Ежегодный пир Погребального братства

* * *

Когда прадед Люси Иеремия Моро в ночь после танцев увидел, что Луиза, потянувшись к крючку, высунулась в темноту, словно склоняясь пред ним, склоняясь перед Судьбой, он вышел из мрака и встал перед ней яростным идолом ненависти с глазами, горящими местью, безмолвным воплем, раздирающим ночь, как молния без раската грома: Иеремия стоял, сжимая сверток, и молчал, и вся энергия человека, сумевшего выжить среди войны, огня, воды, долгих месяцев одиночества на болотах, сосредоточилась в секунде, когда Луиза вдруг обнаружила его стоящим в нескольких сантиметрах от себя в окружении темноты — дочерна заросшего бородой, черного взглядом, бровями, длинными сальными волосами, с лицом, словно выдолбленным из мрака, и Луиза чуть не умерла от страха — дважды: в первый раз увидев у окна мужскую фигуру, и во второй — узнав Иеремию и поняв, что тот пришел расквитаться.

У Луизы, остолбеневшей от неожиданности, с открытым в безмолвном крике ртом, стукнуло сердце, перехватило дыхание, ей показалось, что сейчас она упадет назад; защищаясь, она выставила вперед руки, Иеремия поднял свой окаянный сверток, отвернул холстину, — мешок вонял кровью и мерзостью, Иеремия вздымал в воздух истинное проклятье, и в тот миг, когда Люси пошатнулась, в секунду, когда она стала оседать под тяжестью ужаса, Иеремия набросил на нее зловонную мерзость, эту смерть, еще окутанную последом, сочащуюся липкой кровью черную плаценту, продолжающую разлагаться и во чреве, бледную зеленоватую кожу плода с плотно сомкнутыми глазами; и Луиза вздрагивает и падает, кровь капает ей на голову, на грудь, лицо заливает трупная жижа, в ноздри бьет мерзостная вонь, это мертвый плод, чей-то мертвый плод, мертворожденный ребенок, Иеремия швырнул ей мертворожденного ребенка, Луиза вслепую отбивается, беспомощно машет руками в отвращении, она скулит и мычит, потому что не может открыть рот, по лицу стекает зловонная жижа, она плачет и дрожит на полу, отталкивая от себя это — что-то неведомое, белое, с закрытыми глазами, в пузыре крови, в пузыре слизи, Луиза мычит в ужасе, не разжимая губы, кричит чудовищным безмолвным воплем и лишается чувств — теряет сознание от страха и отвращения, а Иеремия тем временем скрывается в ночи.

Отец Луизы обнаружил ее на следующее утро.

Он долго стучал в дверь, ему не открывали, и он решился войти. Дочь была все в том же зеленом платье, что и на танцах, и сидела на полу, спиной к зеркалу, с лицом, залитым чем-то черным, с открытыми глазами и остановившимся взглядом, — рядом с ней в лежащей на полу куче отец опознал мертвый коровий плод — теленка, зверски вырванного из чрева вместе с маткой; и все это вместе было так страшно, так необъяснимо и так невыносимо зловонно, что отцу пришлось схватиться за дверь, чтобы не упасть, — он пересилил себя и подошел к дочери, стал тихо звать ее по имени, Луиза, Луиза, пинком отшвырнул лежавшую рядом мерзость — Луиза смотрела в пустоту, Луиза была далеко, и он, как ребенка, взял ее на руки.

Иногда потеряно все, кроме чести.

Итак, у Пако был ход и привкус горечи во рту. Оставался единственный шанс — заработать финишную десятку, то есть десять очков, которые даются за последнюю взятку, надо было сначала сыграть свой маленький козырь, восьмерку — так Патарен спас свою десятку, Режис избавился от червового валета, а Ален, ловкач, от десятки червей; еще одна взятка на двадцать очков с гаком ушла из-под носа у Пако и Режиса — он бросил на стол тридцать четыре очка: козырных валета и девятку; Патарен тихо, как того требовало правило, объявил «козырный марьяж»; Пако сгреб последние восемь карт, машинально глянул на них, ну что, едва набрали пятьдесят, всего пятьдесят очков, в голове не укладывается, и Патарен поневоле согласился: все, как нарочно, сошлось. Четыре козыря, включая козырных валета и девятку, кот наплакал. Надо сказать, что карты у тебя и правда были паршивые, Режис. Истинная правда. Ни козыря, ни туза, голь!

Толстый Томас был в восторге. Он любил, когда случались катастрофы и жуткие разгромы; родню его составляли кабатчики и крестьяне, крестьяне и кабатчики — и так с незапамятных времен; он, естественно, не подозревал, что похоть, вранье, истребление мелкой дичи и рыбы заработают ему перевоплощение в ежика — одного из последних ежей в деревне, ежа, который угодит под колеса передвижной лавки Патарена, к тому времени уже перешедшей к сыну нынешнего владельца; и Патарен-внук раздавит ежика, хотя тот и свернется в шар, того ежика, который в прошлом был толстым Томасом, и отправит его назад в Бардо, где тот возродится в 1815 году, на два века раньше, в виде клопа — самки постельного клопа Cimex lectularius, которая, проведя пять недель в стадии нимфы, достигла стадии зрелости, темно-коричневого цвета и нескольких миллиметров в длину, родившись в начале июня на первом этаже гостиницы «Золотой шар», большого заведения, расположенного на авеню Кентини в Ниоре, между началом парижской дороги и улицей, которую по аналогии тоже назвали Буль д’Ор — «Золотой шар», с видом на военный плац с бытовым названием Плешка: постоялый двор располагал отличными стойлами для лошадей, двумя столовыми залами, кухней, обширным погребом и примерно тридцатью номерами, что делало его одним из крупнейших заведений такого рода в городе, — держал его некто Лаграв. Самка постельного клопа С. lectularius ночью добывала пищу на теле постояльцев; а жила в щели на одной из поперечин кровати, так что за несколько дециметров пути могла добраться до сонной ступни, оттуда до лодыжки или даже икры с более нежной кожей и между двумя волосяными луковицами вонзить хоботок в кожу спящего, — тогда она наполнялась кровью и возвращалась переваривать ее к себе в укрытие, и потом все начиналось сначала. Иногда ей встречался самец, который тут же протыкал ей абдомен острым половым органом и осеменял, вводя сперму прямо в отверстие, фактически не прибегая к коитусу, и это странное изнасилование было настолько агрессивно, что иногда убивало самку; если же та не умирала от разрыва брюха или заражения патогенными бактериями, то откладывала неподалеку от укрытия несколько сотен яиц, и эти яйца, пройдя пять фаз личинки и нимфы, становились новыми Cimex lectularius, которые, в свою очередь, могли питаться кровью, подставлять абдомен половому клинку самца или же сами становились самцами, готовыми пронзать самок с такими прельстительными брюшками, и все эти членистоногие принимали в себя души, блуждающие в бесконечной цепи перевоплощений по воле кармического Колеса, в неизменном страдании.

Вечером 1 июля 1815 года в гостинице царила суматоха. День выдался жаркий, и, ко всеобщему удивлению, когда солнце начало садиться, явился сам Наполеон Бонапарт с генералами, оружием и багажом. Покинув Мальмезон 29 июня, миновав Рамбуйе, затем Тур и, наконец, Сен-Мексан, где он подвергся большой опасности из-за присутствовавших там монархистов, он достиг Ниора, гостиницы «Золотой шар» в настроении скорее хмуром и замкнутом. Ниор был целиком за синих, в основном из-за размещенных там для борьбы с мятежниками имперских войск; слух о том, что прибыл сам император, распространился быстро; и вскоре под окнами постоялого двора собралась толпа; солдаты, буржуа, граждане всех мастей, люди всё подходили и кричали: «Да здравствует император!» — тому, кто с 22 июня уже им не был. Эти крики бальзамом ложились на сердце Наполеона. Орел показался в окне и поблагодарил толпу собравшихся. Это был его второй визит в город; в 1808 году он оказался в Ниоре проездом и сохранил о нем воспоминание — смутное и благоприятное.

Вечером по прибытии он вместе с генералами Бекером и Гурго ужинал в обществе префекта. На следующий день толпа так не хотела его отпускать, что он решил провести в Ниоре и день 2 июля; в Рошфор он неохотно выехал только 3-го, пришло донесение, что англичане могут заблокировать выходы в океан. Наполеон думал покинуть Францию и найти пристанище в Соединенных Штатах; он надеялся, что верный лично ему военный корабль сможет прорвать морскую блокаду и преодолеть Атлантику.

Клопиха, которая в прошлом была толстым Томасом и раздавленным ежом, конечно, не подозревала, что в тот вечер город был празднично украшен, что имперский стяг, до поры припрятанный в шкафу, реял над площадью Брешь; она вообще ничего не знала про город и его географическое положение, и даже про то, кем были сонные человеческие тела, на которых она кормилась, в том числе и в ту пару ночей, когда она терзала ноги маленького корсиканца, — кровь островитянина и императора оказалась не менее сытной, чем у прочих, а может, и посытнее; Cimex lectularius не заметила ни синий мундир с золотыми пуговицами, аккуратно сложенный на стуле возле небольшой конторки, ни шпагу в ножнах (оружие, которое Наполеон сохранит даже на борту «Беллерофонта» и вплоть до Св. Елены), ни знаменитую фетровую треуголку, которую он носил чуть ли не до лета. Утром 3-го, незадолго до рассвета, самка бежит по императорской лодыжке, затем по бедру, открытому из-за сильной жары; она ориентируется по температуре тела и выделению углекислого газа; клопиха готовится к новой трапезе, вслепую и без удовольствия. За несколько часов до того она отложила в углубление матраса десяток яиц. Дойдя до укромного места рядом с тем, где она кусала прошлой ночью, под бедром, в подколенной ямке, она протыкает кожу хоботком с двумя трубочками, одна — чтобы сосать кровь, другая — впрыскивать антикоагулянт и анестетик. Она втягивает миллилитр теплой крови. И не замечает рефлекторного движения императорской руки, зудящей от вчерашнего укуса; не осознает движения пальцев, которые невольно давят ее всмятку; она ощущает, как лопается ее телесная оболочка и кровь, которую она только что всосала, размазывается по коже спящего, ей больно — почти так же больно, как при спаривании, когда протыкают живот; она не воспринимает смерть, не воспринимает конец ощущений, горячего, холодного, теплого; не воспринимает Ясный Свет, она растворяется в бессознательном; не воспринимает нового зачатия в Колесе и возрождения в другом теле, это только миг в цикле последовательных существований.