Тайная Миссия

Глава восьмая

Для путешествующих кротов весна — далеко не самый лучший сезон. Особям мужского пола разрешено наблюдать за своим появившимся на свет потомством только с почтительного расстояния. Матери целиком оккупируют общие норы, яростно нападают на всякого, кто покушается на их территорию, и к путникам относятся с величайшим подозрением.

В этот период матерей и их потомство лучше не беспокоить: они ревниво оберегают свое жилье и готовы покусать всякого, кто приблизится к новорожденным.

Осмотрительный путник всегда в этот сезон старается заранее оповещать о своем приближении, чтобы не застать кротиху-мать врасплох и не подвергнуться нападению. Он обходит богатые червяками местечки, оставляя их для молодых матерей.

И все же мир вокруг восхитителен: земля снова согрета солнцем, все кругом дышит, живет и суетится. Червей и жуков полным-полно, и добыть их ничего не стоит. Однако совы постоянно выслеживают маленьких кротят, да лисы, барсуки и горностаи тоже не зевают, так что разумнее все же наклонять рыльце поближе к земле, держать наготове когти и внимательно прислушиваться к внезапному свисту летучей смерти и к шелесту листвы пой лапами мохнатого охотника.

Несмотря на все эти неприятности, бывалый путешественник всегда чувствует радостное возбуждение в предвкушении приключений. И обычно, если он следует неписаным законам весеннего времени, его принимают хорошо. Мужчины, хоть и очень обидчивые в этот период, всегда готовы провести время за пересудами; женщины тоже рады перекинуться словечком с прохожим, если он не посягает на их жилье. И те и другие живо интересуются новостями и тем, куда путешественник держит путь. Именно так бывало прежде по весне — до чумы и прихода грайков — на всей территории южных систем, в те времена, когда кроты жили без страха и без горьких воспоминаний об утратах и смертях.

— Двое, путешествующих вместе? — с сомнением в голосе сказал Триффан. — Это может вызвать осложнения. Если мы хотим избежать ненужных расспросов, нужно придумать какую-нибудь легенду. Пожалуй, я мог бы выдать себя за странствующего лекаря, а тебя за своего помощника, — добавил он, подумав. — От матушки Ребекки и от сводного брата Комфри я научился довольно хорошо разбираться в травах. Комфри и по сию пору считается лучшим целителем в Данктоне.

Спиндл опасливо осмотрелся вокруг. За неделю они проделали большой путь. От Поющего Камня спустились с меловых осыпей и теперь продвигались к северу по глинистым лощинам. Здешняя растительность была ему совсем незнакома. Вокруг росло много трав, которых он прежде в глаза не видел. В то же время милые его сердцу гибкие корни колокольчиков и узловатые корни цикория, которые так великолепно удерживали своды при рытье ходов в сухом и сыпучем грунте, почти отсутствовали.

— Что ж, — как можно увереннее отозвался Спиндл, — пожалуй, сойдет, только бы никому сейчас не вздумалось расспрашивать меня о свойствах здешних трав. Постепенно я уж как-нибудь сам в них разберусь.

Надо сказать, что в течение последующих дней им не пришлось испытывать на прочность свою легенду, поскольку Триффан счел разумным после того, как они оставят за собою Аффингтон и уйдут от преследователей, остановиться где-нибудь в уединенном месте. Там они смогут передохнуть, насладиться приходом весны, оправиться от пережитого и набраться сил. Затем, в конце апреля, с установлением сухой, теплой погоды они легко наверстают упущенное время: брачующиеся кроты станут менее агрессивными и не будут столь настороженно следить за каждым, кто проходит через их территорию.

О том, где именно укрывались Триффан и Спиндл в этот период, ничего доподлинно не известно, хотя многие поселения к северу от Аффингтона стремятся приписать эту честь себе. Некоторые утверждают, что это был лежащий в низине Лифорд, другие называют расположенный западнее Чарней, родину Скиста — святого старца, которого знавал Босвелл. Третьи же полагают, что Провидение в лице Камня позволило им продвигаться значительно быстрее обычного, и считают местом их остановки Пьюсей — древнее, тихое поселение, расположенное еще дальше к северу.

Однако серьезный исследователь избегает делать выводы при полном отсутствии фактов и играть в догадки. Тем, кого действительно занимает вопрос об этом спокойном отрезке в жизни Триффана, достаточно знать, что путники нашли тихое пристанище, где было много еды; место, опустевшее после мора, где они и прожили конец марта и первую половину апреля, до наступления теплых денечков.

Они научились существовать, не надоедая друг другу. Свободные от тяжкого бремени ответственности, которое Триффан и Спиндл несли в меру своих сил, они получили передышку, необходимую для того, чтобы каждый по-своему осмыслил горький опыт, приобретенный им за последнее время. Спиндл заметно располнел, если не считать ног, которые остались такими же тощими и длинными, как и прежде. Во всяком случае, он больше не выглядел столь жалким и затравленным, каким предстал перед Триффаном во время их первой встречи.

Сам же Триффан немного возмужал и стал держаться значительно увереннее, что обычно и происходит, когда настает время расстаться с наставником, на которого привык полагаться. Тогда начинаешь понимать, что тебе самому предстоит позаботиться о месте в этом мире и что вся ответственность за себя, а возможно, и за многих других, лежит на тебе.

Очевидно одно: за эти недели Триффан стал значительно сильнее. Потемневший, блестящий мех, серьезное сосредоточенное выражение глаз придавали ему значительность, даже некоторую величавость.

Сам того не сознавая, он излучал спокойствие — то, что дается истинной верой, которую он унаследовал от обитателей Данктона и которую столь успешно укрепил в нем Босвелл.

О том, как тяжко переживал Триффан разлуку с Босвеллом, нам знать не дано. Однако Спиндл догадывался об этом и, как мог, старался поддержать молодого писца: он взял на себя все заботы по ремонту тоннелей, поиску червей, уборке и обустройству. Он научился не нарушать молчания во время долгих размышлений Триффана или когда тот исполнял ритуалы, предписанные кроту его сана.

Они жили в одной норе, встречались там во время трапез и говорили о том, чем каждый из них занимался в течение дня.

Как это принято у писцов, перед едой Триффан читал благодарственные молитвы, варьируя их в соответствии со своим настроением.

Иногда, в те дни, когда он особенно остро переживал отсутствие Босвелла и печалился о нем, Триффан читал ту молитву, которой научил его отец:

Будь с нами, Камень, кротами голодными.

Будь с нами, Камень, кротами сытыми.

И да не погрузится в бездны темные тело наше, И да не омрачатся души наши кроткие.

И да не погрузится в бездны темные тело наше,

И да не омрачатся души наши кроткие*.

(*Перевод Александра Чеха)

Однако вслед за весной настали летние дни, и Триффан, похоже, переборол горестное оцепенение. Он начал с большей определенностью говорить о планах на будущее, и его молитвы стали более радостными. Спиндл их особенно полюбил и впоследствии часто произносил сам:

С первою пищей, с утренней пищей,

С последним проглоченным червяком

Дай телу силу, дай душе радость,

О Камень!

И пусть пища в достатке пошлет нам сон сладкий,

О Камень!

Дай жадному много,

Дай хмурому юмор.

Расточающего же добро удержи,

О Камень!

Дай нелюбимому любовь свою,

И да будут все сыты и благословенны,

О Камень!

Если Спиндл чего не замечал и о чем даже не догадывался, так это о постоянной озабоченности, в которой пребывал Триффан с тех самых пор, как Босвелл возложил на него бремя ответственности за выполнение миссии, суть которой была ему до конца неясна. Миссии, которую ему предстояло осуществить во имя Безмолвия и которая, по всей видимости, заключалась в том, чтобы подготовить почву для прихода того или тех, кто откроет кротам великое чудо Безмолвия.

Правда, от Спиндла не укрылось, что временами сон Триффана бывал тревожен: он беспокойно ворочался, бормотал что-то о ярком свете, который будто бы ощущал на себе, о Босвелле, канувшем в этот свет, и о том, что ему нужна чья-то помощь. Иногда во сне Триффан яростно размахивал лапами, словно силясь сбросить с себя невыносимую ношу. Нередко он произносил имя Босвелла и плакал. Глядя на него, страдал и Спиндл: он с тревогой наблюдал за Триффаном, но, когда тот просыпался, воздерживался от каких бы то ни было замечаний.

Надо заметить, что хотя Спиндл и жил в Священных Норах, хотя и был по натуре склонен к научным занятиям, однако от своих сверстников в Семи Холмах, да и благодаря Брейвису, сумел узнать о повседневной жизни и ее законах гораздо больше, нежели успел Триффан за время своего путешествия в обществе Босвелла. Поэтому, несмотря на отсутствие большого личного опыта, Спиндл знал, что весна у кротов — время спаривания, а причину вспышек раздражительности у Триффана видел в отсутствии женского общества и какого бы то ни было общества вообще, если не считать его самого. Что же касалось лично Спиндла, поскольку строгих обетов, в отличие от Триффана, он не давал, то не видел ничего плохого в том, чтобы немного порезвиться и поразвлечься. В теплые летние вечера это представлялось ему вполне естественным и, более того, весьма привлекательным…

— Куда мы отсюда направимся? — начал допытываться Спиндл в середине апреля, когда в кустарниках и рощах птичий народ уже завершил высиживание птенцов, а вся земля оделась в зеленый наряд.

— Еще не знаю, — отозвался Триффан. — Но Камень направит меня.

— Когда? — нетерпеливо спрашивал Спиндл.

— Этого я сказать не могу. Но скоро, очень скоро. Тебе что, уже надоело сидеть на одном месте?

— Надоело, — честно признался Спиндл. — Кротов тут недостает, прямо скажем. Жизни маловато — понимаешь, что я имею в виду?

— Тебе скучно?

— Пожалуй, только в последнее время — и то чуть-чуть. После весенних холодов, когда солнышко снова светит в каждую норку и все живое снует вокруг, очень тянет чем-нибудь заняться и с кем-нибудь поболтать.

— Неужели? — рассмеялся Триффан.

— Ну да, и лучше, если бы этот «кто-то» была она, а не он.

— Она? — с недоумением переспросил Триффан.

— Вообще-то, да. С Долгой Ночи я не имел дела ни с одной, а теперь, когда состою при тебе, думаю, на такие вещи у меня и вообще времени не будет, хотя сезон сейчас самый подходящий. Но поболтать с одной-двумя я бы не отказался.

Триффан оглядел Спиндла с его реденьким мехом, неловкими лапами, умными кроткими глазами и с некоторым замешательством признался, что такое ему и в голову не приходило.

— Да где уж тебе, Триффан, догадаться! Ты же у нас летописец и принял обет безбрачия. Я не хочу сказать, будто ты вовсе на эту тему не думаешь, но согласись: просто думать — это совсем иное дело. И потом, сами аффингтонцы в этом отношении были далеки от совершенства. Кто-нибудь нет-нет да и ускользал в январе на Семь Холмов. И потом — откуда знать, что творится где-то в потаенных уголках глубоких тоннелей в течение долгой зимы и откуда потом берутся малыши? Я, во всяком случае, ни за что не поручусь. Некоторые дети в Семи Холмах вырастают поразительно умненькими — и это притом, что тамошние мужчины никогда не славились интеллектом и находчивостью. Да что там! Многие считают, что и меня мог зачать кто-нибудь из почтенных летописцев. — Сделав сие неожиданное признание, Спиндл умолк, похлопал глазами и принял весьма самодовольный вид.