Месть

22 декабря 1927 года

Еще с ночи завьюжило, поднялся сильный ветер, хотя мороз не достигал и тринадцати градусов. Всесоюзный съезд невропатологов и психиатров, открытие которого было назначено на десять утра, начал свою работу с опозданием минут на сорок. Все ждали Владимира Михайловича Бехтерева, светило отечественной психиатрии, но он запаздывал, и решили открываться без него.

Бехтерев подъехал лишь к часу дня. Виталий Ганин, его референт и помощник, торчавший все эти три часа вместе с помощником наркома здравоохранения на вьюжном ветру, не выдержав, даже сердито упрекнул профессора: в первый день можно было бы и не опаздывать.

— Ничего не мог сделать, смотрел одного сухорукого параноика, — деловито ответил Владимир Михайлович.

Ганин пропустил эти слова мимо ушей, потому что проконсультироваться у Бехтерева просится каждый второй человек в СССР, и Владимир Михайлович по своей доброте никому не отказывает, но почему из-за этого надо срывать открытие съезда, Виталий понять не мог, хотя с профессора станется, для него сухорукий параноик всегда был важнее, чем научные словопрения коллег. Ганин лишь обратил внимание на то, как испуганно дернулся на фразе «сухорукий параноик» лысый помощник наркома здравоохранения, тоже почему-то обеспокоенный отсутствием Бехтерева. Но великий психиатр уже прошел в зал, сел в первый ряд с краю и стал с грустным лицом слушать доклад профессора из Казанского университета о вредной теории Фрейда, которая всю психическую жизнь человека сводит к каким-то комплексам, выделяя к тому же всего один из них, «комплекс либидо», или сексуальный.

Ганин, успокоившись тем, что объявился Бехтерев, тоже зашел в зал и не без интереса посматривал на Владимира Михайловича, который с мрачной миной слушал казанского демагога, уверявшего, что советского человека в его социалистической вере никакие комплексы поколебать не могут, и уж тем более сексуальные. А в последних строитель нового социалистического общества вообще не нуждается.

Бехтерев всю эту галиматью, по мнению Ганина да и половины почтенного зала ученых, прослушал с напряженным вниманием, и молодой психиатр даже забеспокоился: не простудился ли профессор. На таком ветру и воспаление легких схватить недолго. Хотя Бехтерева привезли на машине, а выскочивший охранник даже открыл дверцу и помог ему выйти, но вот где был великий доктор психиатрии, об этом стоит поразмышлять.

Утром за ним явились два человека в черных кожаных пальто и в кожаных фуражках с широкой тульей. Они вошли в буфет, где завтракали Ганин с профессором, тихо и торжественно и замерли у входа, как две статуи, молчаливые и равнодушные ко всему. Но вскоре появился третий, ради кого они и выстроились в караул — щуплый, вертлявый, невысокого роста в ярко-синих галифе и сверкающих невообразимым блеском высоких сапогах. Он вошел в распахнутом и длинном, до пят кожаном пальто, таком же ярком и блестящем, как сапоги, а на шею был небрежно накинут белый пуховый шарф с кистями, свисающими до самого пола. Незнакомец оглядел буфет и решительно направился к их столику. Сел на свободное место и заулыбался. Его черные глаза источали такой же лучезарный блеск, как пальто и сапоги, а ярко-красные сочные губы растянулись в снисходительной улыбке.

— Это я, профессор, Карл Паукер! — игриво сказал он, встретив недоуменный взгляд Бехтерева. — Как я вас отсортировал, а?

И он победно оглядел буфетный зальчик. Надо отдать должное Паукеру: за столиками сидели и более солидные фигуры, увенчанные сединами.

Суетливый народ в буфете сразу попритих, с тревожным любопытством посматривая на чернокожаных и не понимая, что означает их приход. Ганин тоже забеспокоился. Не очень-то приятно, когда ешь яйцо вкрутую, а тебе нахально смотрят в рот, что делал Паукер, изучая Виталия, как засушенную козявку в коллекции насекомых.

— Нам пора, профессор, у Хозяина времени в обрез, и он не любит ждать. Кофе мы выпьем в машине! Я вас угощу настоящим кофе «Арабика» из Индии. Готов побиться об заклад, вы такого еще не пили!

Он нагло взял Бехтерева за локоть и увел, даже не попрощавшись с Виталием. Правда, выходя, профессор все же обернулся и, махнув рукой, пообещал, что подъедет к началу съезда.

Что можно было предположить в такой ситуации? Что профессора арестовали по недоразумению, а он в силу своей непрактичности и наивности не сумел этого осознать, или же наоборот, его повезли в Кремль для особого награждения либо орденом Красного Знамени, либо грамотой Совнаркома, а награду будет вручать сам секретарь ЦК ВКП(б) Сталин или Предсовнаркома Рыков. Профессор, конечно, больше достоин награды, за свои семьдесят лет он написал шестьсот научных работ, воспитал много талантливых учеников, последователей, создал советскую школу психиатрии и целых два института, поэтому второе предположение Ганина вполне обоснованно. Непонятно только, почему Владимир Михайлович не предупредил его об этом чествовании.

Так или иначе, профессор ушел, Ганин доел второе яйцо, выпил чай, зашел к себе в номер переодеться, потом, на всякий случай, постучался к профессору, но ему никто не ответил. Стало быть, профессора увезли чернокожаные. И скорее всего в Кремль, для награждения. Ганин даже обиделся на то, что Владимир Михайлович его не предупредил. На улице мела сумасшедшая вьюга, трамваи ходили редко, и, пока добрался в туфлях по не очищенным от снега тротуарам, он окоченел так, что готов был наговорить профессору массу дерзких слов.

Но к открытию съезда Бехтерев не подъехал. Ганин тут уж на всех смотрел волком, потому что каждый спрашивал, где Владимир Михайлович, а Виталий ничего не мог ответить. Какой он к черту его помощник?! Последний просто обязан знать каждый шаг своего руководителя, а тут приходится разводить руками и нагло врать, что профессор задерживается по чрезвычайному вопросу и вот-вот будет, давайте подождем. Но прошло двадцать минут, потом еще двадцать, ученый народ, воспитанный в строжайшей пунктуальности, стал роптать. Ганин рвал на себе волосы, поджидая профессора у входа в костюмчике на ветру, но, отчаявшись, взял всю полноту власти на себя, махнул рукой и свирепо объявил: «Начинаем!»

Нет, семидесятилетний ученый ведет себя как мальчишка, исчез и все. Еще в поезде он доказывал Ганину, сколь был велик Пушкин, воспевавший красоты юной девы и поцелуи на морозе. Бехтерев только недавно понял, какое открытие совершил поэт, и остаток своей жизни решил положить на то, чтобы доказать научную ценность его поэтических формул.

Виталий слушал его рассеянно. У больших ученых, особенно к старости, всегда наблюдались отклонения. Правда, у гениев они тянули за собой величайшие озарения, которые продвигали науку подчас на несколько столетий вперед, а у талантливых исследователей происходили прорывы совсем в противоположную область знаний. Последние начинали писать музыку, влюбляться, сочинять стихи, словом, делать то, чего недобрали в юности. Бехтерев, по мнению Ганина, относился к последнему типу ученых — талантливых исследователей, но не лишенных подчас гениальных озарений. А вот превратить их в новую научную теорию, как тот же Фрейд своим курсом психоанализа, Бехтерев не захотел, увлекся администрированием, революцией, а натура его куда богаче австрийского врача. Бехтерев — человек Возрождения, энциклопедист и оракул. Ганин предлагал ему уехать в Париж или в Америку, куда настойчиво звали Владимира Михайловича. Сейчас бы он был уже миллионер, мировая величина, одно слово, одна консультация его стоили бы тысячи франков или долларов. А в этом союзе нищих республик никогда не будет ни славы, ни денег. И по утрам будут врываться без стука гориллы в черных пальто с красногубым начальником и уводить почтенных профессоров неизвестно куда.

В перерыве съезда появившегося Бехтерева окружили друзья, знакомые, ученики, и Ганин не смог его расспросить, куда он ездил с чернокожаными охранниками. В съездовской суете он и сам забыл об этом происшествии. Перед закрытием первого дня заседаний Бехтерев прислал ему записочку: «Вита! Я хотел бы с вами переговорить по одному вопросу. Буду вечером у себя в номере». Вита — сокращенно Виталий, но еще и «жизнь» с итальянского, а Бехтерев, побывав в Италии, был влюблен в эту страну и звал его Ганя дольче вита — сладкая жизнь Ганина. Но, получив записочку, Виталий усмотрел в ней и тонкий намек на то, что ухаживания за брюнеточкой-психиатром из Смоленска придется перенести на завтра. Все как-то слишком возбудились после доклада казанского фельдфебеля от науки и захотели на практике проверить: верно ли, что нет никакого «либидо», а есть лишь чувство братской солидарности с угнетенными неграми в Америке, как доказывал критик гениального Фрейда.

Брюнеточку звали Аглаей Федоровной, на левой щечке у нее темнела, как укол амура, пикантная родинка, и глазки горели совсем не чувством братской солидарности. Виталий познакомился с Аглаей еще в день заселения в гостиницу, помог ей отнести на четвертый этаж большой чемодан, узнал, где она живет и с кем. Виталий жил на третьем, рядом с номером профессора, но, увы, тоже в двухместном, со своим занудным ленинградским коллегой-невропатологом, который по утрам делал зарядку, а на ночь обтирался прохладной водой. Одноместные номера полагались лишь докторам наук и почетным гостям из-за границы. Поднимая чемодан на четвертый этаж и войдя в кураж, Виталий сразу же ощутил устойчивый интерес к своей персоне со стороны очаровательной Аглаи Федоровны, в которую влюбился мгновенно, и даже позабыл, зачем спускался на первый этаж, а вспомнив, снова побежал вниз: Бехтерев просил его узнать, не приехал ли профессор Берг из Швеции, а если приехал, в каком номере он проживает.

Встретившись на следующий день, они вели себя уже как тайные любовники и, улыбаясь, подошли друг к другу. Виталий взял ее руку в свою и со значением пожал, а Аглая, вспыхнув, качнулась в его сторону, на мгновение коснувшись его грудью, но этих мимолетных жестов, горящих глаз и щек было достаточно, чтобы понять, какая страсть охватила эту парочку. Аглая, пытаясь придать своей реплике абстрактно-философский тон, сказала, что готова пожертвовать собой, дабы доказать казанскому держиморде пророческие выводы австрийского психоаналитика относительно комплекса «либидо», и Ганя дольче вита со всей ответственностью заявил, что тоже готов к такой жертве. У Аглаи даже родинка покраснела, когда она бесстрашно вопросила:

— Что ж, может быть, тогда стоит провести научный эксперимент?..

В каких страшных снах ей могло только присниться такое?! Она, единственная дочь известных в Смоленске родителей, избалованная мужским вниманием и комплиментами, отказавшая пятерым женихам, сама предлагает первому встречному лечь с ним в постель. Если б это услышала ее мама, она умерла бы от разрыва сердца.

— Потрясающая мысль! — пронзенный, как рапирой, ее немыслимой отвагой прошептал Ганин. — Вы так прекрасны, что даже мороз продирает кожу!

— Моя коллега-невропатолог едет сегодня к сестре и там, видимо, заночует, — горя от возбуждения, ответила Аглая Федоровна.