Завершившие войну

***

Они стояли у выхода с вокзала и далее вдоль улиц. Огэпэшники отгоняли их окриками и прикладами, и они отступали вглубь, но потом снова подходили. Они ничего не просили, никого не проклинали, даже почти не плакали — лишь глядели молча, в тупом отчаянии. Иногда кто-то падал, и ему не помогали подняться — нет сил, да и смысла. Дети умирали на глазах у родителей, старики — на глазах у молодых, жены — на глаза у мужей.

Голодающие. Большая их часть оставалась в деревнях и уездах, но некоторые каким-то чудом добрели до губернского города. Надеяться им тут было не на что. Хлебные склады Самары пустовали.

Съеденное за завтраком в ресторанном купе яйцо бенедикт с лососем подступило к горлу. Вера и ее сопровождение занимали целый вагон, путешествие прошло в комфорте и роскоши. Тем сильнее был контраст с увиденным здесь.

— Не надо никого тащить в ОГП, — объясняла Вера капитану встретившего их отряда. — Я побеседую с купцами непосредственно на хлебной бирже. Не стану надолго отрывать занятых людей от работы. Мне нужны не аресты с обысками, а дружеские беседы… для начала. Вот список тех, кого следует пригласить.

На улицах истощенные люди послушно расступались, понукаемые огэпэшниками, но взглядов со столичных гостей не спускали. Один из солдат обронил рукавицу, костлявый ребенок рухнул ему под ноги, схватил ее и стал жевать — видимо, в голодном бреду решил, будто ему подали хлеб. Солдат посмотрел на него ошеломленно и отбирать предмет казенного снаряжения не стал. Саша, изначально намеревавшаяся молчать, не выдержала и, повернувшись к Вере, процедила:

— Солнце, под которым каждому отведено его место, да? Такое место вы отводите этим людям? Место на мостовой, чтобы подохнуть от голода?

— Как говорят англичане, слезьте со своей высокой лошади, — поморщилась Вера. Ее лицо оставалось спокойным, даже безмятежным, но руки то и дело поправляли воротник дорогого пальто безо всякой необходимости. — Наша социальная и экономическая политика может быть несовершенна, но основные причины голода — недород, засуха и неизбежная после гражданской войны разруха. Если бы победили ваши Советы, вы столкнулись бы с тем же самым. И тогда, возможно, я бы спрашивала вас — это и есть ваше торжество равенства и справедливости? Как знать, может, так было бы проще… На свой лад. Но что есть, то есть. И сейчас вы увидите: что может быть сделано, то делается.

Дошли до хлебной биржи — белого здания с мраморной лестницей и четырьмя стройными колоннами. Здесь их ожидали: столы, за которыми обыкновенно сидели клерки, теперь пустовали. В проходе лежал перечень биржевых котировок, и Саша случайно на него наступила, оставив грязный след.

— Первый в списке — купец Хлынов, — сказала Вера капитану ОГП. — Вызовите его и найдите нам место, где мы сможем поговорить. Якобы истребленное зерно хранилось преимущественно на его складах.

Последнюю фразу она адресовала Саше.

— Купец первой гильдии Хлынов уже ожидает вас в главном зале, — ответил капитан. — Он готов дать объяснения.

— Превосходно. Проводите нас.

Главный зал Самарской хлебной биржи разительно не вязался с голодающими на улицах. В обильно позолоченных рамах — картины с дарами природы и пышными красотками. По центру — алюминиевый стенд с образцами зерна в расписанных под Палех плошках.

В другой день здесь было бы полно народа, заключались бы многомиллионные сделки, судьбы капиталов и зависимых от них людей решались бы росчерком пера. Но сегодня под огромной хрустальной люстрой находился всего один человек. Он стоял спиной к двери и медленно повернулся, услышав вошедших. Саша заметила, как он прячет в карман что-то небольшое и плоское. Не пистолет, другая форма. Для взрывчатки предмет слишком маленький.

— Здравствуйте, Прокл Федотович, — сказала Вера. — Мы можем спокойно обо всем переговорить. Положение непростое. Давайте вместе поищем выход.

— И вам доброго дня, — в голосе купца Хлынова сквозило напряжение. Он не предложил посетителям присесть и сам остался на ногах.

Саша ожидала увидеть купца из пьес Островского — бородача в поддевке. Однако Хлынов был чисто выбрит, носил лакированные штиблеты и двубортный английский пиджак из твида цвета кофе с молоком. Лицо бульдожье, все в тяжелых складках.

Вера жестом отпустила сопровождавших ее огэпэшников, оставив только Сашу и ее охрану.

Со своими охранниками Саша успела поладить. Сперва они держались отстраненно и настороженно, но скоро убедились, что подопечная не намерена доставлять им хлопот. В деликатных ситуациях, вроде посещения дамской комнаты, она сама показывала им, где здесь окна и запасные выходы и советовала, как следует встать, чтоб она с гарантией не могла сбежать. Слово за слово они разговорились и теперь держались если не как приятели, то как люди, работающие над одной задачей. Николай был вдовцом, в одиночку воспитывающим троих детей. Подвижный чернявый Пашка мечтал стать следователем, чтоб не охранять преступников, а ловить их, как в его любимых детективных романах. Саша охотно делилась с ним историями из своего чекистского опыта, и он слушал самозабвенно.

— Ну так что же, Прокл Федотович, — спокойно сказала Вера. — Расскажете нам, что на самом деле случилось с зерном на ваших складах?

— Отчеты вы наверняка видели, — сказал купец. — Спорынья. Подлинное бедствие. Увы, спохватились мы слишком поздно. Зерно погибло. Добавить мне нечего. Однако все оно находилось в частной собственности. Собственник волен распоряжаться своим имуществом как угодно и ни перед кем не держит ответа за это. Причитающиеся по закону налоги и пошлины я выплатил в полном объеме. Какие основания для этого допроса?

— Это ведь пока не допрос, — мягко ответила Вера. — Мы просто беседуем. Потому что версия про спорынью — это плевок ОГП в лицо. Ситуация в губернии приближается к критической, имущество частных лиц может быть реквизировано в установленном порядке согласно закону о чрезвычайном положении. По вашему делу может быть проведено расследование с применением всех соответствующих протоколов. Пока мы имеем возможность до этого не доводить. Просто расскажите мне, что на самом деле случилось с зерном.

— Мне нечего добавить, — ответил Хлынов. Голос его звучал ровно, но желваки гуляли под желтоватой кожей, и Саша заметила капли пота на его висках.

— Это объяснение меня категорически не устраивает. Вы знаете, что у нас есть жесткие способы получить ответ. Я даю вам последнюю возможность объясниться по-хорошему.

— По-хорошему? — Хлынов осклабился. — Ой спасибо, матушка, век буду благодарен за вашу доброту!

Саша подобралась. Такое паясничанье было для этого солидного человека предельно неестественно. Он насиловал себя, произнося эти слова.

— Так я скажу по-хорошему! — распалял себя Хлынов. — Не достанется вам больше то зерно. Отдал я его борцам с Новым порядком вашим антихристовым!

Старообрядец? Хлыст? Они не позерствуют так, ведут себя умнее!.. У него зрачки расширены! Морфинист?

— Был у меня комиссар ихний, — речь Хлынова ускорилась, стало трудно разбирать слова. — Давно уж ушел, на все четыре стороны ушел. Куда, не знаю, хоть всю душу наизнанку мне выверните, не скажу. Ищи ветра в поле! На дело Божие отдал я четверть миллиона тонн зерна. Вывезены они тайными тропами да тихими реками. Сам, один решение то принял и вину на себя беру!

Саша быстро проморгалась. Вообще на революцию деньги и товары жертвовали разные люди, в том числе и купцы. Кто-то искренне верил в идеалы свободы, равенства и братства, кто-то хотел задружиться с Советской властью на случай ее победы, а кто-то сочетал оба мотива. Но жертвовали обычно понемногу — суммы, которые можно незаметно вывести из оборота, или зерно, потерю которого легко списать на усушку-утруску. Четверть миллиона пудов… это даже скрытно перевезти в текущих условиях невозможно. И она бы знала. Да все бы знали! А уж ОГП-то — вперед всех. Ничего подобного не было и быть не могло.

Зачем этот явно неглупый человек совершает такое самоубийственное и при этом несуразное признание?

— Вы арестованы, — из голоса Веры пропала всякая теплота.

— А вот шиш! — взревел Хлынов, выдернул из-под полы пиджака пистолет и выстрелил в упор в ближайшего к нему охранника — Николая. Пашка успел достать оружие, но долг велел ему прежде защитить Веру. Та оцепенела — не привыкла к стрельбе, войну она знала с другой стороны. Пашка толкнул ее под стол — и его догнала вторая пуля Хлынова. Падая, охранник выстрелил и попал, но купец остался на ногах.

Саша, про которую Хлынов забыл — не принял всерьез невзрачную девицу в очочках — схватила со стеллажа плошку с зерном и бросила купцу в лицо. Он откинул голову, зажмурился, машинально вскинул левую руку. Саша метнулась к камину, схватила стоящую у решетки кочергу и рубанула по руке с пистолетом. Раздался хруст, пистолет упал. Саша замахнулась кочергой второй раз. Хлынов с ревом шагнул к ней и без видимого усилия вырвал кочергу уцелевшей рукой. Перехватил для удара, замахнулся. Ни убежать, ни уклониться! Оставалось одно — повалить его на пол.

Саша прыгнула, как бешеный лис, впечаталась всем телом Хлынову в грудь, сбив его с ног. Упала сверху сама. Падая, купец задел стеллаж, плошки посыпались, зерно брызнуло во все стороны. Отбросив кочергу, Хлынов схватил Сашу за горло и стал душить. Она вонзила большие пальцы ему в глаза, вынудив взвыть и отпустить ее шею. Правой рукой Хлынов ударил Сашу по лицу, левой попытался сломать запястье.

Шаги, суета, лязг винтовочных затворов, рев Пашки: "Стой! Не стрелять!"

Купец и Саша перекатывались по полу, сцепившись намертво. Кровь из ее разбитого носа смешалась с кровью из его раны, впитываясь в рассыпанное зерно.

Пашка все же серьезно ранил купца, с каждым движением тот слабел. Вскоре Саша оказалась сверху, придавив коленями его руки. Смысла в победе было мало — Хлынов умирал. Для него эта драка была агонией, потому Саша и одержала верх. Сидя на нем, она смотрела ему в глаза, дышала в ритме его хрипов. Месмерический контакт возник сам собой. Хлынов торжествовал, словно, умерев, победил в какой-то невидимой миру битве.

Что вынудило этого крепкого успешного человека взять на себя немыслимую, несуразную вину и практически добровольно принять смерть? Ради чего он пожертвовал собой?

Она знала ответ, она видела это много раз, она и сама…

— Семья, — выдохнула Саша ему в лицо. — Они взяли твою семью, чтоб ты признался за них. Так?

— Мои девочки… — его сознание плыло, он говорил о том, что одно лишь и было для него важно. — Они живы? Их не мучали?

Умирающим лгать нельзя.

— Не знаю. Но я вытащу их! — выкрикнула Саша, удерживая его затуманенный взгляд. — Скажи, кто их забрал! Назови фамилии!

Хлынов в последний раз дернулся, попытался приподняться. Пуговица сюртука, чудом уцелевшая в драке, наконец оторвалась. Стеклянная фляжка в серебряной оплетке выпала из кармана прямо в окровавленное зерно. Саша собрала в кулак всю волю, чтоб не позволить ему умереть в эту секунду.

— Фамилии! — кричала она, впечатывая слова в его гаснущее сознание. — Говори! Кто сделал это с вами? Они умоются кровью, даю слово! Фамилии!