Пожарная застава квартала Одэнматё

Но я буду учиться. Учиться у всякого, кто сможет мне что-то дать.

Еще несколько раз я брал уроки у прекрасной и искушенной таю Окарин. Это сказалось на моей игре. Мне говорили, что критик Эдозава скупо отмечал, как я расту в мастерстве, что я становлюсь популярен, пусть и благодаря пока исключительно юной свежести.

Князь Тансю почтил нас еще одним посещением и изволил отметить меня личной беседой в своей ложе.

— Вы прекрасно поработали, — сказал князь присутствовавшей в его свите Окарин. — Это замечательно! Естественность, женственность. Вы воистину много сделали! Ведь так, Сэйбэй?

— Это действительно так, господин, — ответил Сэйбэй смущенно. — Прекрасные девушки...

Князь захохотал, прикрыв лицо веером:

— Какая же ты еще деревенщина, Сэйбэй. А вы действительно хороши, «прекрасные девушки». Я вами доволен.

Я и таю почтительно поклонились. Князь, прищурившись, переводил внимательный ищущий взгляд с меня на Окарин и добавил мельком:

— Я, пожалуй, даже ревную…

После чего быстро покинул театр. Окарин, удаляясь вслед за ним, горячо попрощалась со мной и назначила время и место нового сладкого свидания, оглушила меня нежданной радостью, незаслуженной наградой.

Это был последний раз, когда я видел ее...

Я любил мою яростную, нежную и заботливую таю. Но она была прекрасна, она была замешана в придворную жизнь князя Тансю, и это ее сгубило.

Ее нашли утром, в доме свиданий, задушенную поясом ее нижнего кимоно. На подносе остыли три курительные трубки. Кто-то ее убивал, и кто-то смотрел, как ее убивают, — словно кульминационную сцену театрального вечера.

Князь Тансю объявил, что найдет убийцу, и я не поверил ему. Актеру не нужно много доказательств, лишь немного знания человеческих страстей и животной проницательности. Я почему-то мгновенно понял, кто убил ее, и ледяная необратимая ярость пожрала мое горе.

Я снял черный парик, смыл с лица белила и чернение с зубов. Надел мужскую одежду, вытащил из ящика несколько подаренных поклонниками серебряных монет. Пошел в портовый кабак и в одиночестве напился там. До беспамятства.

Я пришел в себя под утро на берегу реки, взмокший, растрепанный, со сбитыми костяшками пальцев, одежда в брызгах крови. Совершенно не помню, что творил той ночью в прибрежных кварталах.

Дома меня встретил перепуганный отец, устроил мне душераздирающую сцену, потом загнал меня мыться, краситься, наряжаться и в театр работать, и не важно, что у кого-то там голова гудит, как колокол от удара.

Давали «Татуированную принцессу» — как обычно, пользовалась успехом. А вот князь Тансю, которого ожидали, не появился. Отец крайне встревожился. Даже более, чем от моей ночной вылазки в город в мужской ипостаси. Ибо невнимание подобного поклонника чревато неприятностями, да и сборы страдают. К вечеру, в конце вступления, появился Сэйбэй, передал новости отцу и надушенное письмо мне. Князь еще ни разу не писал мне. Это было волнующе. В письме он просил простить его отсутствие из-за неожиданных обязанностей в замке, заверял, что остается преданным поклонником и воздыхателем, стихи чьи-то приписал в конце... Я читал письмо отстраненно, словно изучал что-то отвратительное, как рассматривают паука на паутине.

Сэйбэй рассказал, что ночью был убит один из приближенных князя. Очень приближенный. Князь прозорливо окружил свое поместье сторонниками и запер все ворота.

Эта новость зародила во мне смутные воспоминания...

Тем же вечером я вновь надел мужской наряд и покинул дом через задние двери, ушел в городскую ночь.

Прошлая вылазка совершенно точно принесла мне определенную популярность в ночном городе. Встречные молодцы: носильщики, грузчики, рыбаки и бандиты — приветствовали меня как своего. Девицы низшего разбора под белыми накидками, ловившие свою рыбку как обычно у моста, хором поздоровались со мной, весело и добро.

Я вошел в давешний кабак, и мне тут же без вопросов налили. И подали в закуску маринованный дайкон:

— Ваше любимое…

У меня уже есть любимое? Впрочем, любимое оказалось действительно неплохо. Соседи по столам подмигивали и почтительно кланялись. Это что я такое учинил-то спьяну? Кого бы расспросить?

Впрочем, колебался я недолго, ибо провидение все решило само, — вечер неожиданно перестал быть томным. В кабак вломились молодцы с гербами князя Тансю при мечах и начали без лишних церемоний терзать кабатчика и посетителей расспросами о недавнем убийстве.

Приближенного князя, оказывается, забили до смерти поленом на заднем дворе этого кабака! Прямо на берегу.

Я подслушивал их разговоры, оцепенев. Я? Это не могу быть я! Я так не умею!

Один из дюжих вассалов Тансю, небритый, тяжелый как борец, все поглядывал в мою сторону, а потом, отправив своих товарищей искать свидетелей дальше по улице, не спеша подплыл к моему столу.

— Экая милая девица, — хрипло хохотнул он, присаживаясь за мой стол, сдвигая мечи за поясом, чтобы не мешали. — Давай посидим вместе, негоже такой милашке пить одной!

— Простите, господин ошибается, — ответил я. — Я вовсе не девушка и предпочитаю пить так, как сам пожелаю.

— Да что я, девки от мужика не отличу, даже и переодетой? — заржал здоровяк, отбирая у меня чашку. Выпив содержимое, протянул чашку мне: — Налей еще, красавица.

Веселый он был. Не злой.

Я встал из-за стола и сказал:

— Боюсь, это недоразумение не доставляет мне удовольствия, уважаемый господин. С тем я вас покину.

И пошел к выходу, как по сцене, между внимательными взглядами зрителей из-за столов.

Здоровяк удивленно поднял чашку и, повернувшись мне вослед, крикнул:

— Слышь, недотрога! Я что, недостаточно хорош для тебя, понять не могу?

Я вышел в прохладу улицы, вдохнул влажный воздух — пахло скорым дождем. Нужно было уходить.

Но далеко уйти он мне не дал. Поймал на полушаге, затолкал в узкий проулок между деревянными стенами домов, вцепился в мой рот широкими жирными губами, запустил широченную руку-лопату мне под одежду:

— Да у тебя и груди-то нет...

И вновь присосался, возбужденно рыча, все громче, громче, а потом уже и вовсе заорал истошно. Я вытащил из его живота его собственный короткий меч и отступил на шаг.

Он черной тенью стоял у меня на пути, согнувшись от боли, уцепившись пальцами за дранку стены.

Я, быстро взмахивая мечом, изрубил кожу на его голове в лохмотья.

И убежал.

Домой я вернулся опять пьяный, опять под утро. Вновь встречал меня дорогой отец, хлестал по щекам, таскал за волосы по полу и причитал:

— Тебя увидят! Тебя опознают! И все! Это будет конец всего!

Опять не дал выспаться и опять погнал на сцену, трудиться без сна.

А через несколько дней, когда его внимание ослабло, я сбежал вновь. А потом еще раз. И еще.

Я обратился в тень. Актера ночной сцены. Человека за задником, которого как бы нет в действии, но который видит механику спектакля с невидимой стороны. Я подстерегал князя в его любимых заведениях и тайных притонах, вступал в драки, напивался и возвращался домой под утро. Отец ругал меня и грозил убить. А утром начиналось представление.

И я изливал свой текст, кровавый, как свежее мясо, в ритме города. И ступал по сцене лишающей разума босоногой походкой властительниц веселого квартала. Страстно вцеплялся в накидку зубами, как делают это девицы из-под моста. Снимал выдуманные слезы рукавом, умирал преданный и пронзенный мечами врагов, как умирают прибитые прохожие по подворотням этого города.

Зал рыдал.

Отец ругал меня, встречая ночами на пороге дома, он прятал мужскую одежду и короткий меч, но ничего больше не предпринимал, ибо моя слава росла, и он, как никто больше, понимал, что цена славы — этот надрыв и истинность, хлещущая из него.

Я, веселый и пьяный, шлялся по городу, задирал прохожих, обнимался и пил с татуированной братвой, покупал время продажных девиц, буянил в банях, играл на чужие деньги и, как правило, выигрывал, стоя мочился в каналы с перил горбатых мостов. Истинный кабукимоно, юное чудовище, безумно одетое в обноски из театрального реквизита. А когда даже самые разбитные собутыльники отваливали спать по темным углам, слонялся тенью в районе княжеских усадеб, вокруг поместья запершегося князя Тансю, в лисьей маске, подаренной Окарин, уворачиваясь от проходящих с фонарями караулов, и думал, что сделаю с ним, когда до него доберусь. Он забрал мое. А я заберу его. Не все — всего лишь его никчемную жизнь.

Это было славное кровавое, удалое, настоящее мужское дело. Я убивал их, я мстил за свою поруганную юность, несостоявшуюся мужественность.

Вот там-то Сэйбэй меня однажды ночью и поймал.

Он догнал меня после короткой погони, отбил мой слепой удар и кулаком из камня сбил меня с ног, наступил на грудь и занес надо мной меч.

— Сними маску, — ровно и бесстрастно приказал он.

Я снял.

— Что ты тут делаешь? — пораженно произнес Сэйбэй, убирая ногу и опуская меч, которым едва не снес мне голову.

— Это будет нелегко объяснить, — ответил я, медленно поднимаясь с земли.

— Время у нас еще есть, — ответил он мне. — Иди за мной.

Место, куда он привел меня, было приличное. Несмотря на ранний час, подали чай и утренние рисовые пирожки со сладкой бобовой пастой. Я накинулся на еду. Жуя, спросил:

— Ты знаешь, кто убил таю Окарин?

— Да, — ответил Сэйбэй немедленно.

Я перестал жевать. На его скорбном лице было написано все.

— Господин приказал...

Я уронил пирожок на стол, давясь, проглотил кусок, застрявший в горле. Руки сами искали, чем его убить.

— Оставь это, — произнес Сэйбэй. — Убьешь меня, когда тебе будет угодно. Я все понимаю.

— Простите?

Он сел, скрестив руки, опустив веки — не хотел смотреть мне в глаза, и в униженных выражениях просил:

— Прощу тебя, перестань. Перестань делать то, что делаешь. Тебя однажды поймают и страшно казнят. Вернись в театр, к своей судьбе, будь снова невыносимо прекрасным, оставь эти грязные улицы, это не твое. Ты такой замечательный, когда играешь принцесс, сердце разрывается...

— Это ты говоришь мне? — я не имел сил кричать и потому шептал, задыхаясь. — Оставить? После того, что ты сделал, вернуться к безупречной игре, модным ролям и вечному соперничеству актерских династий? Ты убил ее. Все равно что убил меня. Тот я — скончался!

— Я не могу это слышать, — его губы кривило от неподдельного горя. — Но не в состоянии тебе врать. Я не мог промолчать.

— Я ухожу, — сказал я, вставая. — Дышать с тобой одним воздухом выше моих сил.

Короткие слабые аплодисменты одного человека были мне ответом. Мы обернулись, и сердце мое остановилось. Потрясающее окончание ночи.

В харчевню незамеченным, подкрепиться с утра, вошел зловещий ворон нашей сцены — критик Эдозава, тут же увидел меня и, безусловно, узнал. Редкий случай — утро определенно удалось...

— Это было замечательно, — сказал он, хитро жмурясь и хлопая почти беззвучно. — Это было что-то. Безупречная ссора влюбленных, напор, сильный ритм. И мужской наряд только подчеркивает вашу прирожденную женственность, дорогой Накамура Четвертый. Я поражен. Я убит. Я у ваших ног. Прошу, считайте меня верным другом. Нет — вассалом. Я видел вас, как никто другой не мог видеть. Я скажу это только вам и только сейчас, ибо такие слова, если их написать и обнародовать, породят сонмы непримиримых врагов, — вы драгоценность Кабуки. Вы лучшее, что есть в этом поколении.