Ежегодный пир Погребального братства

* * *

Когда дед Люси в возрасте тринадцати лет обнаружил папашу повешенным на балке амбара, с закатившимися глазами, сломанной шеей, посиневшим лицом, окоченевшими руками и растопыренными пальцами, он застыл на пороге, остолбенев от ужаса и боли, не в силах крикнуть, не в силах оторвать глаз от парящего между небом и землей трупа, не замечая того, что позже так развеселит жандармов и могильщиков, — дырку в левом носке, откуда торчал большой мясистый палец, укоряюще показывая на дверь, в добром метре от свалившихся в солому калош. Дед Люси так и не опомнился, но и не упал в обморок и не убежал. Он стоял на месте без единой мысли в голове, разом опустошенной удивлением и испугом, и в дальнейшем, когда жандармы перережут веревку и непросыхающие могильщики сделают свое дело, в нем не останется никакого воспоминания о том, что он обнаружил и видел, никакого понятия о том, кто вызвал помощь, — его память просто-напросто откажется фиксировать эти образы, так же как его ум отказывался воспринимать то, что знали все — что он несчастному висельнику Иеремии Моро не сын. Он долго плакал на похоронах, и его жалели; кюре, предшественник Ларжо, не сжалился и не стал служить мессу по самоубийце, доверив тело скучнолицым трудягам, которые поспешно зарыли его в углу кладбища, где уже покоилась его жена — «Здесь лежит Иеремия Моро, 1911–1945», и тут же снова принялись пьянствовать и на свой манер праздновать победу, ибо на дворе стоял май, весна была в разгаре, пшеница взошла хорошо, а немцев победили. Германские войска уже несколько месяцев как покинули регион — молодые люди тут же спонтанно рванули во французские внутренние войска и вообще стали участниками Сопротивления. Заодно пограбили кое-каких коллаборационистов, поизнасиловали несколько смазливых женщин и пошлялись по равнине с ружьями наперевес, прицепив на рукав белую повязку, — неплохо, в общем-то, позабавились, но мало-помалу возвращался порядок, а с ним и рутина. Старший из Шеньо вернулся из плена и узнал, что брат его два года как мертв; он заплакал от ярости и стыда, потом поехал на его могилу в Ниор вместе с почтарем Шодансо и дальше пьянствовал с ним в распивочных вокруг рынка. Вместе они вспоминали висельника Иеремию, но без нажима, словно боялись, что его мрачная судьба каким-то образом перейдет на них, — особенно Шеньо, у которого совесть была не вполне чиста и который и так уже горевал о внезапной смерти младшего брата; он все бормотал: «Господи-Господи-Господи!» — и опрокидывал рюмку за рюмкой; других заклинаний он не знал. Затем, изрядно нагрузившись, они попросились в фургон мясника Патарена и вернулись в деревню.

Так дед Люси стал сиротой и пошел работать на земле; родственники ненавидели его тихо, но активно. Мальчик вырос в страхе и недоброжелательности, не совсем понимая почему. Амбар, где он нашел висящего в петле отца, был продан, а затем снесен; сиротство по матери мучило его вечной болью, которую он думал залечить браком. Он женился на девушке по имени Мари, о которой ничего не известно, кроме того, что она родила ему двоих детей, мужского и женского пола, и после довольно безрадостного существования перевоплотилась в уже знакомого нам пса. Между тем деревенский учитель Марсель Жандро, недавно распределенный сюда по окончании «Эколь нормаль» и сам родом из Эшире, то есть практически с другой планеты, отстоящей на целых пятнадцать километров, наперсник поэзии и литературы, прослышал про историю Луизы и про ужасную судьбу Иеремии, каким образом — неизвестно, но мало ли ртов, готовых пересказать чужое горе. Итак, рассказ о нем дошел до учителя, и он тоже искренне посочувствовал ребенку; он жалел также Луизу и Иеремию, висельника в дырявом носке; и стал осторожно расспрашивать уцелевшего брата Шеньо, который поделился с ним арденнскими воспоминаниями — за стаканом, другим и не последним белого вина. Марсель Жандро также опросил жандармов, которые оказались разговорчивее непостижимых могильщиков. Он расспросил Пелагию, которую не осмеливался, вместе с остальной деревней, звать Ведьмой; она рассказала ему о собственных злосчастьях и притеснениях, а еще прописала травы от боли в коленке. Поговорил даже с сыном Луизы и видел у него в доме, в черной деревянной рамке, фотографию матери с круглым животом, брюхатую его мертворожденным младшим братом, как сказал молодой человек. Жандро взялся изложить на бумаге злосчастную судьбу Луизы, ставшей жертвой клеветы и патриархальных нравов, — записать в назидание другим. В 1948 году он уже опубликовал несколько стихотворений в каком-то забытом журнале; он любил землю и людей земли. В своей книге рассказывал про пейзажи, жатвы, паровые комбайны, скот, отправку молока на кооперативную маслобойню; описывал крестьян — прижимистых и бестолковых, кумушек с их злыми языками; старательно доказывал животную необоримость страсти и тяжкое бремя долга. Несомненно, он долгие часы провел, склонившись под лампой, подыскивая верные слова, рисуя привычки и характеры, пробиваясь к точности и жизненной правде, и год спустя перед ним лежало семьдесят страниц, исписанных пером красиво, ровно и без помарок, потому что он дважды переписал рукопись набело. Марсель Жандро не хотел публиковаться за чей-либо счет, поэтому отправился в Ниор, в типографию Широна, где ему отпечатали сотню великолепных экземпляров на плотном кремоватом верже с красивым белым обрезом и гравированными буквицами. Наборщика, собиравшего текст в типографии, история тронула до слез, и он даже пропустил несколько опечаток, впрочем, ничего серьезного; название на обложке «Зов природы…» с тревожным многоточием сопровождала пометка «Издано на средства автора». Марсель Жандро нанял такси и привез десять прочно увязанных пакетов в деревню, гордый и взволнованный. На следующий день он вверил первые три книги почтальону Шодансо: одну — для передачи инспектору академии, ибо автор чтил иерархию и начальство; другой — для Ниорской библиотеки, ибо он хотел, чтобы повесть была доступна любому желающему, и третий — для местной газеты, ибо тщеславно надеялся, что книгу сочтут достойной рецензии. Затем самолично отнес по одному экземпляру «Зова природы…» мэру и ветеринару с почтительной дарственной надписью и стал ждать реакции, слегка волнуясь, но веря в результат.