Cемиотика культуры

Ритуальное пение, смех, глумление, издевательства, крики, прыжки, танцы – стандартный набор их действий […]. Их поведение символизировало антинорму[99].

«Норма» и «антинорма» ритуального поведения – семиотические категории, они образуют значащую оппозицию, разыгрываемую участниками ритуала. «Норма» – это, в общем, другое наименование кода, системы условных правил, следуя которым стремятся не столько добиться какой-либо практической цели (в чем практическая цель праздника?), сколько воспроизвести традиционный «текст» (ср. исполнение фольклорных песен и т. п.), символическое сообщение, знаками которого служат наряды, жесты, условные возгласы и т. д.

Этнографический анализ ритуального поведения непосредственно смыкается с анализом семиотическим, которому, однако, можно подвергать любое поведение, не обязательно узаконенное традицией. В семиотическом поведении выделяются три характеристики.

1. Парадигматический выбор и синтагматическое следование поступков: подобно речи, поведение человека развертывается как линейная синтагма, в каждой точке которой, то есть в момент каждого поступка, следует делать выбор из нескольких парадигматических вариантов, каждый из которых имеет свое значение, а не просто практический результат. Идя по мокрой дороге, мы всегда выбираем между шагом верным и неверным (в лужу), но этот выбор не семиотичен, не посылает никому никакого сообщения, тогда как при семиотическом поведении избирается именно сообщение, адресуемое другим. Для русского дворянина XVIII века брить бороду означало следование европейскому стандарту внешности, а сохранять ее (заплатив за это соответствующий налог государству) – верность традиционному укладу и традиционному облику русского мужчины. Эта парадигматическая оппозиция сохраняла релевантность еще в XIX веке у писателей-славянофилов, носивших бороду в знак приобщенности к «народу», к истокам национальной культуры, а в конце ХХ века – у представителей неофициальной культуры, противопоставлявшей себя мейнстриму (рок-музыканты, богемные художники и т. д.).

2. Системность и, как следствие, условность: поступок представляет собой не изолированный жест, а применение некоторого кода, включается в систему, регулируемую специфическими структурными законами, – национальную, социальную, художественную. Такое девиантное, вообще говоря, поведение, как запойное пьянство, в определенных культурных условиях служит не просто примером физиологической аддикции (экземплификация), но и опознавательным знаком нонконформизма и свободолюбия (денотация); этот стиль поведения могут культивировать некоторые художественные группы, например петербургские «митьки» 1980–1990-х годов.

3. Демонстративность: поступок совершается напоказ, с целью сообщить другим, обозначить какую-то модель поведения. Жан-Поль Сартр (1905–1980), занимаясь не семиотикой, а философией, показал, что даже выполнение рутинных профессиональных обязанностей может быть зрелищным, а потому и условно-знаковым. Таков его знаменитый пример из книги «Бытие и ничто» (1943) – описание официанта в кафе:

Все его поведение кажется нам игрой. Он старается артикулировать свои движения, как если бы они производились подключенными друг к другу механизмами; даже его мимика и голос кажутся механическими; он усваивает себе непреклонную быстроту и проворство вещей. Он играет, он забавляется. Но в кого же он играет? Не нужно долго наблюдать, чтобы сделать об этом вывод: он играет в бытие официанта из кафе[100].

Свою практическую функцию – обслуживать посетителей – официант удваивает самопредставлением, театральным знаком этой функции. Тем самым он сообщает окружающим и о своем мастерстве, и о социальной обстановке действия – о демократическом обществе, где любой человек может свободно прийти в кафе и его за небольшую плату будут обслуживать такие же свободные, не отличающиеся от него и добровольно выбравшие себе эту профессию люди; своими подчеркнуто механичными, не-свободными жестами он обозначает дистанцию по отношению к ним, свободу от собственного профессионального «бытия».

В другой работе Сартр сформулировал идею значимости частного поведения в категориях ответственного экзистенциального выбора:

Я ответствен […] за себя самого и за всех и создаю определенный образ человека, который выбираю; выбирая себя, я выбираю человека вообще[101].

Своим поведением человек обозначает общую модель, фактически приглашает других следовать своему примеру. Такое личное поведение, которое не стыдно показать людям, становится для них обязывающим посланием. Не все описываемые Сартром ситуации являются собственно знаковыми, тем не менее его общий вывод важен для семиотики: наша жизнь, и в повседневных жестах, и в серьезных решениях, содержит сообщение, посылаемое окружающим.

В 1970-х годах участники Московско-Тартуской семиотической школы, прежде всего Юрий Лотман и Борис Успенский (род. 1937), исследовали семиотику поведения в цикле статей, написанных ими совместно или отдельно друг от друга. Они вели это исследование в исторической перспективе, соотнося знаковое поведение с определенным состоянием национальной культуры – с макросемиотикой культуры, о которой будет подробнее сказано ниже, в главе 13.

Бывают эпохи и исторические состояния общества, когда семиотический аспект поведения делается особенно заметным, – это эпохи больших культурных переворотов («взрывов»), ситуации резких перемен и столкновения разных норм в социальной жизни. Одной из таких эпох, писал Лотман[102], была эпоха петровских реформ, после которых перед людьми господствующего класса России встал выбор между «естественным» поведением по старинке и «выученным» поведением, следующим иностранным образцам. Этот выбор соответствовал разделению общества на дворянское сословие и простонародье, которое смотрело на своих европеизированных господ как на ряженых; образовывалась словно театральная дистанция между «актерами» и «зрителями». Такая конкуренция разных моделей превращает культуру в поле знакового поведения. Анализируя его, Лотман использует литературные и театральные категории, имея в виду творческий характер многих таких парадигматических моделей: «стиль» (поведение отечественное/иностранное, служебное/домашнее), «жанр» (ритуальные и неритуальные пространства поведения), «амплуа» («богатырь», «забавник», «щеголь», «революционер»)[103], наконец, «сюжет». Последний термин обозначает не повторение одних и тех же жестов и выходок, как в случае «амплуа», а последовательность значимых поступков, устремленных к цели, может быть, даже к героической смерти; это стратегия жизненного самопостроения, создания собственной биографии, когда человек формирует свою жизнь как нарратив.

В некоторые эпохи культурной эволюции такая текстуализация реальной жизни оказывает и обратное воздействие на художественные тексты, создаваемые писателями и художниками. Так было, в частности, в эпоху русского символизма, деятели которого мыслили и описывали свою жизнь как реализацию некоего мирового Текста:

Жизненные факты, входящие в круг внимания писателя, наделяются чертами художественного текста: в них выделяются «сюжет», «действователи», «начала и концы». Так, в частности, воспринимают символисты собственную биографию…[104]

От индивидуального, «бытового» или творческого поведения обратимся вновь к поведению политическому: крупный государственный деятель, например царь-реформатор, совершает знаковые поступки, посылая окружающим некие сообщения. Это сказывается не столько в обычных ритуальных условностях, которыми окружен монарх, сколько в их нарушении, в создании нового кода коммуникации, который будет заведомо неверно понят получателем, в данном случае народом. Согласно интерпретации Бориса Успенского, пародийно-карнавальные жесты Петра I, например учреждение «Всешутейшего собора», воспринимались в народе как «антиповедение» и создавали царю репутацию Антихриста:

Поведение Петра, под некоторым углом зрения, предстает не как культурная революция, но как анти-тексты, минус-поведение, находящееся в пределах той же культуры. Во всяком случае так могло расцениваться оно современниками, и это принципиально важно. Иначе говоря, поведение Петра, как это ни парадоксально, в большой степени не выходило за рамки традиционных представлений и норм: оно вполне укладывалось в эти рамки – но только с отрицательным знаком. Соответственно, на языке эпохи действия Петра и не могли восприниматься иным образом: в глазах современников Петр как бы публично заявлял о себе, что он – Антихрист[105].

Семиотика поведения задает возможность биографии как структурно осмысленной индивидуальной жизни. Знаковую природу имеет не только жизнеописание человека, созданное им или кем-то другим, но и сама его жизнь, в которой находят повествовательный сюжет, выставляют ее как положительный или отрицательный пример. Писаная биография как жанр представляет собой кодификацию, текстуализацию реальной жизни индивида, трактуемой как знаковое сообщение. Семиотически определен сам отбор людей, обладающих биографией. Не всякий имеет на нее право, у большинства она сводится к «анкете», к стандартным сведениям о стандартных поступках и событиях, мало отличающих данного индивида от других.

Каждый тип культуры вырабатывает свои модели «людей без биографии» и «людей с биографией». […] Первые, с точки зрения текстов своей эпохи, как бы не существуют, вторым же приписывается существование[106].

К людям с биографией в традиционном обществе относятся святые, цари, герои, юродивые, преступники – люди, отличающиеся от нормы, превосходящие или же нарушающие ее. Норма – это понятие, которым характеризуется «язык» в соссюровском смысле, а реальная жизнь является по отношению к ней «речью», которая в некоторых случаях может отступать от нормы и даже формировать новую норму. Таким образом, жизнь сближается с художественным текстом – производит не только новые сообщения, но и новые семиотические коды, а далее литература фиксирует их в биографических текстах.