Когда тело говорит НЕТ: цена скрытого стресса

Этот вопрос напомнил мне о событии семилетней давности. Однажды вечером я приехал в дом престарелых навестить мою семидесятишестилетнюю мать, которая там жила. У нее была прогрессирующая мышечная дистрофия, наследственная в нашем роду болезнь — атрофия мышц. Не будучи в состоянии даже сидеть без посторонней помощи, она больше не могла жить дома. Трое ее сыновей и их семьи регулярно навещали ее до самой смерти, наступившей, когда я только начинал работу над этой книгой.

Я немного прихрамывал, идя по коридору дома престарелых. В то утро мне сделали операцию по восстановлению разорванного хряща в колене — последствия игнорирования мною того, что тело сообщало мне на языке боли каждый раз, когда я совершал пробежку по цементному покрытию. Открыв дверь в комнату матери, я пошел к ее кровати поздороваться, непроизвольно изменив походку на нормальную и непринужденную. Желание скрыть хромоту не было сознательным, я это сделал, сам того не понимая. Только позже я задумался, что именно подтолкнуло меня к этому ненужному поступку — ненужному, потому что моя мать спокойно бы восприняла тот факт, что ее пятидесятидвухлетний сын прихрамывает через сутки после операции.

Так что же произошло? Непроизвольный порыв защитить мать от своей боли, даже в такой безобидной ситуации, был глубоко запрограммированным рефлексом, который не имел отношения к реальным потребностям. Это подавление было воспоминанием — воспроизведением модели поведения, отпечатавшейся в моем развивавшемся мозге еще до того, как я мог ее осознать.

Я был ребенком, пережившим нацистский геноцид. Почти весь первый год моей жизни прошел в Будапеште в условиях нацистской оккупации. Дедушка и бабушка моей матери были убиты в Освенциме, когда мне было пять месяцев; мою тетю также депортировали, и мы больше о ней ничего не слышали; мой отец находился в рабочем батальоне на принудительной службе в немецкой и венгерской армиях. Мы с мамой едва пережили несколько месяцев в будапештском гетто. Ей пришлось оставить меня на несколько недель, потому что это был единственный способ спасти меня от верной смерти от голода или болезни. Не нужно большого воображения, чтобы понять, что при ее душевном состоянии, в условиях ежедневно переживаемого нечеловеческого стресса, у моей мамы редко находились силы для того, чтобы уделить ребенку внимание, необходимое ему для усвоения чувства безопасности и любви. Более того, мать рассказала мне, что в течение многих дней она чувствовала такое отчаяние, что лишь необходимость заботиться обо мне заставляла ее подниматься с постели. Я рано усвоил, что внимание нужно заслужить, что я должен как можно меньше обременять маму и что тревогу и боль лучше всего сдерживать.

При здоровом взаимодействии матери и ребенка мать в состоянии проявлять к ребенку любовь, которую тот не должен как бы то ни было заслуживать. Моя мать не могла дать мне такую безусловную любовь, и поскольку она не была святой, велика вероятность того, что ей это не вполне удалось бы даже в отсутствие тех ужасов, которые обрушились на нашу семью.

Именно в этих обстоятельствах я стал защитником своей матери — стал оберегать ее прежде всего от своей собственной боли. То, что возникло как непроизвольная защитная детская реакция, со временем переросло в устоявшийся тип личности, который пятьдесят один год спустя по-прежнему вынуждал меня прятать от матери малейший физический дискомфорт.

Я не думал о книге «Когда тело говорит „нет“» с этой точки зрения. Она была задумана как интеллектуальный поиск, исследование интересной теории, которое помогло бы объяснить природу здоровья и болезни человека. Я не был первым, кто отправился в этот путь, но ведь всегда можно обнаружить что-то новое. Вопрос советника заставил меня увидеть проблему эмоционального подавления в моей собственной жизни. Сокрытие хромоты, как я потом понял, было лишь одним его маленьким примером.

Таким образом, в этой книге я описываю не только то, что узнал от других или о чем прочитал в медицинских журналах, но и то, что наблюдал в самом себе. Механизмы подавления свойственны всем. Мы все в какой-то степени отрицаем и предаем себя, чаще всего способами, которые осознаем не больше, чем я, когда «решил» скрыть свою хромоту. В том, что касается здоровья, мы отличаемся чаще всего лишь разной степенью факторов, предрасполагающих к развитию болезни, таких, например, как наследственность или вредное воздействие окружающей среды. Поэтому, демонстрируя, что подавление эмоций является основной причиной стресса и важным условием возникновения болезни, я не укоряю других за то, что «они сами сделали себя больными». Цель этой книги — способствовать образованию и исцелению, а не усугублять обвинения и стыд, которых в нашей культуре и так переизбыток. Возможно, я слишком чувствителен к теме обвинения, но ведь таково большинство людей. Стыд — самая сильная из негативных эмоций, это чувство, которого мы хотим избежать почти любой ценой. К сожалению, покорный страх перед стыдом ослабляет нашу способность видеть реальность.

Несмотря на усилия многочисленных врачей, Мэри умерла от осложнений склеродермии в Ванкуверской больнице через восемь лет после постановки диагноза. До самого конца на ее губах оставалась мягкая улыбка, несмотря на то что ее сердце было слабым, а дыхание тяжелым. Время от времени она просила меня о длительных частных визитах, даже в свои последние дни. Ей просто хотелось поговорить — о серьезных вещах и о пустяках. «Вы единственный человек, который меня когда-либо слушал», — однажды сказала она мне.

Иногда я задумывался, как могла бы сложиться жизнь Мэри, если бы рядом с ней был человек, готовый слушать, видеть и понимать ее, когда она была испуганной маленькой девочкой, подвергаемой физическому насилию и чувствующей себя в ответе за младших сестренок. Возможно, если бы рядом всегда был кто-то надежный, она научилась бы ценить себя, выражать свои чувства и не сдерживать свою злость, когда другие физически или эмоционально нарушали ее границы. Если бы ее жизнь сложилась так, могла бы она сейчас быть жива?