1918-й год на Востоке России

Часть уцелевших винтовок, которые по приказанию Троцкого должны были быть оставлены на руках солдат, продавались ими на узловых станциях. Покупатели находились, плата в это время колебалась от 25 до 40 рублей за штуку. Настроение, повторяю, у большинства солдат, в особенности у запасных, было довольно миролюбивое, и стремились они лишь домой.

Зато, попав случайно в вагон 4-го класса, который был полон возвращающимися делегатами с крестьянского съезда, я получил совершенно другое впечатление. Это было что-то невозможное! Видно было, что люди наэлектризованы до последней степени руководителями съезда и возвращаются они как настоящие рассадники большевизма. У этих людей все спуталось в голове, для них все мировые вопросы были ясны и решались они весьма просто. С этими надо было быть осторожным, ибо неудачная фраза могла повести к тому, чтобы быть выкинутым без дальнейших разговоров за дверь вагона.

В это время проезд по железным дорогам разрешался еще беспрепятственно. Билеты выдавались свободно, мешочники преследовались мало, и ими, и солдатами поезда были переполнены. Тогда только впервые появилась на станциях железнодорожная милиция, старавшаяся проявлять свою деятельность, не давая публике спать на вокзалах и т. д. Но местами уже началось воспрещение вывоза съестных припасов в багаже и требовалось иметь разрешение от станционного продовольственного комиссара.

В своих разъездах в конце марта месяца я столкнулся по линии Рязано-Уральской железной дороги с чехословацкими войсками, тянувшимися через Самару на восток. Вид был у них хороший, дисциплинированный, и они разительно отличались от растерзанных наших солдат, оставшихся еще до того времени по гарнизонам.

По дороге и на станциях я слыхал, что появление их в этих местах произвело на местных крестьян потрясающее впечатление, и тотчас же разнесся слух, что пришли немцы для восстановления порядка. Это сразу сбавило у всех тон.

Некоторые местные организации пытались войти в контакт тогда же, еще в марте месяце, с чешским командованием и начальником их корпуса, генералом русской службы Шохор-Троцким[48], но из этого ничего не вышло, ибо чехи отказывались от переговоров, ссылаясь на объявленный ими нейтралитет и на то, что они находятся в зависимости от французского правительства, которое предполагает их отправить на Западный фронт во Францию. На роли чехословаков я еще остановлюсь дальше.

Вернувшись в Москву, я доложил Комитету организаций о мною виденном и сделанном.

В политических кругах раздавались тогда рассуждения об ориентациях, то есть на чью помощь надо России базироваться (Антанты или Германии) для восстановления государственности в стране, ибо ясно уже тогда стало, что русским внутренним силам с этим справиться нет возможности.

Надеявшиеся на помощь Германии, как ввиду ее географической близости, так и ввиду ее нужды в нашем сырье, называли себя «реальными политиками» и считали необходимым завести с ней переговоры или, во всяком случае, прозондировать эту возможность (это фактически и было сделано). Они считали, что германские войска, стоявшие тогда в Пскове и под Смоленском, могут легко, с силой одного лишь корпуса, подойти к обеим столицам и помочь водворить твердую власть. Но для этого нужно было, чтобы Берлин порвал с большевиками и понял, что ему не по пути с ними, а надо мириться и искать сближения с русскими государственными элементами. При этом Германия должна была определенно признать как базу следующие условия: 1) оказание реальной помощи в свержении большевистской власти, 2) полное аннулирование Брест-Литовского мира и 3) предоставление России самой установить себе образ правления.

Необходимость обратиться к помощи Германии политические деятели видели в том, что веденные до того времени переговоры с Антантой реальных успехов не достигали, главным образом оттого, что Антанта не понимала сущности большевизма и, например, представитель С. А. Штатов, сэр Фрэнсис, давал своему правительству такую картину о положении России, что ясно было, что он совершенно не отдает себе отчета в происходящем. Это влияло и на решение Франции прийти на помощь генералу Алексееву денежной субсидией, что тормозило дело с организацией Добровольческой армии и заставляло только понапрасну терять время.

Противники же этой постановки вопроса исходили из того мнения, что Антанта продолжала быть нашей союзницей, что вести дело с Германией, заставившей принять позорные условия Брест-Литовского мира, невозможно и порывать с Антантой для Германии, искренности желания которой восстановить Россию нельзя было верить, было бы нецелесообразно.

Вопрос оставался в стадии «академических рассуждений» и обострился более к началу лета того же года, к какому времени и относится знаменитое письмо Милюкова, написанное им из Украины. Разногласие между членами организаций повело к выходу группы лиц, присвоивших себе название Национального центра. Не касаясь политической платформы этих групп или объединений, могу лишь указать, что они шли под лозунгом неизбежности активного, насильственного свержения коммунистической, террористической власти Советов.

Москва обвиняла немецких дипломатов, не желавших идти на переговоры с антибольшевистскими элементами.

Поделившись добытым мной, я рассказал о появившемся Чехословацком корпусе, и тут же начались попытки договориться с французами, которые, однако, что-то медлили, обещали снестись с Парижем и т. д. В общем, в тот момент мы не смогли добиться ничего реального.

А жаль! Уже в это время чехи могли сыграть роль, а этим выиграно было бы 2 месяца, а за 2 месяца Красная армия, с легкой руки генерала Шварца[49], положившего ее основание, сделала много успехов. Нам казалось тогда заманчивым остановить чехов, появившихся головным своим эшелоном в Самаре, захватить в свои руки губернии (Самарскую, Пензенскую, Саратовскую и часть Симбирской) и положить этим начало помощи Донской армии, опираясь на Заволжье с его уральскими и оренбургскими казаками. Прельщало нас еще то, что в Пензе, ввиду угрозы немцев Петрограду, была эвакуирована часть Экспедиции заготовления государственных бумаг, а иметь сразу аппарат, печатающий деньги, и получить заготовленный уже запас было более чем важно и, главное, легко осуществимо: развернуться можно было бы шутя.

Однако все это разбилось о непонимание обстановки союзниками, да и наши круги действовали недостаточно энергично, не дерзали, — чем так сильны всегда большевики.

К концу апреля я уехал из Москвы и поселился у своих родственников в имении Саратовской губернии, где хотя все уже было давно отобрано крестьянами, но была возможность оставаться жить в доме и где хозяева обрабатывали землю своими руками. Для хозяйства было оставлено еще старым комитетом две лошади, телега без колес и один большой экипаж. Остальное все было продано, кончая последней курицей, еще при Чернове с аукциона сельским комитетом на глазах у хозяев; деньги же поделены между крестьянами. В доме на имущество была составлена опись, часть обстановки снесена в отдельное помещение, и на двери наложена печать, дабы нельзя было расхитить «народного достояния». Но жить пока все же разрешалось. Не желая служить у большевиков и принимать участие в их работе, я предпочитал лучше заниматься личным трудом и обрабатывать своими руками землю.

Мужчин в доме не было, и потому моя помощь была кстати, тем более что я сельское хозяйство знал хорошо. Временами я уезжал в один из ближайших городов, почему имел возможность наблюдать за происходящим по линиям железных дорог и следить за работой наших организаций, принимая в них посильное участие. Газеты в то время приходили довольно аккуратно.

Деревня в это время повсеместно доделивала растащенное, нажитое не одним поколением добро, но оставшихся единичных к этому времени помещиков не трогала, не являлась, как это было в предшествующий период, и днем и ночью с требованиями и переходила в лице своих комбедов и комитетов на борьбу с так называемыми кулаками и более зажиточным крестьянством.

На отношение ко мне крестьянства я жаловаться не могу, они видели, что я справляюсь с полевыми работами удовлетворительно и потому обвинений в дармоедстве не заслуживаю. Но лучше расположенные крестьяне побаивались обвинения со стороны своих руководителей, а также и уездного начальства в дружбе с помещиками, почему не препятствовали проявлению в некоторых случаях опеки, выражавшейся в расследовании, зачем пошла лошадь на станцию без разрешения сельского совета, а также в требовании отвода мне земли по жребию наравне со всеми односельчанами и притом непременно в разных участках по лоскутам. Это все, конечно, надоедало, тем более что при бестолковости на ожидание решения уходила масса времени. Вообще, кому не приходилось иметь дело с общинным хозяйством, тот не может понять, что это за нелепая и стеснительная на каждом шагу зависимость.

Красноармейцы в село наезжали редко, но успели надоесть и тогда уже крестьянству, как вообще и все советское правительство, почему нередко можно было услышать чаяния и ожидания прихода чехов или Дутова, о которых в этих местах доходили слухи.