Тайная Миссия

Глава восемнадцатая

Как свидетельствуют исторические хроники народа кротов, нередко обстоятельства времени и места складывались таким образом, что какая-то ранее абсолютно ничем не примечательная точка земной поверхности вдруг оказывалась знаменательной для его дальнейших судеб и с той поры ее назначение бывало вписано в скрижали истории.

Именно таким местом в те июньские дни суждено было стать Хэрроудауну, хотя собравшиеся там кроты об этом тогда и не подозревали. Впрочем, догадываться мог разве что Спиндл, чье долгое пребывание в Священных Норах, а затем постоянное общение с Триффаном обострило его наблюдательность и историческое чутье в то славное и полное опасностей время.

В наши дни, когда все кроты уже знают грамоту, нам трудно даже представить себе, какой переворот в сознании должен был произойти у Спиндла, чтобы он мог мечтать о сочинении записок. Ведь Спиндл был всего лишь скромным служкой, с малых лет воспитанным в убеждении, что писцы — народ особый и что письмо есть таинственное магическое искусство, доступное только избранным. Тем не менее с того самого знаменательного утра, когда они, покинув убежище у Поющего Камня, начали свой путь от Аффингтона, у Спиндла крепла уверенность в необходимости записать все, чему он стал свидетелем, и желание выполнить это самому.

Он не делился своим дерзким намерением с Триффаном, однако не из боязни и не из желания что-либо утаить от друга, а скорее от скромности. К тому же он полагал, что Триффан, будучи сам живым воплощением грядущих перемен, все же не был до конца уверен в успешном исходе своей миссии и потому не считал важным точную и подробную запись всех событий. Спиндла же этот вопрос очень тревожил: он предвидел то, о чем никто, кроме Босвелла, не догадывался: время, когда грамота считалась занятием священным, тайным, когда к посредству ее прибегали лишь для составления манускриптов и схоластических ученых книг, которые обитатели Священных Нор ревниво оберегали от посторонних взглядов, — это время подошло к концу. Весь кротовий мир подвергся суровым переменам; мор сыграл в этом значительно большую роль, чем Камень или Слово, и для того, чтобы будущие поколения узнали истину, нужны были подробные записи событий. Самое большое достоинство Спиндла состояло в том, что он понял: истина не остается таковой на вечные времена, само ее понимание подвержено изменению. Поэтому одиночке не дано запечатлеть ее, лишь впоследствии, много лет спустя после смерти автора, потомки смогут судить о том, насколько эти записи правдивы. Все, что заинтересованный в истине крот способен совершить, — это наблюдать, фиксировать факты и пытаться сохранить их для последующих поколений. Итак, Белый Крот Босвелл поступил как нельзя мудро, избрав Спиндла в спутники Триффану. Едва ли можно было найти другого, более верующего и всею душою преданного делу Триффана, чем Спиндл, с одной стороны, и в то же время более наблюдательного, прошедшего обучение у самого Брейвиса — с другой. Именно школа Брейвиса позволила Спиндлу прийти к выводу, что уничтожение Священных Нор — это вовсе не конец, а всего лишь начало новой эпохи, в которой огромная роль будет отведена не одиночкам, а многим и многим. Именно в Хэрроудауне у Спиндла созрело решение каким-то способом день за днем фиксировать все происходящее.

Вероятно, в давно ушедшие времена Хэрроудаун представлял собою нечто более значительное, чем просто маленькую, открытую всем ветрам рощу вдалеке от проложенных кротами путей. Таким он выглядит теперь. Видимо, что-то о нем было известно и двуногим, потому что они, распахав все вокруг, огородили это место проволокой, предоставив его обитателям спокойно жить своей жизнью.

Но любой крот, по сей день навещающий это место, знает, почему они так поступили: здесь, посреди древних деревьев, лежит небольшой для двуногого, но достаточно большой для крота Камень, а камни двуногие не трогают.

Рощица была маленькая, скудная червяками, да и вообще пустоватая, потому что находилась на возвышенности; со всех сторон ее обдували ветры, пригнувшие к земле дубки и рябины. На северном склоне, спускавшемся к далекой реке, жили барсуки, судя по экскрементам; здесь обитал и лис, хотя они его так и не видели. Кое-где еще виднелись признаки того, что до прихода грайков здесь жили кроты, хотя ходы и норы были почти полностью разрушены. На южной оконечности рощицы на колючках все еще висело несколько жалких, полуистлевших трупов. В большинстве своем это были исхудалые, изможденные тела — останки живших впроголодь и принявших смерть в муках. Когда задувал ветер, он все еще доносил оттуда запах тления, от которого мутило в желудке и делалось тяжко на душе.

В первый же день их пребывания Брейвис повел туда Триффана и Спиндла, чтобы помолиться за замученных; некоторых из них Брейвис знал. Они припали к земле в скорбном молчании. Скинт и Смитхиллз, хоть и не были последователями Камня, отправились вместе с ними и уважительно наблюдали со стороны. Виллоу осталась, где была: ее такие вещи не интересовали; Мэйуид же держался на почтительном расстоянии и следил за ними издали, отворачиваясь всякий раз, как Брейвис произносил священные заклинания, и с опаской озираясь на тихо покоившийся среди деревьев Камень.

— Мэйуиду ведь не обязательно прикасаться к нему, господин? — робко спросил он. Брейвис, обычно немногословный, лишь кивнул в знак согласия.

Спустя несколько дней Скинт и Смитхиллз сняли тела и оттащили их в пшеничное поле. Они вернулись мрачные и раздраженные.

— Не больно-то помог им твой Камень, Брейвис, — вырвалось у Скинта. — Точно так же, как и Слово тем, кто полег в Слопсайде. Не обижайся, но для простых кротов вроде меня и Смитхиллза что Камень, что Слово — все едино. И то и другое — дерьмо!

— Не во власти Камня воспрепятствовать страданиям, — коротко отозвался Брейвис.

— Тогда зачем вся эта чепуха?

— Умно подмечено, строгий господин Скинт! — с восторгом поддержал его Мэйуид. — Я и сам, столько выстрадавший, больной и унижаемый Мэйуид, часто говорил себе то же самое. «Тогда зачем вся эта чепуха?!» Мэйуид с величайшим нетерпением ждет вашего мудрого ответа, многоуважаемый Брейвис.

— Никакого «мудрого ответа» у Брейвиса нет, — устало отозвался тот. — Брейвис знает лишь одно: жизнь тяжела, и тот, кто не может этого осознать, будет только понапрасну тратить свое время в тщетных усилиях исправить то, что исправить не дано. Независимо от Камня и Слова, кроты все равно будут продолжать гибнуть: некоторые в результате жестокой, бессмысленной казни, как безобидные обитатели Хэрроудауна, но в большинстве — просто от болезней и старости. Жизнь тяжела, это правда.

— Гм! — пробурчал Смитхиллз. — Выходит, надо только радоваться за Манро, что он от нее избавился? Раз нам говорят, что жизнь тяжела, выходит, незачем за нее и держаться.

— Согласен! Ваш преданный друг Мэйуид думает в точности так же! — воскликнул Мэйуид. — Интересно, что по этому поводу скажет господин наш, Триффан?

Все дни, пока они были в Хэрроудауне, Триффан говорил совсем мало. Большую часть времени он проводил в размышлениях возле Камня. Его старались не беспокоить. Постоянно при нем находился только Спиндл, да еще изредка он разговаривал с Брейвисом. Остальные относились к его замкнутости с уважением: они понимали, что Триффан готовит себя к предстоящему путешествию.

— Нам нужно успокоиться, отдохнуть, окрепнуть. После этого можно будет двигаться дальше, — сказал он им в самом начале. — Отдыхайте и просто возносите хвалы Камню или Слову — кому хотите — за то, что спаслись. Настанет час — и мы отправимся в дорогу.

В нем появились черты величавости, раньше отсутствовавшие. Возможно, это впечатление возникло из-за того, что физически он выглядел гораздо более мощным и крепким, чем все остальные: одиночное заключение и жизнь в Слопсайде только закалили его. Глаза приняли спокойное, сосредоточенное выражение. Уважение, которое оказывали ему остальные, исходило от ощущения его несгибаемой силы духа, да и просто оттого, что они успели привязаться к нему всем сердцем. Как позднее описывал Спиндл, уже в то время в Триффане чувствовалась некая отстраненность — это удерживало кротов на почтительном от него расстоянии. Что он был посвящен в сан писца, тогда знали лишь Спиндл да Брейвис, однако все понимали: он — сам по себе, у него особое предназначение — и воспринимали его замкнутость и желание уединиться как нечто само собой разумеющееся.

— Найди время для беседы с ними, — сказал ему однажды Спиндл. — Мы живем в тревоге из-за того, что нас ждет. Нам не по себе потому, что могут нагрянуть грайки — мы от них слишком близко.

— Все еще слишком утомлены, чтобы продолжать путь, — отозвался Триффан.

— Тем более, поговори с ними. Побеседуй со Смитхиллзом, с Виллоу, с Мэйуидом, наконец. Его, беднягу, совсем замучили струпья.

— Ничего с ним не сделается, с твоим Мэйуидом, — нетерпеливо бросил Триффан.

Однако вскоре он все же нашел час-другой для разговора с ними всеми. При этом отыскал такие добрые слова, что каждый почувствовал, будто он обращается именно к нему одному. Все они — и верующие, и сомневающиеся, и совсем юные, как Мэйуид, и пожилые, как Виллоу, — тогда собирались вокруг него. Именно один из таких моментов настал и теперь, в июне, как раз перед Самой Короткой Летней Ночью, когда Мэйуид спросил, что думает Триффан о соображениях Брейвиса относительно тяжести жизни.

Возможно, Триффану предстояло еще многому научиться, потому что от него ускользнуло тогда выражение мучительной боли в глазах Мэйуида. И все же его ответ был примечателен, хотя и относился ко всем — и ни к кому в отдельности: Триффан разъяснил слова своего наставника Босвелла.

— Босвелл говорил, — начал он, — что главное для крота — решить, о какой именно жизни идет речь: о реальной, которую он ведет, или о той, какою он ее себе представляет. Да, жизнь тяжела. Если крот не остается все время под землею, опасности подстерегают его на каждом шагу. Но даже если он постоянно будет находиться в своих тоннелях, то и тогда ему не избежать опасностей, быть может, даже более серьезных, чем наверху. Да, жизнь тяжела хотя бы потому, что не вечна: рано или поздно к каждому приходит смерть. Но если видеть смысл жизни лишь в том, как уберечься от гибели, твое существование станет еще более тяжким, даже невыносимым, ибо ты ставишь перед собою задачу невыполнимую. В результате ты начинаешь страшиться самой жизни. Поэтому, приняв истину, что жизнь нелегка, ты делаешь первый шаг к своему освобождению от страха. Но Босвелл прав: познание это дается тяжко.

Триффан умолк. Мэйуид беспокойно завертел рыльцем, словно пытаясь найти обходной путь по сравнительно ровной местности, ухмыльнулся и сделался вдруг необычно серьезным.

— Мэйуид слушает, Мэйуид старается понять, Мэйуид хочет слушать еще, — произнес он и забился в глухую тень, как сделал это при первой встрече.

— Тогда подумай, Мэйуид, вот над чем: пока в тебе сидит страх, не услышать тебе Безмолвия и не увидеть чистого света. Лишь шум и тьма, лишь бесконечные тоннели, из которых нет выхода, будут окружать тебя, и в этих тоннелях ты неминуемо заблудишься, как бы хорош ни был твой нюх.