Купеческий сын и живые мертвецы

Глава 16. Гроза

1

— Ты что-то заметил? Мы спасемся? — вскинулась Зина. — Кто такие правики и левики?

— Правики и левики — это турманы, которые нарезают круги вправо и влево во время полёта. Ну, то есть — когда уже спускаются к земле. — Иванушка изо всех сил всматривался в сумерки под деревьями — сам боясь поверить в собственную догадку. — И эти, которых ты называешь умирашками — они вроде бы ходят такими же кругами…

Зина молчала, наверное, с четверть минуты. Потом выговорила — с едва скрываемым разочарованием в голосе:

— Да нам-то что с того, Ванечка? Правики, левики — какая нам разница? Что в лоб, что по лбу!

«Да нет, Зинуша, — подумал купеческий сын, — это тебе совсем — не Пифагоровы штаны…»

— Разница есть! — Иванушка сам подивился тому, как твёрдо прозвучал его голос; наконец-то он удостоверился — понял, что не ошибся в своей догадке. — Между теми мертвяками, которых заносит вправо, и теми, кого ведёт влево, есть просвет. Зазор. Эти две стаи не встречаются друг с другом в движении. У них, как у птиц, нет такого в заводе. Ведь что будет, если две птичьи стаи сшибутся в небе?

Иванушка повернулся к Зине. И даже успел заметить, как лицо её озаряет смутная надежда. Но тут снизу до них донесся страшный грохот. Эрик крутанулся на месте — как если бы вознамерился ухватить зубами собственный пушистый хвост, — а Зина от неожиданности качнулась вперёд, ахнула и стала сползать вниз по скату крыши. Иванушка резко дернулся, выбросил вперёд обе руки — и успел-таки подхватить девушку, не позволил ей упасть. Однако свой шестик-махалку он при этом выронил — в который уже раз. Длинная палка с тряпицей на конце скатилась по каменной крыше и исчезла из глаз — беззвучно свалилась наземь.

— Я держу тебя, — сказал Иванушка Зине, крепко прижимая её к себе — и поповская дочка даже не думала возражать. Держу.

— Они прорвались — там, внизу? — Зина произнесла это почти беззвучно, но лицо её было так близко, что Иванушка легко понял сказанное по движению её губ. — Это ведь дверь так загрохотала? Они её выбили?

— Это теперь неважно, — сказал Иванушка. — Всё равно мы туда не вернёмся.

И с этими словами он сделал то, на что уже года два не мог решиться: крепко поцеловал Зину в губы. На мгновение отстранился — желая выяснить, не станет ли поповская дочка возмущаться, — а потом поцеловал её снова, долгим поцелуем. Зина не разжала губ — на его поцелуй не ответила. Но и не оттолкнула его — не попыталась поцелуй прервать.

Вкус её губ показался Иванушке странным и сладким — похожим на имбирный пряник, покрытый жженым сахаром. Чудеса, да и только! Впрочем, сравнивать-то Иванушке было не с чем. Никого прежде он в своей жизни в губы не целовал. Видел только, как это делают другие. А один раз — ему самому тогда было лет четырнадцать — наблюдал и кое-что другое: со своей голубятни. Тогда пронырливый приказчик из алтыновской лавки увлёк молодую купеческую кухарку за кусты сирени, буйно разросшиеся в прилегавшем к голубятне саду. И там они проделывать такие штуки...

При воспоминании об этом Иванушку словно окатило волной горячего воздуха — его даже пот прошиб. И он ощутил вожделение такой силы, что поспешил отстраниться от Зины — разжал объятья, оторвал свои губы от её губ.

— Мы должны спуститься вниз, — сдавленным голосом произнес он. — Но не в склеп, конечно, а туда. — Он взмахом руки указал на землю. — Лестница у нас есть. Нам нужно будет только выбрать подходящий момент.

«И ещё — нам бы ещё хоть немножко света!» — прибавил он мысленно. И обругал себя за то, что раньше не углядел деления на правиков и левиков среди восставших мертвецов. А сейчас подступала ночь — настоящая, не наведенная при помощи чьего-то колдовства. И света под столетними кладбищенскими липами уже почти что не оставалось.

Хотя — тут Иванушке опять померещилось, что между деревьями движется маленький желтоватый огонёк. И он даже повернул голову в ту сторону — отвернулся от Зины. Однако ровно в этот самый момент стало ясно, что понапрасну Иван Алтынов сожалел об отсутствии света. Небо рассек ярчайший бледно-голубой зигзаг, так что на земле высветились на миг четкие тени и от деревьев, и от рваных человеческих силуэтов. А всего через пару секунд раздался оглушительный раскат грома — как будто где-то рядышком одновременно выстрелил целый десяток артиллерийских орудий.

— Господи, помилуй нас! — прошептала, перекрестившись, Зина.

А Иванушка тотчас вспомнил то, о чем многажды твердил ему домашний учитель: чем меньше промежуток времени между вспышкой молнии и раскатом грома, тем ближе молния ударяет. И ещё: учитель не забывал напомнить, что во время грозы нельзя быть ни на открытой местности, ни под высокими деревьями. А уж сидеть на крыше не следовало и подавно.

Однако теперь им нужно было дождаться следующей вспышки молнии — чтобы знать, можно ли спустить вниз раздвижную чугунную лесенку. Которую, уж конечно, тоже не следовало держать в руках во время грозы.

От резкого порыва ветра зашумели кроны деревьев, и купеческий сын вздрогнул: ему послышался в этом шуме отдаленный женский голос, который звал его:

— Иван! Иван Митрофанович, отзовись!

Только один человек мог бы так к Иванушке обращаться — его нянька, баба Мавра. Но она, несомненно, находилась сейчас далеко отсюда: в доме на пересечении Губернской улицы и Пряничного переулка. И всё же Иван Алтынов, не доверяя самому себе, повернулся к Зине:

— Ты это слышала?

Но поповская дочка только глянула на него недоуменно:

— Слышала — что?

— Неважно! — Иванушка взмахнул рукой. — Мне, видно, померещилось! Когда в следующий раз сверкнет — хватай Рыжего и готовься слезать! Если можно будет, я сразу спущу лестницу. И тогда уж ни мгновения нельзя будет медлить.

2

В гостиной большого купеческого дома на Губернской улице уже успели зажечь три большие масляные лампы. И теперь, чтобы разглядеть происходящее за окнами, нужно было чуть ли не носом утыкаться в оконное стекло. Именно это и приходилось сейчас делать хозяйскому племяннику. Валерьян Эзопов видел, что на Живогорск надвигается гроза. И это, с одной стороны, было хорошо: проливной дождь непременно уничтожил бы все те следы, которые Валерьян мог оставить на Духовском погосте. Но, с другой стороны, дождь смыл бы и следы Ивана Алтынова — буде таковые нашлись бы. А вот это уже было скверно! Ведь если все сложится так, как он, Валерьян, рассчитывал, очень скоро начнется следствие по делу об исчезновении купца первой гильдии Митрофана Кузьмича Алтынова. А, может быть, даже и не об исчезновении...

— Что это ты, друг мой, высматриваешь там, за окошком?

Женский голос прозвучал за его спиной так неожиданно, что Валерьян чуть было не подпрыгнул на месте. Он оглянулся: позади него стояла Софья Кузьминична Эзопова.

— Как вы, маменька, всегда тихо входите! — попенял ей Валерьян.

— А что это такой нервный? — Софья Эзопова то ли потрепала его по руке, то ли предприняла попытку пощупать у него пульс. — И ты мне не ответил: что там, за окошком? Высматриваешь, не вернулись ли твои дядя и кузен? Им ведь давно пора быть дома!

Голос женщины звучал так безмятежно, что Валерьян задался вопросом: она непроходимо глупа или же — такая великолепная актриса?

— Да, пора бы им воротиться! — кивнул Валерьян — и, в противоположность своей собеседнице, подпустил озабоченности в голос. — А я смотрел — не началась ли ещё гроза? Хорошо бы Митрофан Кузьмич с Иваном успели прибыть домой, пока дождь еще не полил!

Уголки карминно-красных губ Софьи Кузьминичны слегка дрогнули. Но неясно было, что женщина хотела изобразить: улыбку или горестную гримасу. А Валерьян тотчас подхватил её под руку и увлёк от окна прочь — усадил на мягкое канапе, стоявшее возле противоположной от окон стены. Софья Кузьминична ему не противилась — уселась словно бы даже с охотой. А потом высвободила руку и мягко похлопала ею по диванной обивке рядом с собой:

— Присядь и ты, друг мой! — попросила она ласково. — Очень уж тревожный день сегодня выдался — давай хотя бы четверть часика побудем вдвоём, поговорим спокойно.

И на сей раз Валерьян почти что поверил в её искренность — таким грустным взглядом она сопроводила свою просьбу. Он опустился на мягкое сиденье с гобеленовой обивкой, однако откидываться на спинку не стал. Ему казалось отчего-то, что так он станет беззащитным перед своей собеседницей. А Софья Эзопова между тем продолжала:

— И ведь надо ж такому случиться, что у нас теперь ещё одна пропажа возникла! Как будто мало нам того, что Митрофан с Иваном запропастились куда-то!

Валерьян ощутил, как все мышцы его будто закаменели.

— А что, разве кто-то ещё пропал? — быстро спросил он.

— А ты разве не знаешь? — Софья Кузьминична вскинула прорисованные сурьмой полукруги бровей. — Братнина экономка, Мавра Игнатьевна, исчезла из дому! Уже часа полтора никто её найти не может.

И Валерьяну всё-таки пришлось откинуться на диванную спинку. Если бы он этого не сделал, то просто упал бы носом в пол — такое головокружение охватило его внезапно. То, что Мавра ушла из дому — это было полбеды. Но — она ушла, ни слова никому не сказав. Ни слова не сказав ему, Валерьяну! И он только теперь об её уходе узнал — да ещё от кого узнал!

«К исправнику побежала! — мелькнуло у Валерьяна в голове. — Или — хуже того: рванула к нотариусу, который ведает дядиными бумагами!»

Он знал, что не имеет права думать так. Не имеет права показывать своё потрясение сидевшей рядом женщине, которая — он видел это краем глаза — так и впилась в него взглядом. Однако он ничего не мог с собой поделать: не в состоянии был выговорить ни слова. Даже удивленного возгласа не мог издать.

— Впрочем, — произнесла Софья Кузьминична — явно понявшая, что Валерьян как бы обратился в соляной столп, — у меня есть предположение, почему Мавра предпочла наш дом покинуть. То есть — почему она предпочла покинуть его именно сейчас.

— Почему, маменька? — будто сами собой, без его участия, выговорили губы Валерьяна.

— Да вот, видишь ли: — Лукьян Андреевич, наш старший приказчик, принял сегодня посыльного с городского телеграфа. Тот сегодня прибегал к нам в дом — чтобы доставить срочную телеграмму из Москвы, адресованную Митрофану. Лукьян, правда, не потрудился мне о той телеграмме доложить, но я по чистой случайности сумела её прочесть — когда зашла в кабинет брата. Лукьян оставил телеграмму там — на столе. Так что и Мавра вполне могла её прочесть — она ведь знает грамоту. Не то, чтобы всё это стало для меня новостью, — Софья Кузьминична выдержала паузу — поглядела на Валерьяна со значением, — однако уездным кумушкам завтра уж точно будет, о чем посудачить. А Мавра — мне это достоверно известно — с самого начала всё знала. И дурачила бедного Ивана все эти годы. Хотя давно могла бы ему раскрыть глаза. Мавре, конечно, так велел Митрофан, но всё же — мыслимо ли так попирать сыновние чувства? Она ведь всё-таки женщина — не идол какой-нибудь каменный, бессердечный!

— Да о чем вы говорите, маменька? — возопил Валерьян, который так разозлился, что даже его оцепенение частично прошло. — Можете вы яснее выражаться?