В долине солнца

«Нечеловеческая», – сказал тогда Альварес.

Ридер быстро принял душ и лег в постель в нижнем белье. Он лежал поверх одеяла, глядя в потолок, где пятна своими очертаниями напоминали ему какие-то места на карте. Он изучал их, пока не пришел сон.

«Здесь ни в какой правде утешения нет», – сказал шериф округа Крокетт.

Ридер закрыл глаза.

Сон пришел, но приятного в нем оказалось мало.

Сэнди лежал на кровати на животе, приподнявшись на локтях, и смотрел на квадрат света, исходящего из кафе. Ночной бриз доносил через окно звуки музыкального автомата, и его занавески будто бы покачивались в такт песням. Гирлянда у бассейна была выключена, как и неоновая вывеска, поэтому желтый квадрат окна служил единственным источником света.

Аннабель и Калхун вышли из кафе, и Аннабель заперла за ними дверь. Она поцеловала здоровяка в губы. Он обнял ее. Прижал к себе. Поцеловал в ухо. Аннабель отстранилась от Калхуна, повернула голову – она улыбалась. Сэнди наблюдал, как его мама поднялась на холм с таким видом, будто где-то продолжала играть музыка, которую никто, кроме нее, не слышал. Она помахала Калхуну, когда его пикап проехал по шоссе, и вдруг остановилась, когда он скрылся из виду. Будто олениха, почуявшая беду, подумалось Сэнди. Она заломила руки и оглянулась на мотель, но затем расслабилась и коснулась уха с той стороны, где ее поцеловал Калхун, и в ту минуту она показалась Сэнди такой легкой, такой воздушной, как одуванчик, которому ветер грозил опасностью развеять по равнинам. Он отодвинулся от окна и, перекатившись, уставился на потолок, пока мама не вернулась домой. Он услышал, как она смыла в туалете. Включила душ. Закрыла дверь в спальню. Он досчитал до сотни и вылез из кровати.

Взял из-под матраца нож в ножнах и надел его на старый индейский ремень. Затем натянул футболку, пару джинсов и застегнул ремень у себя на талии, после чего выскользнул из комнаты в одних носках, с ботинками в руке. Нож тяжело ощущался на бедре. Сэнди нравился его вес и то, как он позволял чувствовать себя в безопасности. Мамина спальня была закрыта, но свет ее прикроватной лампы проникал через щель. Не издавая шума, он поставил ботинки и открыл шкаф для белья, откуда достал сложенную белую наволочку, которая пахла кондиционером для ткани. Затем поднял ботинки и выскользнул через заднюю дверь в конце коридора, после чего постарался бесшумно закрыть за собой. Выбравшись на крыльцо, он сел и обулся.

В лунном свете Сэнди спустился по холму и пересек стоянку, чтобы оказаться в канаве, где среди травы лежала черепаха. Он взял нож и, когда с его помощью перевернул черепаху, не удивился, увидев, что ее облепили муравьи-плотники. Держа черепаху за хвост, он поднес ее к голубому свету, где положил на землю и смахнул последних муравьев с ее лап и живота. На свету он рассмотрел то, что осталось от головы. Один глаз, точно золотая пуговица, казалось, испуганно смотрел на него. Он положил черепаху в наволочку и несколько раз обернул.

Затем, с черепахой в руках, поднялся по холму и зашел в сарай.

В сарае было темно, но он ориентировался здесь достаточно хорошо, чтобы передвигаться без света. Сэнди положил наволочку на земляной пол и, опустившись на колени, принялся копать ножом в углу, пока земля не стала настолько податлива, чтобы он мог зачерпывать ее руками, а когда ямка получилась достаточно глубокой, он вывернул наволочку и положил черепаху в яму. Мысленно произнес молитву за малых тварей, что мытарствовали под солнцем, включая себя и свою маму.

Засыпав ямку, Сэнди вернулся домой и положил наволочку в корзину для белья, вымыл руки, убрал нож и лег спать.

Тревис развел огонь в железном гриле в своем лагере и сел на камень перед ним. Он чувствовал тепло, но оно едва ли его согревало. На нем было тяжелое пальто на флисовой подкладке. Он всю ночь думал о своем отце, матери, Рю и Гаскин с ее мальчиком, о своей собственной боли и убийствах, потерях и желаниях, обо всем, что пронзало его сердце, будто индейская стрела.

В тот день, сидя в своем кемпере, Тревис то засыпал, то пробуждался, мучаясь голодом и тревогой. Когда он пробудился на рассвете, во рту у него стоял вкус грязи, он чувствовал скрип жучков между зубами, и целый улей каких-то существ жил у него в желудке, точно мыши в стенах. Сейчас же он сидел у огня, обхватив себя руками, и раскачивался взад-вперед, слушая, как ветер пустыни звенит бамбуковыми колокольчиками, висящими на дереве. Голод раздевал его донага, делая уязвимым перед голым фактом того, чем он стал, перед неизбежной правдой того, что он за существо. Его внутренности выворачивались наизнанку, как уже было прежде, а новые зубы снова шатались в деснах. Скоро повелевать им будет только эта дикая кошка в его кишках.

Он вспомнил сон о волке, попавшем в капкан, вспомнил его зубы, покрытые его собственной кровью. Тревис закатал рукав и посмотрел на запястье, где когда-то была татуировка, от которой теперь не осталось следа. Старая кожа слезла, на ее месте выросла новая. Что это означало?

Он взял палку и поворошил огонь – в темноте взметнулся сноп искр.

Он подумал об Аннабель и Сэнди, вспомнил сцену, которую видел через окно фермерского дома после того, как мальчик подрался с Роско Дженкинсом. Тогда, в сумерках, Тревис поднялся смазать лопасти мельницы за домом. Взобрался на пятнадцать футов, сделал свое дело, и, когда загорелись звезды, он побыл там, слушая сверчков в полях, пока ветер медленно вращал лопасти. Проходя потом мимо крыльца фермерского дома, он увидел, что Аннабель работала за швейной машинкой в углу гостиной, и остановился. Сэнди стоял рядом и гладил ее по спине, пока мать зашивала ему джинсы. Тревис сразу понял, что это означало, пусть и никогда не знавал подобного. Это было примирение. Они стояли к нему спиной. Их разделяло окно, крыльцо и целая вселенная. Он стоял и смотрел, пока мальчик не обернулся и не увидел его. Тогда Тревис быстро зашагал прочь.

Он подумал о Рю. О засохшей розе, роняющей хрупкие лепестки.

От нее не стоило ждать чего-то столь же нежного, великодушного, как это проявление любви, что он увидел в окне дома Гаскинов.

«Нам надо есть, – напомнила она. – Надо, глупыш мой».

Он ткнул палку в угли и принялся наблюдать, как она загорается.

Понедельник