Купеческий сын и живые мертвецы

Глава 28. Десять лет Ивана Алтынова

1

Иван подумал запоздало: не следовало ему оставлять Валерьяна возле склепа одного — даже на час. Да, он и так уже сделал своему дяде-кузену незаслуженное снисхождение: пообещал молчать о всех его художествах. Но, если говорить начистоту, снисхождение это было не так уж и велико. Чем обернулось бы дело, если бы он, Иван Алтынов, принялся рассказывать каждому встречному и поперечному о том, что его родственник при помощи колдовской книжицы поднял из могил мертвецов на Духовском погосте? Скорее всего, обернулось бы это тем, что его, Ивана, сочли бы ещё большим дураком, чем считали сейчас — коль уж он буровит подобную ахинею, да ещё делает это на полном серьезе. А, может, всё и вовсе кончилось бы тем, что его упекли бы в сумасшедшие палаты. Тогда как Валерьяну стали бы даже сочувствовать: дескать, вот какую несусветную напраслину возвел на него родственничек!

Но одержимость духом купца-колдуна — это была история уже совершенно иного рода. Не самоубийца Кузьма Петрович мог сотворить со своим незаконнорожденным сыном всё, что ему заблагорассудилось бы. Даже если Кузьме Петровичу было и неведомо, какую роль в его убийстве сыграла пятнадцать лет назад настоящая мать Валерьяна — Мавра Топоркова.

Иван бросил короткий взгляд на Валерьяна, который шагал рядом с ним по Губернской улице в сторону Пряничного переулка. И похолодел: у его родственника его оставался отрытым только один глаз! А второй плотно смежился — должно быть, из-за того, что веки соединяла тонкая шелковая нитка телесного цвета. Иван при виде этого вздрогнул и запнулся на ровном месте — прочертив ногой длинную грязную полосу на уличных тротуарных досках. Внутри у него всё налилось не только ледяным холодом, но и свинцом: купеческий сын решил, что его дед снова, в который уже раз, вернулся в мир живых.

Только тогда, когда Валерьян замедлил шаг, заметив, что его спутник споткнулся, и повернулся к нему, Иван Алтынов осознал свою ошибку. И даже издал облегченный смешок — явно удивив Валерьяна. У того и вправду один глаз был сощурен, однако вовсе не из-за того, что его зашили. Просто восходящее солнце било своими лучами в лицо Валерьяну — что и вынудило его один глаз держать прикрытым.

— Ты чего смеешься-то? — спросил он. — Наверное, надо мной потешаешься? Над тем, что все мои экзерсисы закончились ничем — одним пшиком?

Но ответить ему Иван не успел. Из-за угла ближайшего к ним дома выбежал запыхавшийся алтыновский приказчик — Лукьян Андреевич Сивцов.

— Ну, слава Богу! — воскликнул он. — Я всё-таки успел вас обоих перехватить.

— Что-то случилось? — Иван напрягся, уже догадываясь, что именно он услышит в ответ — и на сей раз не ошибся.

— Вам с господином Эзоповым никак нельзя возвращаться домой! Вас там будет поджидать исправник. И городовых с собою прихватит, по всем вероятиям.

Иван хотел было сказать: не страшно, я готов с исправником Огурцовым встретиться. Но потом понял: нет, пока что не готов! И спросил:

— Матушка моя ещё не прибыла?

Лукьян Андреевич, если и удивился вопросу, то виду не подал.

— О Татьяне Дмитриевне никаких известий я покуда не имею, — сказал он.

— Тогда вот что. — Иван повернулся к Валерьяну: — Нам с тобой нужно будет пересидеть где-то вплоть до того времени, пока она не появится в Живогорске. — А потом снова обратился к приказчику: — Я вот о чем вас попрошу, Лукьян Андреевич. Вы ведь можете незаметно провести нас в наш доходный дом, что на Миллионной улице? И хорошо бы отвезти туда же и мою мать, когда она прибудет в Живогорск.

— Всё сделаю! — пообещал Сивцов.

И меньше чем через полчаса они трое уже вышли — переулками и подворотнями — на Миллионную улицу.

— Вот что, — сказал приказчик, когда они встали в створе последней подворотни — так, чтобы их нельзя было увидеть с улицы, — я сейчас возьму для вас на конторке ключ от какой-нибудь свободной комнаты, а потом впущу вас через чёрный ход.

И тут Иван сказал то, что привело приказчика в крайнее смущение и недоумение. Купеческий сын даже подумал на миг: как бы господин Сивцов не отказал им в своём содействии:

— Насчёт комнаты, Лукьян Андреевич, у меня будет сугубая просьба. Мне нужно, чтобы нас с Валерьяном поселили именно в ту комнату на верхнем этаже, из окна которой выпал когда-то мой дед Кузьма Алтынов. Можно это устроить?

Сивцов даже дара речи на какое-то время лишился, так что первым задал вопрос Ивану не он, а Валерьян

— Да зачем тебе это? — изумился он.

— И вправду, Иван Митрофанович, зачем? — эхом вопросил Сивцов, который наконец-то сумел опамятоваться.

— Пока не могу сказать. — Иван в извиняющемся жесте вскинул обе ладони, на которых едва затянувшимися рубцами краснели порезы от венецианского стекла. — Но, поверьте, мне это совершенно необходимо.

— Так ведь ту комнату заперли ещё пятнадцать лет назад и с тех пор не отпирали! Батюшка ваш так распорядился. И там сейчас, должно быть, такая пылища и грязюка, что дышать невозможно.

— Ничего, — заверил его Иван, — мы уж как-нибудь найдём для себя воздуху! Откроем окна, если что.

И Лукьян Андреевич — с крайней неохотой, бурча что-то себе под нос — пошагал к парадному входу алтыновского доходного дома.

— Ты что задумал? — спросил Валерьян.

И от звука его голоса Иван Алтынов даже вздрогнул. Вновь померещилось ему, что рядом с ним — не Валерьян вовсе. Не так звучал его голос, как прежде: казался сухим и словно бы старческим. Но, памятуя о своей недавней ошибке с глазом, Иван постарался от себя это наваждение отогнать, проговорил спокойно:

— Скоро сам всё узнаешь. Да мы там долго и не останемся, не беспокойся.

И, выждав условленное время, они с Валерьяном двинулись к черному ходу четырехэтажного каменного здания с лепниной на фасаде, за дверью которого их уже поджидал Лукьян Андреевич.

2

Комната, располагавшаяся в четвёртом этаже великолепного доходного дома, совсем не соответствовала нынче его великолепию. Как и предупреждал господин Сивцов, вся она была наполнена пылью и паутиной, а оконные стёкла посерели от грязи. Впрочем, внешний вид и самого Ивана, и Валерьяна Эзопова оказался вполне под стать здешней обстановке. Оба — грязные, взлохмаченные, они выглядели так, что с парадного подъезда их швейцар даже на крыльцо не пустил бы. Иван Алтынов с мрачной иронией оглядел самого себя в зеркале, тоже — мутно-пыльном. Сшитая на заказ пиджачная пара, белая сорочка, новые чёрные ботинки — всё это приобрело сейчас такой вид, что Иван даже пожалел о том, что показался в подобном отрепье на глаза Зине.

— Да, и ещё одна просьба, Лукьян Андреевич. — Купеческий сын повернулся к приказчику, который так и стоял возле порога — не желая заходить в само помещение. — Принесите, будьте так любезны, нам с Валерьяном Петровичем чистую одежду из дому. Только сделайте это сами — прислугу не посылайте.

— Ну, я бы и сам уразумел, что прислуге знать о вашем местопребывании не нужно. — Лукьян Андреевич даже слегка обиделся. — Не будет ли ещё каких распоряжений, Иван Митрофанович?

Иван сказал, что не будет, и приказчик с явным облегчением ушёл, плотно прикрыв за собой дверь. Язычок новомодного английского замка щелкнул, войдя в паз: дверь захлопнулась сама собой.

Валерьян сказал:

— Нам бы ещё воды для умывания доставить не помешало бы.

Но Иван только усмехнулся — с некоторым самодовольством — при этих его словах. В алтыновском доходном доме имелось, среди прочего, некое подобие водопровода: на крыше располагалась цистерна с водой, которую работники, правда, наполняли вручную, таская ведра с водой вверх по лестнице. И сейчас купеческий сын указал своему дяде-кузену на дверку маленькой ванной комнаты в углу:

— Вода там! Иди — умойся первым, а я — после тебя.

И, когда Валерьян за дверкой скрылся, сам Иван шагнул к немытому пятнадцать лет окну. И глянул на улицу — попытался рассмотреть булыжную мостовую, на которую грянулся когда-то его дед. Разводы и потеки на стекле не позволили ему сделать этого, но Иван всё равно продолжил смотреть на улицу.

— Теперь мы видим как бы сквозь мутное стекло, гадательно, — прошептал он, — тогда же лицем к лицу[1].

И он взаправду увидел всё с необычайной ясностью. Однако лицом к лицу он оказался не с той давней историей, что привела к погибели Кузьму Петровича Алтынова. Ивана окатило внезапной волной воспоминаний о нём самом — о том, что происходило с ним после того, как шаровая молния врезалась в чугунную лестницу, которую он сжимал в руках.

3

Первое, что Иван явственно помнил из того диковинного десятилетия, которое началось для него с приснопамятного удара молнии, была почти такая же комната в дорогом доходном доме. Такая же — по размерам и убранству. Содержалась она, конечно же, в куда большей опрятности. Всё съемное помещение состояло из спальни, кабинета и гостиной, в которой Иван Алтынов и обнаружил самого себя — стоявшего перед зеркалом, как и нынче.

В зеркале этом Иван увидел, что на нем не та затрапезная одежда, в которой он гонял голубей и побежал затем на Духовской погост, а щегольской партикулярный костюм: темно-серый сюртук и брюки, красивый жилет в полоску, белоснежная крахмальная сорочка, пестрый галстук из лионского шелка. Такого платья у Ивана Алтынова никогда в гардеробе не имелось — да и куда бы он стал его носить?

Осмотрев себя в гостиничном зеркале, купеческий сын с удивлением обнаружил также, что у него откуда-то появились усы, а волосы его подстрижены и аккуратно уложены — явно опытным парикмахером. Но, главное — выражение его лица явственно переменилось: сделалось серьёзным, сосредоточенным.

"Я грежу, — подумал Иван. — Молния ударила в меня, я лишился чувств, и мне мерещится теперь всякая всячина!"

Однако прежде Ивану никакой всячины не мерещилось никогда — даже после того, как в детстве с ним один раз случился солнечный удар, когда он без шапки проторчал на голубятне в июльский зной добрых шесть часов. Да и потом, он отчего-то ощущал себя в этой квартире так, словно был здесь хозяином. Имел полное право здесь находиться. И, к тому же, он знал откуда-то, что этот доходный дом располагается в Москве, и что квартиру свою он снимает на деньги, регулярно пересылаемые ему отцовским поверенным из Живогорска. А ещё — и это уж вовсе казалось невероятным! — что из своей со вкусом обставленной квартиры он регулярно отправляется на занятия в Московский университет, где состоит студентом юридического факультета.

— Бред какой-то... — пробормотал Иван. — Кто бы принял меня в университет, когда у меня даже аттестата зрелости нет — я так и не окончил гимназии!

Однако даже в звуке собственного голоса ему почудилось нечто такое, что с его словами не вязалось. Голос его звучал по-новому: уверенно, чётко, словно он выговаривал слова, отвечая у доски отлично знакомый ему урок. И одновременно с этим он (вспомнил) понял, каким таким манером ему удалось попасть на университетскую скамью. Каким-то образом он ухитрился сдать экстерном все экзамены за гимназический курс. И, хоть самого момента их сдачи Иван Алтынов не припоминал, хоть убей, зато перед мысленным взором у него отчётливо возникали обложки учебников, по которым он к этим экзаменам готовился: тригонометрия, латинский язык, греческий язык, древняя история, русская словесность...