Лев Новоженов

Где трубы?

Каждое утро начинается с телефонного звонка.

— Иванов, где трубы? — кричит кто-то сорванным, охрипшим голосом. — Почему не отгружаешь? Ты же меня без ножа режешь, Иванов! У тебя совесть, Иванов, есть, а?

Голос просит, требует, умоляет. Я рад бы ему помочь, но где я возьму трубы? Единственное, что у меня есть, это перо, чернила и стопка бумаги. И я вежливо говорю, что он ошибся номером, что это квартира, частная квартира.

На следующее утро он звонит опять:

— Иванов, где трубы?

Я сочувствую ему и осуждаю Иванова. Я дивлюсь упорству, с которым Иванов не хочет отгружать трубы. Но вслух говорю: «Ошиблись номером».

Я уже привык к этим утренним звонкам. Больше того, если бы они прекратились, я бы почувствовал внезапную пустоту, чего-то бы вдруг стало не хватать в моей жизни.

Я пытаюсь представить себе этого человека, лысоват ли он или имеет пышную шевелюру, носит ли шляпу, не обеспокоен ли высоким процентом разводов и что он думает об охране окружающей среды.

Однажды, когда он позвонил и закричал: «Иванов, где трубы?», я сказал: «Доброе утро. Погода сегодня обещает быть чудесной, не правда ли?»

— Да, вы правы, — несколько смущенно ответил он.

— Меня зовут Николай Петрович, — сказал я.

— Очень приятно, — сказал он, — а меня Степан Васильевич.

Так мы познакомились. Я узнал, что его сыну пять лет, а дочка ходит в музыкальную школу, что сам он страдает радикулитом и любит игру на балалайке, что жена его чудесно вяжет из мохера и не ест рыбу.

— Звоните, не стесняйтесь, — сказал я на прощанье.

— Спасибо, — застенчиво сказал он.

Через несколько дней я опять слышал его ошалелый голос: «Где трубы?»

— Доброе утро, — говорил я.

— Доброе утро. — говорил он.

— Сегодня, наверное, будет дождь, — говорил я.

— Да что-то и у меня плечо к погоде разнылось, — говорил он.

— Попробуйте растереть тигровой мазью, — говорил я. И мы прощались. До следующего раза.

Однажды посреди нашего обычного разговора он вдруг замолк и, помолчав, сказал:

— А Иванова-то переводят…

— Как переводят? — воскликнул я.

— Так, на другую работу, — сказал он.

— Да что вы говорите?! — сказал я и подумал, что, верно, теперь окончатся его хлопоты с трубами.

— Прощайте, — сказал я.

— Всего вам доброго, — сказал он.

Утром, спустя неделю, я снял телефонную трубку и услышал:

— Петров, ты меня без ножа режешь! У тебя совесть, Петров, есть, а?

И снова все вошло в обычную колею. Петров тоже был не подарочек, и мой телефонный знакомый все так же безнадежно и хрипло взывал к его совести.

Прошло несколько лет. Дочь Степана Васильевича родила ему внука, сын служил в армии, сам Степан Васильевич кроме радикулита страдал еще и одышкой. И только супруга его по-прежнему вязала из мохера и не ела рыбу.

Как-то мой знакомый сообщил мне, что уходит на пенсию и работает сегодня последний день.

Мне стало грустно. Я подумал, что буду скучать без этих нелепых утренних звонков, без Степана Васильевича с его вечными трубами, с его хворями и заботами. Но ведь все на свете имеет конец. Мы распрощались.

И вот другим уже утром я расхаживал по квартире, размышляя о бренности всего земного, как вдруг мысли мои прервал телефонный звонок. Я подскочил к аппарату, и сердце мое забилось от волнения.

— Сидоров, где трубы? — услышал я. — Почему не отгружаешь?

Голос был высокий, молодой, жизнерадостный.

— Доброе утро! — сказал я. — Меня зовут Николай Петрович. Труб у меня, к сожалению, никаких нет.