Ежегодный пир Погребального братства

* * *

Когда кабан, вместилище души аббата Ларжо, впервые ощутил мерзостный запах человека, смесь чванства, жестокости и стирального порошка, он так испугался, что убежал и спрятался в густых зарослях чертополоха, куда и сам едва пролез, и сидел там, съежившись, дрожа, пока случайно не унюхал запах беличьей тушки и не принялся хрумкать, тут же забыв об опасности. Человек, чей запах он почувствовал с наветренной стороны, увидел его мельком и встал, не понимая: что может делать кабанчик так близко от деревни, в поле, и решил, что обознался; это, верно, собака, хотя он вроде бы разглядел рыло и два клыка, черт возьми, надо бы разобраться, и приписал появление зверя вблизи деревни собачьему холоду и начинавшемуся снегопаду. Поэтому Гари дал себе слово для очистки совести вернуться на место попозже, с ружьем и собакой, — славно было бы поесть кабанятины на Рождество, — а пока продолжил свой путь в бар и магазин «Рыбалка», где за чашкой кофе поговорил о погоде; толстый Томас с нетерпением ждал парикмахершу-надомницу, которую он будет пожирать глазами, пока та будет водить ему триммером за ухом, выставив взорам бедного трактирщика свое декольте — бездну соблазнов. Томас забудет обо всем, кроме ласкового скольжения металла и теньканья браслетов мастерицы, а затем даст ей непомерные чаевые, как дает ежемесячно уже много-много лет. Парикмахершу звали Жаклин, имя свое та ненавидела и просила называть ее Линн; она бережно стригла стариков, ласково и безропотно делала женщинам укладки и устраивала соседские посиделки с продажей косметики «между нами, девочками», как она говорила, где участницы пробовали кремы и красили друг другу ногти. Линн посвящала большую часть жизни деньгам, их добыванию и расходованию, и жители деревни изумились бы размеру ее банковских накоплений, которые не уступали ни сбережениям сквалыги Томаса, ни богатству скорбного предпринимателя Марсьяля. Линн преуспела во всем или почти во всем: единственным поводом для грусти оставалось мужское непостоянство. Профессия давала утешение в сердечных делах, и она охотно слушала, как все эти зрелые женщины сулили ей скорое появление прекрасного принца — ведь она же такая молодая и такая красавица; Линн скрывала возраст, и, кроме врача и налогового инспектора, никто не знал, что ей тридцать пять.

Ради нее толстый Томас готов был продать душу. Ради нее он то суетился слюнявым щенком, то петушился и всех задирал. Он мечтал как-нибудь вдруг овдоветь, встать на колени и объясниться ей в любви, подарить «пежо» с откидным верхом, отвезти в отель на побережье, и жрать в ее компании устрицы и икру, и пить шампанское — так ему представлялось истинное наслаждение.

Линн и ее декольте ненамеренно разжигали в Томасе любовный пыл. Неизвестно, знала ли парикмахерша, насколько безраздельно она царит в похотливом либидо Томаса, и осознавала ли в целом, как действует на мужчин деревни. Некоторые местные дамы долгое время боялись этой похитительницы мужей как чумы, но вынуждены были признать, что годы идут, а Линн так никого и не уводит. Она даже осаживала супругов легким шлепком по руке, если те становились слишком предприимчивы; и с раздражением застегивала блузку, когда замечала, как старые пердуны, выпучив глаза и открыв рот, пялятся на ее грудь, но быстро прощала, ибо в глубине души радовалась этим невинным играм, подтверждавшим ее неизменную привлекательность. Зрелость с волнением тянется к юности, уродство — к красоте, что может быть естественнее. Самых душных она все же избегала, вроде того старика с большими ушами, который брался за пипись-ку через штаны, как только она приближалась, несмотря на подзатылники внучки, которая вообще-то была ее лучшей подругой с самой начальной школы.

Гари допивал кофе, когда вошла Линн, а стоявший за стойкой Томас затрепетал; парикмахерша была принаряженная и тоже радостно-оживленная, потому что вечером у нее предполагалось свидание с тайным любовником. Линн поверх стойки расцеловала Томаса в обе щеки и засмеялась, потому что возле его усов остался красный след помады: она поспешно стерла его пальцем. Все это вместе вызвало у хозяина взрыв эмоций, который он, как сумел, скрыл прилавком. Линн почтительно поздоровалась с Гари, которого знала не так близко. Томас сумел обрести дар речи и предложил Линн выпить кофе, прежде чем приступить к делу; она согласилась и извлекла из серого чемоданчика с металлической отделкой сюрприз: ежегодно на Рождество она печатала для клиентов календарики из картона, сложенного так, чтобы удобно было ставить на стол или полку. Снимок представлял типичную для Болот небольшую лодку, так называемую плоскодонку, и мужчину, который вел ее упором — отталкиваясь длинным шестом от дна в протоке, сплошь покрытой ряской, среди деревьев, — Линн было мало дела до того, что на Болоте уже много лет как нет ряски, предположительно ставшей жертвой загрязнения и климатических изменений. Под картинкой, вслед за именем заказчицы, выведенным золотой вязью — Линн Герино, — значилась ее специализация: «Косметология — Парикмахерские услуги с выездом на дом» — и номер телефона. Она раздала календарики всем присутствующим — небольшой подарок к праздникам; Гари тепло поблагодарил и дал себе слово похоронить его в дальнем ящике, допил кофе, положил монету на стойку и ушел, оставив хозяина хлопотать дальше, — последний собирался пройти в подсобку и принести свое руно в жертву Линн. У Линн было мало клиентов-мужчин; мужчины (у нее не хватало духу сказать «к счастью») предпочитали либо парикмахерские в торговых центрах, либо руки своих жен, которые обкарнывали их без церемоний, вооружись триммером или ножницами. Линн любила работать в сельской местности, ей нравились разъезды, деревни; она радовалась, встречая косуль на повороте у леса или замечая скачущего по полю зайца, натыкаясь ночью на рыскающего ежа и высматривая на рассвете уклеек в воде Севра. Бродя по тропе вдоль берега, пролегавшей в двух шагах от ее дома в Ниоре, за старой кожевней, в районе огородов и мельниц, между двумя островами, двумя рядами каменных блоков и плакучих ив, где город как бы немного разбавляется природой, прежде чем окончательно кануть в воды Болота, она наслаждалась вечным движением природы, чувствовала себя частью гремучего мирского иллюзиона: она любила эти места за зыбкость неопределенности, за шелест колебания от прекрасного к обыденному; любила свой город, неотделимый от окрестных земель, по которым Линн колесила на своем «рено-мегане» с утра до вечера; Сент-Пезенн, Сен-Максир, Сен-Флоран, Сен-Лигер, Сен-Мексан, Сен-Реми, Сен-Помпен, Сен-Парду, Сен-Кристоф, Сен-Симфорьен, Сент-Макрин — все сплошь имена святых с их неизменным шлейфом чудес, в ее воображении они сплетались в одну чудесную географическую поэму, великий картографический реликварий, трубную песнь навигатора, — и даже не зная вовсе легенд, стоящих за именами, любой признает очевидное: Дух Святой в этих местах веет повсюду. Имена праведниц и праведников расцвечивали земли Пуату яркой россыпью фонем и придавали им даже больше благодати, чем припорошенные пылью романские церкви. Для Линн эти топонимы звучали какой-то фарандолой, бесконечной считалкой: Тай-лепье, Пье-де-Фон, Фон, Фондери, Ри, Риво, Во, Вольер и так далее. Линн (впрочем, надо сказать, что материала для сравнения ей недоставало, ибо в других местах она никогда не жила) любила Ниор за благость пейзажей, климата и других более загадочных аспектов, которые она и центр туристической информации называли «качеством жизни». Кулонж-сюр-л’Отиз отмечал северную границу ареала ее деятельности — ферма Макса располагалась в опасной близости от границы с Вандеей, которую нельзя было ненароком пересечь, ибо дальше дорожные указатели норовили отправить ее в таинственные города шуанов вроде Фонтене-ле-Конт или Майезе, из которых можно ненароком и не выбраться.

На улице по-прежнему мело; Гари подумал, что такой снегопад земле на пользу, он часто предвещает теплую весну и славный урожай. Он уже не помнил, было ли то какое-то научное наблюдение или народная примета, — какая разница. Гари страстно любил то, чем занимался. Ему не казалось, что он выполняет какую-то профессиональную работу, эта работа жила в нем с детства. Правда, подростком ему случалось витать в облаках, мечтать о приключениях, авиаперелетах, необыкновенной охоте, о далеких сафари и диких животных, но он забыл эти мечты без всяких сожалений; от них остался лишь легкий интерес к фильмам про животных и программам спутникового канала про экзотические страны. Гари никогда не принуждал детей идти по его стопам. Он знал, что жизненный уклад, свойственный ему и его родителям, постепенно исчезает, что время навсегда меняет привычки и пейзажи. Не то чтобы он жалел о прошлом, но иногда, как в то утро, шагая по равнине вдоль живых изгородей, меж грустных зимних полей, он сильнее ощущал непоправимое.

Гари поежился и встряхнул головой, отгоняя мрачные мысли; он глубже натянул кепку и поспешил добраться домой, пока усиливающаяся метель не превратит его в снеговика.