1918-й год на Востоке России

Само собой понятно, что направление Комуча было совершенно социалистическое, ибо почти все члены Учредительного собрания не большевики принадлежали к партии эсеров. Знаменательно при этом, что одновременно с Комучем существовал в городе Совет солдатских и рабочих депутатов.

Из состава учредильщиков главное участие принимали: Вольский (присяжный поверенный из Твери), Фортунатов и Климушкин от Самары (первый штабс-капитан), Авксентьев (от Пензы), Лебедев (бывший морской министр времен Керенского), Брушвит, Федорович и кое-кто другие, фамилии которых сейчас не помню. Лебедев больше разъезжал по фронту. Отличался еще некий Мейстрах, выступавший в Самаре по сбору денег на нужды антибольшевистской работы. Этот Мейстрах замечателен тем, что в течение следующего лета (1919 года) он уже при большевиках занимался усиленной критикой работы Комуча, писал ярые статьи в самарской красной печати в защиту советской власти, одним словом, продался ей совсем, принеся повинную за свою деятельность. Виктор Чернов появился только к концу августа и, конечно, был принят учредилкой нескончаемыми овациями, заняв место председателя. Общее число учредильщиков к этому времени, если не ошибаюсь, достигало 70.

Как велось дело, а также все тонкости, трения и отдельные эпизоды, довольно трудно теперь вспомнить. С тех пор прошло несколько лет, события же слишком быстро менялись, причем они развертывались около фронта, и потому уследить за всем было очень трудно. Однако как на характерный факт отношения гражданской власти к военной можно указать на то, что при начальнике штаба Народной армии полковнике Галкине был приставлен в качестве его помощника (по крайней мере, так говорили среди военных) некий поручик Взоров, партийный с.-р. (мало похожий с виду на офицера), на обязанности которого лежал надзор за работой Галкина и чинов его штаба и недопущение проявления контрреволюции в командовании. Он ни минуты не оставлял Галкина одного, и, даже при приемах посторонних, фигура Взорова неотступно следовала по пятам Галкина, обходившего приемную залу.

Насколько позиция учредильщиков сделалась среди военных непопулярной, видно из того, что многие из офицеров в прилегающих к Волге местностях (я слыхал это незадолго до бегства своего к чехам) предпочитали идти на юг в Добровольческую армию, несмотря на ее отдаленность, а не в Народную, в надежность которой не верили, усматривая в общем курсе политики определенное партийное течение.

Вначале, по освобождении Самары, как говорили, этого не было заметно, но чем дальше, тем нагляднее начала проскальзывать та тенденциозность, которую особенно ярко проводил председатель Комитета Учредительного собрания — Вольский в своих крикливых, полных демагогии воззваниях.

В конечном итоге крепкой армии создать не удалось, чехословакам сражаться надоело, и, вместо движения на Москву (на чем настаивали в своих сношениях агенты Антанты), начался общий отход, ряд неудач. Сперва пали Симбирск и Казань, немного погодя отдали Вольск и Хвалынск, затем стали очищать Сызранский район, а потом Самарскую и Уфимскую губернии. Так блистательно начатая операция, на которую возлагали надежды мыслящие остававшиеся в России круги, постепенно начала сходить на нет. Единственный отряд, крепко державшийся и отступавший шаг за шагом с боем, был отряд доблестного полковника Каппеля.

Справедливость требует, однако, сказать, что в течение лета как отряды чехов, так и Народной армии проявляли чудеса храбрости и самоотвержения. Но общая обстановка в связи с неоказанием помощи союзниками, неправильной позицией партийных руководителей, не сумевших поддержать главную опору армии — офицеров, и неполучением, с другой стороны, серьезной, длительной помощи и сочувствия у крестьянства дала возможность большевикам не только занять Приволжский район, но даже продвинуть свой фронт на 60 верст за Уфу.

Отношение населения к Белому движению я бы охарактеризовал так: наступающие, освободительные части встречались везде восторженно. Городское население — мещанская, чиновничья часть его, пригород чаяли получить усиленное продовольствие, свободную торговлю, известный порядок старого уклада, личную безопасность. Однако невозможность удовлетворить все эти чаяния и надежды делало городское население пассивным к борьбе.

Крестьянское население в своей массе относилось с места более инертно, как вообще более недоверчивое, менее к тому времени пострадавшее от красного режима, чем городское, и, кроме того, боявшееся до известной степени ответственности за учиненные им грабежи и самовольство. Немалую роль, конечно, играли и репрессии, производимые красными в случае их успеха. Кроме того, в самарских степях большевики к тому времени своей власти вполне проявить еще не успели, а степное население, как я буду иметь еще случай указать впоследствии, до известной степени всегда было склонно к анархии или, вернее, нежеланию подчиняться властям.

Если меня спросили бы, в чем разница между Народной и Красной армиями и почему в то время, в первый период борьбы, преимущество оказалось у красных, я, кроме вышеуказанных причин, указал бы на следующее: преимущество Красной армии заключалось в том, что она опиралась, как-никак, на некоторые организованные части (например, латышские, красногвардейские, матросские и другие), либо не потерявшие офицерский кадр, либо уже испытанные, спевшиеся в своих делах, состоявшие из фанатичных, искренно увлекающихся, распропагандированных людей, оказывающих потому огромное сопротивление. Кроме того, эти части, как-никак, были хорошо снабжены и экипированы.

Народная армия этих свойств не имела. Достаточно указать на различную идеологию ее элементов, не понимавших военного духа, не дававших возможности спаяться, а затем и на отсутствие как административного аппарата, так и воинского снаряжения, в особенности винтовок. Кроме того, большевики принуждали выполнять намеченное, не стесняясь средствами, здесь же думали о правах, демократических требованиях, искали поддержки у людей мягких по своему существу. Последнее относится ко всему Белому движению, за весь период этих двух лет.

Народная армия держалась, пока были чехословаки, служившие известной канвой, но как только сдали они, то все остальное, руководимое партийностью, неопытными людьми, начало распадаться. А условия начала борьбы, в первой ее стадии, были во всех отношениях весьма благоприятны. При всем этом среди руководителей и в управлении белых было много авантюристов, а также людей, стремящихся вводить немедленно порядки и нормы правового уклада, что, конечно, после пережитого было невозможно.

В лучшем положении была Сибирская армия, заслоненная от Москвы Волжским фронтом; она вела у себя борьбу не всеми кадрами сразу, почему смогла сорганизовать ядро, удержавшее в итоге красных на Урале, и даже взять к весне 1919 года инициативу в свои руки. Разложилась она лишь после затяжки Гражданской войны, вследствие атаманческих тенденций, руководящихся лишь местными целями, а также эсеровской большевистской разрушительной работы в тылу, по всей необъятной Сибири. Казачьи войска, как более однородные, оказались более способными для борьбы, и город Уральск, например, гордился, что он не знал большевистского режима и системы вплоть до весны 1919 года, то есть 1½ года после 25 октября. Но отсутствие снаряжения погубило и его.

Вернемся, однако, к описываемому мною времени. Дела Волжского фронта, как я упоминал, стали к этому времени все ухудшаться. В последних числах сентября по новому стилю пала Сызрань и, несмотря на уничтожение одного из пролетов Александровского железнодорожного моста, наступление большевиков развивалось, в результате чего, в первых числах октября, решено было оставить Самару.

Я был по эвакуации штаба речной флотилии оставлен для связи штаба армии с пароходами, державшими линию фронта вверх и вниз по Волге. В городе в это время уже чувствовалось нервное напряжение, появились кучки шушукающихся, ночью раздавались по улицам выстрелы, а затем уже начались грабежи складов пристаней на Волге, оставшихся к этому времени без хозяев.

6 октября, в воскресенье, остатки войск двинулись по направлению ст. Кинель, находящейся в 40 верстах к востоку от Самары. К вечеру сложился и штаб Народной армии, передав защиту города полковнику Махину, только что вернувшемуся с южной линии фронта. Грохот орудий в этот великолепный летний день, отдельные части с обозами, тянувшиеся по улицам города, которые были полны народа, усиливали напряженность момента. Но радости на лицах я не видал. Чувствовалась у большинства тревога как от неизвестности, так и от связанных с переменой хозяев неизбежных репрессий.

Придя на вокзал, откуда должен был отправляться штаб армии, я увидел полную невозможность эвакуироваться с ним. Тогда я решил уговорить несколько офицеров, не попадавших тоже на поезд, идти самостоятельно по большой дороге догонять свои части. Мне, прошедшему перед этим почти что 400 верст, это путешествие казалось пустяшным, тем более что дивная погода способствовала этой прогулке.

Взяв винтовку и мешок со сменой белья за плечи, мы двинулись в путь. Настроение было хорошее, верилось в правоту дела, рисовалось, что все происходящее плод какого-то недоразумения, и лишь тревожила оттяжка освобождения России, где томились несчастные оставшиеся под игом негодяев и грабителей, калечивших страну во имя своих интернациональных экспериментов. Пройдя Бугурусланским трактом верст 15, мы подошли к полотну Самаро-Златоустовской железной дороги, по которой проходили каждые полчаса эшелоны из Самары.

Железнодорожное сообщение было, как я указывал выше, в руках чехов, и потому, естественно, они заботились сперва об эвакуации своих, отстраняя и мало интересуясь нуждами русских. В особенности трудно было жителям, стремящимся к выезду и не могущим получить места в поездах и потому принужденным выбираться из Самары самыми разнообразными способами. Но интересно было то, что настроение беженцев было такое, что будто они оставляют насиженные места на 2–3 недели, и потому большинство ехало налегке. Я знаю людей, зимовавших затем в Сибири, оставивших даже теплую одежду дома и бедствовавших потом от холода.

Но сравнительно жители Самары и Сызрани все же эвакуировались с большим удобством, чем, например, жители Казани, которым пришлось бросить город неожиданно в течение 2 часов и бежать пешком, ибо другого сообщения ни водой, ни железной дорогой не было. Одних беженцев из Казани, по большевистским сведениям, насчитывалось 78 тысяч. Путь, как говорят, между Казанью и Лаишевым (на Каме) представлял из себя черную ленту от массы людей, тянувшихся по дороге. Бедствовали эти люди ужасно, ибо хлеба или вообще питания получить в селах почти было нельзя. От Лаишева их везли на баржах до Уфы, что также принесло много горя, но страх перед властью красных, уже раз пережитой, гнал этих несчастных хоть на край света.

Добравшись 7-го до Кинели, я разыскал эшелон Волжской флотилии и кое-как пристроился к нему. Движение по железной дороге было трудное; недоставало паровозов, и потому всякий эшелон, заполучивший таковой, тут же и ставил на него часовых с винтовками, дабы не завладел им кто-либо другой.