В долине солнца

За домом простираются темные равнины к западу от Бразоса. Курильщик-плевальщик обмяк на руле, из горла у него торчит плоская отвертка. После того как выключил фары и заглушил двигатель, он поднял отвертку с грязного пола и, по требованию Рю, всадил ее себе в шею. Она прижала его к себе, пока он дергался и брыкался, и аккуратно сдвинула деревянную ручку инструмента, чтобы приникнуть губами к ране и пить, мягко причмокивая и нежно поглаживая его щеку. Спустя некоторое время его жизнь оборвалась, и Рю столкнула его с руля и вытерла рот синей банданой, которую нашла у него в заднем кармане, и лишь тогда переключила внимание на дом.

Ковбойский пикап припаркован у обочины. С кемпером на кузове, старый, потрепанный. Избитый временем. Красный «Роудраннер» с нарисованной на боку стрелой.

Проходит час.

Проходит другой.

Она сидит и наблюдает.

Ждет.

Он выходит из квартиры под свет убывающей луны, отмахивается от мотыльков, летающих вокруг него. Низко надвинув шляпу, он быстро спускается по лестнице и садится в свой грузовик, заводит его и уезжает, завизжав ремнем вентилятора, точно как летучие мыши под мостом, где она убила бродягу.

Она ждет, считая до десяти, а потом выходит.

Тихо поднимается по ступенькам, подходит к двери.

Та не заперта.

Она тихо входит, закрывая дверь за собой.

Здесь тесно и некрасиво, но гостиная с кухней по-своему бодрят. На стенах – ярко-желтые в цветочек обои, а в углу гостиной, на карточном столе, рядом со швейной машинкой, где свалены в кучу пластиковые куклы с обрывками ткани, стоит деревянная копия старого колеса обозрения с гондолами.

Рю подходит к колесу, будто ребенок, и оглядывает его сверху донизу. «Какое старое», – первая ее мысль. «И красивое», – вторая. В каждой гондоле сидят две крошечные деревянные куколки, каждая в уникальном платье из дешевой ткани – из выброшенных лоскутов, судя по груде на столе, – но сшитых очень искусно.

Рю находит девушку в ее спальне – та лежит голая, как пластиковая кукла на швейном столике. Ее тело поверх покрывал – ровненьких, приготовленных для нее. Руки вдоль тела, бледная, как слоновая кость, – вся, за исключением горла, которое было пурпурным, как апрельское небо.

Рю стоит в проеме, уставившись на нее. Сцена вызывает у нее странное восхищение: такой смерти она не видела уже давно. Такой, где она наблюдатель – но не виновник. Она будто вошла в комнату по ошибке и стала свидетелем чего-то личного, деликатного. Она задерживается, чтобы осмотреть куколок на комоде, что стоит вдоль стены напротив кровати убитой. Они все фарфоровые – ребенок, девушка, женщина. Ребенок в шляпке. Остальные – наполовину одетые в лоскутные наряды, с завитыми волосами. У ребенка – большая голова, один глаз полуприкрыт, нет туфельки. Все еще не закончены – какой, должно быть, выглядела сама убитая при жизни.

«Но он ее прикончил, – думает она, – мой ковбой».

К платью одной из кукол, приставленных к зеркалу, булавкой прикреплен пластиковый бейдж – вроде тех, что носят продавцы в продуктовых магазинах.

БАРБАРА.

Рю смотрит мимо бейджа на собственное отражение в зеркале.

Пристально смотрит.

То, что она видит, совсем не похоже на румяную красавицу, которой присвистывали мужчины возле «Погонщика». То, что она видит, несмотря на два недавних кормления, и есть истина, которую всегда отражает стекло, какая бы свежая кровь ни бежала по ее венам: тощий призрак, с глазами, как два красных уголька, и кожей, как старая выделанная шкура. Зеркала, окна, полированное серебро – это все правда. Она не знает почему, но так и есть.

«Я вообще еще существую?»

Ее пронзает новая пугающая мысль: «Кем я вообще была когда-либо?»

Она отводит взгляд.

Затем идет по сохранившемуся запаху мужчины – с примесями дыма, кожи, пота и металла – в туалет, где на линолеуме бросается в глаза единственная яркая капля крови. Она поднимает глаза на плетеную корзину для мусора, где поверх катушек зубной нити и использованных тампонов лежит какая-то тряпка. Ткань смята, внутри – что-то сочащееся кровью. Она опускается на колено и касается тряпки кончиком пальца, затем подносит палец к языку и чувствует…

ты не она, ты не она, ты не она

его – вдруг – внутри себя. Он в бешенстве, в ужасе. Сердце колотится. Он сидит на крышке унитаза, пока девушка, Барбара, прижимаясь грудью к его плечу, наклоняется над ним и касается салфеткой его рассеченной, кровоточащей губы. Ничто ниже пояса не реагирует на ее прикосновения, ничуть. Он уже думает, что зря пришел и ему лучше уйти. Что бы он ни искал…

ты не она, ты не она, не вся она

…здесь этого нет. Но вместо того чтобы уйти, когда она поднимает его подбородок и целует в губы, мягко, нежно, он открывает рот и отвечает на поцелуй. Вскоре они вдвоем направляются в сторону спальни, сбрасывая одежду, а когда он кладет ее на кровать и возвышается над ней, а она начинает расстегивать на нем ремень, Рю понимает, что сделать то, ради чего он пришел, желал не он, а некто другой. Это был поступок человека, которого он знает лишь как «того, кто крадет мое лицо». Того, что берет его ремень в руку и велит девушке повернуться кругом, и она – улыбаясь, уверенная, что ее ждет что-то новенькое, захватывающее, греховное, – поворачивается. И тогда кожаный ремень обхватывает ее горло.

Выходит не очень гладко.

Несколько позже Рю открывает глаза и понимает, что стоит на коленях в туалете, закрыв ладонью рот. Крови на пальце больше нет, и на полу тоже. Ее вкус остался только на языке. Ее дыхание учащается. Она подтягивается к раковине и брызгает водой себе на лицо, делает несколько длинных, глубоких вдохов.

Чувствует, как ее сердце перестает колотиться.

Смотрит на свое отражение – и увиденная перемена заставляет ее ахнуть.

Кожа на щеках затвердела, зрачки утратили свой желтоватый блеск. Они зеленые – какими она их и помнит. Ее собственные зеленые глаза, ясные и влажные. Лицо круглое и красивое, изящное. В правом глазу собирается слеза и стекает по щеке, но оставляет прозрачный, а не алый след. Вместе с этим приходит поток воспоминаний, чистых, как небо в Оклахоме ее юности. Ее подруга детства, полненькая девочка по имени Луиза, над которой издевался ее старший брат, Мэттью. Брат, которого она любила. Родная кровь и затхлый запах сена в амбаре той ночью, когда они совокупились. Ее отец держит своими ручищами рождающегося теленка, вытаскивает его, огромного, красного и скользкого, из материнской утробы. Прикосновение отца, когда он нежно кладет ладонь ей на макушку. Куриная голова на разделочном пне. Она вытирает слезы, опускает голову и видит, что вода теперь стала кровью, а когда поднимает – то уже начинает исчезать, чудовище со страшным белым черепом, всклокоченными волосами и вновь красными бездушными глазами.

– Нет, – шепчет она, – прошу, нет.

Она сжимает кулак и вонзает его в стекло, раскалывая и образуя на нем спиральную галактику.

Возвращается в гостиную и переворачивает швейный столик, с силой швыряет кукол и колесо обозрения в стену. Стеклянная лампа разбивается, колесо – старое и хрупкое – рассыпается на куски. Кукол и деревянные гондолы она растаптывает ботинками. И только потом, наконец, падает на колени и садится, понурив голову.

– Лишь кровь делает нас настоящими.

Голос ее бледного – дразнит ее старой присказкой.

Она усаживается на корточки на ковре.

«Всего от одной капли крови, – думает она. – А если все тело?»

– Да, – говорит ее бледный, улыбаясь. – Да, что тогда? Это что-то значит, так ведь, рубиновая моя? Но что? Что это значит, дитя?

«Ясные зеленые глаза, – думает она. – Мои глаза».

Она возвращается в туалет и берет окровавленную тряпку из мусорной корзины. Кладет ее в карман и в последний раз заглядывает в спальню, на труп девушки, которую он убил. «Я должна его защитить, – думает она, – ему же цены нет». Затем тихо выходит в переднюю дверь, спускается по лестнице, возвращается в пикап, где плевальщик-курильщик уже окоченел над рулем. Она сдвигает его на пассажирское сиденье и забирается в кабину сама, заводит двигатель и едет на запад, подсознательно понимая, что за магия ею руководит – магия крови, ковбоя и ее собственной, которые смешивались внутри нее. И что ее ковбой, как и она, бежит от восходящего солнца.

«Он не просто родственная душа, – думает она. – Он – родня».

К югу от Остина