Cемиотика культуры

5. Вторичные знаковые отношения: коннотация и метаязык

Краткое содержание. Метаязык позволяет использовать знаки для описания других знаков, коннотация позволяет придавать знакам дополнительные значения. Коннотативный код обладает большими возможностями внушения – как в художественных, так и в корыстных целях (идеологических, рекламных). Некоторые элементы денотативного сообщения выделяются как носители дополнительного коннотативного значения, их «природная» синтагматика натурализует, делает иллюзорно «природной» парадигматику выражаемых ими социальных ценностей.

Понятиями парадигмы и синтагмы описываются первичные операции со знаками, когда все знаки относятся к одному общему коду. Но знаки могут участвовать и во вторичных семиотических операциях, не соседствуя, а надстраиваясь друг над другом; в них сталкиваются разнородные, порой даже враждебные друг другу коды. Их борьба – одна из важнейших сторон социокультурной жизни, изучаемая разными гуманитарными дисциплинами, а не только лингвистикой и семиотикой.

Наиболее распространенное из вторичных знаковых отношений – это коннотация, то есть, буквально, «со-значение», дополнительное или побочное значение, прибавляющееся к основному – денотации.

Подробнее. Существует несколько концепций коннотации, все они сами по себе корректны, но не все обладают равной объяснительной силой. Так, в лингвистике коннотацию нередко понимают как выразительность речи; обычная речь нейтрально-информативна, но в некоторых высказываниях, в некоторых местах текста к ней присовокупляется какое-то дополнительное качество, например оценочность («осуждающая коннотация», «хвалебная коннотация» и т. д.): «КОННОТАЦИЯ […]. Дополнительное содержание слова […] его сопутствующие или стилистические оттенки, которые накладываются на его основное значение, служат для выражения разного рода экспрессивно-эмоциональных, оценочных обертонов и могут придавать высказыванию торжественность, игривость, непринужденность, фамильярность и т. п.»[31].

Из такого определения можно заключить, что эмоционально нейтральная, невыразительная и безоценочная речь лишена дополнительных значений. Вообще-то это не так – ни в естественном языке, ни в других знаковых системах. Встретив в учебнике математики какую-нибудь сложную формулу с радикалами и интегралами, а в пояснении к ней – специальные термины, мы можем разбираться в ее конкретном смысле, но одновременно и опознаем ее общий код (он называется «алгебра»), то есть получаем сразу два сообщения разного уровня. Таким образом, даже при нормальном, собственно математическом функционировании математической знаковой системы в ней есть первичное и вторичное (дополнительное) значение, хотя его вряд ли можно назвать коннотацией. Зато на знаменитой фотографии Альберта Эйнштейна – на фоне доски с формулами – коннотация буквально наглядна. Этот снимок, проанализированный в свое время Роланом Бартом[32], печатался в популярных журналах, читатели которых в своем большинстве узнавали ученого, но не понимали формул. Тем не менее формулы не были для них совершенно бессмысленными – в них прочитывалось общее вторичное значение «математика», и, находясь за спиной математика Эйнштейна, они служили его символическим, если не магическим, атрибутом, подобно оружию на портрете воина. Этот пример показывает, что некоторые сообщения можно читать, вовсе не понимая их денотативного смысла, только на уровне коннотации, но «выразительность» здесь, по-видимому, ни при чем.

В теоретической семиотике коннотацию иногда определяют, исходя из трехчастной модели знака (семантического треугольника). В знаке различаются вещественный референт и смысловой концепт; соответственно, денотация – это референтное значение знака, а коннотация – его понятийное значение; денотация – то, на что непосредственно указывает знак в реальности, а коннотация – те довольно сложные представления, которые с ним связываются: «В таком случае получается, что это [денотация] то же самое, что экстенсивность понятия, и тогда коннотация совпадает с его интенсивностью»[33]. Такое различение денотации и коннотации фактически сводит их к другим семиотическим или логическим понятиям, то есть делает излишними; другой его недостаток в том, что оно работает лишь для изолированных, несистемных знаков, поскольку в его основе лежит определение отдельного, не соотнесенного с другими понятия.

Системное, структурное определение сразу двух вторичных знаковых отношений – коннотации и метаязыка – было введено датским лингвистом Луи Ельмслевом (1899–1965) для естественного языка и усовершенствовано Роланом Бартом для любых, в том числе невербальных, знаковых систем:

…мы можем указать, что существуют также семиотики, план выражения которых является семиотикой, и существуют семиотики, план содержания которых является семиотикой. Первую мы будем называть коннотативной семиотикой, вторую – метасемиотикой[34].

Определение Ельмслева исходит не из трехчастного, а из двухчастного соссюровского определения знака. Вторичные знаковые процессы обусловлены тем, что в любой знаковой системе есть план выражения и план содержания, то есть комплекс означающих и комплекс означаемых. И те и другие, как известно из теории Соссюра, – чисто ментальные образования (образы и понятия); в частности, возможен особый случай, когда они сами представляют собой другие знаки, то есть один знак служит знаком другого. Тогда-то и могут с ними производиться вторичные операции. Первичный знак может образовывать либо план содержания вторичного знака (так образуется метаязык), либо его план выражения (так образуется коннотация). Если, следуя семиотике Барта[35], обозначить буквой E выражение, то есть означающее (фр. expression), буквой C – содержание, то есть означаемое (фр. contenu), а буквой R – знаковое отношение между ними (фр. relation), то формула знака ERC будет читаться как «E означает C». Тогда в случае метаязыка E2R2(E1R1C1) – весь первичный знак E1R1C1, заключенный в скобки, служит означаемым знака вторичного, который говорит о нем как о своем содержании; а коннотацию описывает формула (E1R1C1)R2C2 – весь первичный знак E1R1C1 служит означающим вторичного знака, который говорит с его помощью о своем собственном содержании.

Метаязык – это вторичная знаковая система, планом содержания которой служит другая знаковая система (язык-объект). В роли метаязыка чаще всего выступают сознательно выстроенные, рефлексивные системы; так, любая наука о знаковых процессах (лингвистика, теория литературы, интеллектуальная история и т. д.) вырабатывает для себя методический метаязык, отличный от изучаемого языка-объекта. Это важный принцип любого метаязыка: он должен отличаться от языка, который им описывается, иначе на нем нельзя будет сказать ничего нового об этом языке, можно будет лишь повторять, «цитировать» его.

Метаязыки в большинстве случаев кодифицированы, их «словарь» и «грамматика» достаточно четко расписаны в нормативных текстах, включая учебные пособия вроде настоящей книги, где языком-объектом служат словесные и несловесные знаковые системы, а метаязыком – научный аппарат семиотики. Напротив того, коннотация – слабо кодифицированная система, во множестве случаев она складывается стихийно, и составить словарь коннотаций практически невозможно. В отличие от метаязыка, коннотация чаще встречается не при специальном, а при повседневном, а также художественном употреблении знаков.

Сравним два выражения в русском языке: «Это невозможно» и «Это не представляется возможным». Их денотативное значение одинаково, но вторая фраза обладает отчетливым дополнительным смыслом, которого нет в первой фразе. Из него мы понимаем, что сообщение исходит от какой-то бюрократической инстанции, отмечено особой формой власти. На первичное сообщение о том, что нечто невозможно, наложено, словно казенная печать, вторичное сообщение; языковая формула служит означающим для социально-властной коннотации.

Или еще две стандартных русских фразы: «Посторонним вход воспрещен» и «Чужие здесь не ходят». Опять-таки на уровне денотации они равнозначны – несут сообщение о запрете куда-то входить тем, кто не принадлежит к кругу допущенных лиц. Но мы прекрасно чувствуем разницу: первое сообщение отсылает к официально-административному запрету, второе – к какому-то другому, неофициальному («мафиозному»?); в них обозначает себя та или иная инстанция власти, законная или самозванная. Обе фразы, особенно первую, трудно назвать «выразительными», но носитель русского языка безошибочно распознает в них важное, пусть и нелегко формулируемое содержание помимо прямого денотативного смысла слов. Эти фразы и даже отдельные слова в них коннотированы, и владеть их коннотативными значениями необходимо как для практической работы с языком, так и для его художественного применения: сравните оппозицию коннотированных слов в заглавии трех русских переводов повести Альбера Камю «L’Etranger» – «Посторонний», «Чужой» и «Незнакомец». Все три варианта (не отступающие далеко от оригинала!) различаются своей стилистической окраской, а стиль в современной поэтике определяется именно как система коннотативных значений языка.

В большинстве случаев при коннотации на конкретное сообщение, денотируемое первичным знаком, накладывается более общее вторичное понятие, причем, что важно, оно не вытекает логически из денотативного сообщения, но прибавляется к нему извне, из какого-то распространенного в обществе знания. Этим коннотация отличается от хорошо известного языкового явления – полисемии. В любом языке есть слова, имеющие несколько значений, которые выводятся одно из другого. Скажем, русское существительное «голова» кроме исходного значения («часть тела») имеет еще ряд производных: «ум, рассудок» («человек с головой»), «единица счета скота» («стадо в 200 голов»), «передовой отряд» («идти в голове колонны») и т. д. Все эти значения – не коннотативные, они возникли не из вторичных, а из первичных операций со знаками, по метафорической или метонимической ассоциации: они соотносятся с исходным значением либо по сходству («идти в голове» – передовая часть движущейся колонны занимает в ней такое же место, как голова в теле человека или животного), либо по смежности («человек с головой» – голова является вместилищем мозга, то есть ума).

Иначе обстоит дело при коннотации. Разберем еще один, более сложный пример на тему «вход воспрещен» и одновременно на «собачью» семантику, которая уже не раз упоминалась в других примерах. В обычной, известной еще со времен Древнего Рима надписи на дверях или воротах: «Осторожно, злая собака!» коннотативным значением является не конкретная угроза, которая метонимически выводится из денотативного значения фразы (собака злая → может укусить → остерегайтесь входить), а более общая идея частной собственности («это мое!»), позволяющая хозяину дома и собаки использовать насильственные средства для защиты своих владений. Рассказывают, что на дачной калитке советского литературного критика, известного своими статьями-доносами в сталинскую эпоху, на такой табличке кто-то приписал «и беспринципная». В результате изменилось денотативное значение: существительное вместо буквального смысла получило переносный (но все равно стандартный, зафиксированный в словаре как факт полисемии: «собака – нехороший человек»), а его референтом сделалось другое существо – двуногое вместо четвероногого. Однако все это было бы не более чем оскорбительной хулиганской выходкой, если бы не разоблачительный морально-политический эффект, происходящий уже на уровне коннотации, вторичных общих понятий: вместо приватного и более или менее легитимного насилия владельца дачи по отношению к непрошеным гостям остроумно переиначенная надпись стала напоминать о государственном и беззаконном насилии власти по отношению к своим гражданам, в котором этот человек соучаствовал своими «беспринципными» наветами.