной лампы.