1918-й год на Востоке России

Меры предосторожности были не излишни; через несколько дней после инцидента на станции, примерно дней через 7–8 (это было 25 августа по старому стилю), к усадьбе, в которой я жил, подъехали неожиданно вечером двое членов местного волостного совета с целью меня арестовать. Сообразив, что их приезд неспроста, я выскочил в сад через окно. Узнав, что я в отсутствии, один из совдепщиков высказал известное удовлетворение по этому поводу: дескать, им самим неприятно участвовать в таком «конфузном деле», но должны подчиняться, боясь ответственности. И они отправились арестовывать Других лиц, кои значились у них в списках.

Оставаться нельзя было, все равно мое присутствие было бы обнаружено кем-нибудь из сельской молодежи большевистского толка, находящихся в связи с уездным советом. Как оказалось впоследствии, вся первая партия арестованных в уездном городе была зверски собственноручно расстреляна приехавшей комиссией; и у меня не было никаких оснований делать себе иллюзий, что мне удалось бы выскочить из этой истории.

Что касается арестованных сельских кулаков, то за них повсеместно начали заступаться местные сходы, которые выносили удостоверительные приговоры, что эти люди не являются кулаками и паразитами; словом, появилась защита в своих же кругах, которая в большинстве случаев и увенчивалась успехом благодаря тому, что списки контрреволюционеров в конце концов составлялись своей же волостью, где сидели, конечно, свои люди. При этом нужно отметить, что чем данная деревня находилась дальше от своего уездного города или местечка, где хозяйничали приезжие коммунисты, тем волостная власть была мягче, менее подчинялась.

Теперь мне оставалось решить вопрос, куда идти? У меня был фальшивый паспорт, приготовленный на всякий случай заранее, и до 600 рублей в кармане, но это была слишком небольшая сумма, чтобы на нее можно было долго продержаться. Я решился перейти в другой уезд, где у меня был знакомый священник и где меня не знали. Я все время придерживался того взгляда, что организации рассыпаться не следует: мы несравненно больше могли принести пользы, поддержав наступление внутренним восстанием, и, будучи в связи с железнодорожниками, могли захватить подвижной состав и не дать вывезти запасы из этого района, а тут местами были запасы нефти, которые были очень нужны и для населения.

Решив двигаться, я взял смену белья в солдатский мешок за спину и отправился в путь. Прожив два дня в безопасности в другом уезде, я убедился, что ничего хорошего не выясняется; начали появляться из местного уездного города спасавшиеся от приехавшей тоже и туда Чрезвычайной комиссии.

Бежали люди самых различных профессий: были учителя, служившие на войне прапорщиками, были лавочники, бежали купцы, чиновники, бывшие полицейские, агрономы и другие интеллигентные и полуинтеллигентные люди. Все это стремилось либо к чехам, либо в более глухие места в надежде пережить первый шквал.

Убедившись, что есть арестованные и среди близких мне по конспиративной работе людей, что организация разгромлена, что фактически дело наше пропало и помощи оказать нельзя, я, уведомив друзей, решился идти к чехам, фронт которых был от меня по прямой линии верстах в 350. Направившись на восток, я шел в полной уверенности, что иду не надолго; все так говорило за успех Белого дела, всем так ненавистен был красный режим и таким бессмысленным и уродливым он казался по своему существу и основаниям, что тянуть его, казалось, нет никакой возможности. Да и логика, и обещания союзников о необходимости восстановить на Волге противо-немецкий фронт ввиду связи Германии с большевиками были так убедительны. Однако все надежды обманули.

Сперва я шел по довольно знакомой мне местности, заходя к известным мне хуторянам, мелким землевладельцам, мельникам, которые давали мне рекомендации и направляли к своим родным и приятелям. Тогда большинство из них еще сидело на местах, но впоследствии много и из них погибло, сидя в тюрьмах за неуплату контрибуций. Все эти люди входили в мое положение, способствовали всеми силами, давали советы, указания. Местность, по которой я шел, была довольно глухой, я избегал больших дорог, проезжих или торговых сел, хотя это, конечно, удлиняло значительно путь, но зато давало возможность идти, где террор еще не успел проявиться. По дороге мне называли и других лиц, бежавших теми же днями по тому же направлению.

Общее мое впечатление от соприкосновения не только с сельской буржуазией, но и вообще с населением, попадавшимся мне по дорогам и селам, выражалось в определенном недовольстве советским режимом. То, что власть перешла в руки более бедных крестьян и молодежи, вызывало известный протест. Ведь в большинстве случаев бедными в селах являются неудачники в хозяйстве или пьяницы и лодыри. Неудачники вследствие несчастий не являются подходящими для руководства Советами, в большинстве случаев они тихие и скромные мужики. Плохой же хозяин, лодырь, уважением села не пользуется, хотя временно он и может выплыть на поверхность.

Ближе к фронту можно было услышать разговоры о различных боевых действиях; население было в курсе дела происходящих столкновений, знало линию фронта.

Тут пришлось услышать много рассказов о преследовании священников со стороны красных в связи с борьбой и преследованием лиц, сочувствующих белогвардейцам. Эти рассказы имели, по-видимому, одни и те же основания, и молва шла из уст в уста, повторяя те же случаи. У меня еще и сейчас на памяти рассказ, как к дьякону какого-то села близ ст. Барыш Московско-Казанской железной дороги пришли вечером какие-то люди и, назвавшись белыми, попросились у него переночевать. Дьякон этот, узнав, что его гости белые, с удовольствием впустил к себе, начал угощать, сказав, что для них у него хватит провизии хоть на целую неделю. Через некоторое время вновь послышался в окно стук, и, опасаясь за своих гостей, дьякон спрятал их под пол. От пришедших он скрыл присутствие находящейся компании, но те вдруг появились, заявили, что они красные, и тут же, выведя на двор дьякона, расстреляли его за сочувствие белогвардейцам.

Пройти эти 350 верст пришлось по Пензенской и Симбирской губерниям. У линии фронта мне стали попадаться подводы, а иногда и целые обозы, шедшие из Сызрани и обратно с товаром и продовольствием. В Сызрань везли преимущественно табак, производства которого на Волге нет, а обратно везли из чехословацкого района соль и керосин, в котором тут ощущался острый недостаток. К этому времени, то есть к началу сентября по старому стилю, пропуск через фронт был свободен.

Однако, когда я подошел к линии, положение неожиданно обострилось. Еще по дороге я услыхал разговоры о полученных в волостях сведениях, что Симбирск и Казань пали, и, хотя это известие казалось невероятным в силу тех надежд, которые возлагались на чехов, тем не менее, приходилось верить.

Последнюю часть пути я шел с попутчиками, какими-то рязанскими мужиками и бабой, пробиравшимися в Сибирь к родственникам, ближе к хлебу. Один из них, старик, проживший в Петрограде в качестве приказчика в зеленной на Сенной площади и купивший после долгих лет упорного труда где-то дом за Вырицой, никак не мог примириться с тем, что большевики реквизировали у него этот дом, а его из него выгнали. С этими спутниками мы случайно встретились по дороге и наняли шедшую в Сызрань за солью подводу, с тем чтобы иногда подсаживаться на телегу, но по пескам и в гору был уговор идти пешком.

За несколько десятков верст до последней деревни, находившейся в то время в руках красных, мы справлялись у встречающихся относительно возможности проехать в Сызрань и получали неизменный ответ: «Идите смело, никакой задержки по пути нет». Однако при въезде в это последнее село, за которым уже в 12 верстах находились чехи, нас неожиданно задержал разъезд, только что въехавший в деревню. После короткого разговора, осмотра паспортов, убедившись, что оружия нет, задержавший нас рослый красноармеец, по-видимому латыш, разрешил идти дальше. Обрадовавшись, мы все уселись на подводу и поехали рысью, надеясь до ночи проскочить фронт.

Но не тут-то было. При повороте в переулок мы увидали, как какие-то тени замелькали в окне углового дома, и затем выбежавший на дорогу красноармеец приказал нам вслед остановиться. Пришлось подчиниться, ибо чувствовалось, что шутить не будут. Тогда подошли к нам человек пять вооруженных «товарищей», и один из них, в белой папахе, на вид совершенно молодой, с удивительно ясными голубыми глазами, принялся нас допрашивать, откуда и куда едем, зачем, кто мы такие и. т. д. После предварительного допроса, который он вел в весьма повышенном, совершенно не шедшем к его детскому облику тоне, нас повели в угловую избу, где находился штаб. Там сидело и стояло человек 8–10 красноармейцев, и их начальник, в гусарских красных чакчирах, начал выслушивать доклад нас приведшего. В докладе упоминалось, что ввиду полученного два дня тому назад приказа о запрещении проезда через фронт нас надлежит отправить в ближайший штаб отряда, находившийся в 50 верстах на станции железной дороги, лошадь у возчика реквизировать для нужд армии, телегу же пусть подводчик везет на себе. При этом телега называлась все время «повозкой», что показывало, что говорившие были не из этой местности. Начальник, однако, недолго нами занимался, его отвлекли вопросами фуража для лошадей, который реквизировался у крестьян для только что приехавшего отряда. Оказалось, что этот разъезд въехал в село всего за час до нашего появления. Вместо начальника, принялся за нас матрос, важно развалившийся и начавший весь допрос сначала. В конце концов, не вынеся никакой резолюции, человека четыре пошли обыскивать телегу и наши вещи.

Я им говорил, что еду к семье, находящейся за Волгой, показывал паспорт и удостоверение от какой-то мастерской, где раньше я будто служил, причем доказывал неосновательность нашей задержки, убеждал, что запрещением проезда через фронт они подрывают отношение к советской власти, ибо при недостатке соли и керосина это запрещение будет учитываться с недоброжелательством. Такие разговоры были мыслимы еще в то время! Доводы мои в конце концов подействовали на белокурого, и он отступился, сказав, что с его стороны препятствий к нашему пропуску нет и он решение передает на усмотрение товарищей. Тогда подошел к нам второй и начал обыск снова, причем снял с меня куртку, обшарил карманы, выворотил кошелек, ощупал всего, однако не взял ничего, на что он с гордостью указывал. Во время этого обыска слышно было, как один из красноармейцев говорил другому: а может быть, и правда, что пролетарий, отпустим их. Они вообще на меня, как на самого молодого, обращали внимания больше. А может быть, и физиономия моя казалась им более подозрительной. В итоге на четвертом допрашивающем нас было решено ввиду позднего времени задержать, а утром уже решить, что делать с нами. После этого отвели нас в избу какого-то чувашина (село оказалось чувашским), где и предложили расположиться. Караульного не приставили, а только с вечера раза два к нам понаведались.