Месть

Не дожидаясь вопросов от вошедших, старуха, даже не взглянув на них и продолжая помешивать черную жижу в котле, заговорила:

— Ночью места всем не хватает, вот и спят днем, когда родителей нет. А годовалых к груди привязываем. Днем-то и спать лучше, какое-то тепло все же ухватывают. А ночью и рады бы топить, да нечем. Коз уж не осталось. Как эту зиму проживем, ума не приложу, мы-то уж помрем, нам пора, натерпелись, а детишек жалко…

Старуха искоса посмотрела на Кирова, его охранников и зажавшего нос Левона.

— Это убоина, кишки в крови были, вот и суп черный, и вонь идет. Да воды ведь тоже нет. Привозят раз в три дня, попить да на суп, а промыть-то кишки нечем, ну да кровь она полезная… А вы уполномоченные какие?

— Уполномоченные, — отозвался Киров.

— Крупы еще с прошлого года не завозили, — снова монотонно заговорила старуха. — Детишкам бы надо. А наши-то уполномоченные говорят, не положено. Зять мой где-то услышал, что обязаны и крупы давать, пожаловался также одному из приезжих, так его свои-то и побили. Все еще кровью харкает, видно, отбили чего. К зиме, думаю, помрет, очень уж плох стал. У нас в ту зиму сколько, Зин, померло? — спросила старуха у одной из девочек, которая уже скребла картошку.

— Девять с Павликом, — ответила Зина и испуганно посмотрела на Кирова.

— Да, девятерых закопали. Летом-то еще тепло, а зимой в щели снег набивается, и если лютая зима, то и замерзнуть можно. В ту зиму сильные-то морозы дён пятнадцать стояли, так четверо и померзли. И Павлика Господь прибрал, нам все стало полегче, — добавила старуха. — Этого бы изверга кто прибрал, — она кивнула в сторону скулящего пацаненка, — все дочиста сжирает, оглянуться не успеешь, он уже в рот и проглотил, жевать не может, зубов-то нет, так глотает, а желудок, как мельничные жернова, все перемалывает, чего только ни дай…

Она тяжело вздохнула. Малец, услышав, что речь зашла о нем, притих.

— Осенью грозят новую партию пригнать, а где селить? Говорят, в степи выбросят и кто выживет, тот и выживет. Дак трупы весной разлагаться начнут, и волки всю заразу растащут. Вот беда будет…

Киров вспомнил заключенных, которых гнали на Беломоро-Балтийский канал, и жуткую сцену в зале ожидания на одной из ленинградских станций. Он вышел из развалюхи, шагнул к следующей, но Левон его остановил.

— Там так же, — тяжело вздохнув, обронил Мирзоян. — Чего ходить…

— Кто тебе позволил так обращаться с людьми? — с яростью зашипел Киров, наступая на Левона, щеголеватого красавца с узкой полоской усов над верхней губой. Мирзоян в страхе отступил назад.

— Я не всесилен, Сергей Миронович, — с заметным акцентом проговорил Левон. — Тут сколько таких хозяйств! Почти половину всех раскулаченных ссылают в наш край, а этим, сам знаешь, занимается НКВД, я могу лишь пожаловаться прокурору на то, что не соблюдается социалистическая законность. Но сами прокуроры мне говорят: не лезь, Левон, тебя же потом обвинят, что ты защищаешь врагов народа… — он помолчал, опустив голову. — Здесь еще ничего, хоть какие-то дома есть, а в соседней зоне голая степь. Нарыли землянок и живут. Я спросил уполномоченного: нельзя бараки построить? Он сказал, что задавал своему начальству этот вопрос, а начальник ответил: чем больше подохнет, тем лучше. Да что говорить, если у нас свои-то, вольные, живут подчас хуже, я такого повидал, что эта развалюха дворцом паши покажется…

Киров приказал срочно ехать в Семипалатинск. Он вломился в кабинет областного прокурора Веселкина, отменил совещание, которое тот вел, и минут двадцать крыл его последними словами, обвиняя в сознательном вредительстве и планомерном уничтожении здорового контингента спецпереселенцев как необходимой рабочей силы для выполнения сельскохозяйственного плана.

— Я теперь понимаю, почему ваша область стоит на последнем месте в сводках о ходе уборочных работ и хлебосдачи. Потому что вы как должностное лицо, обязанное следить за соблюдением революционной законности, ничего для этого не делаете! Не требуете от управления НКВД делать то, что они обязаны по закону: выстроить бараки для размещения спецпереселенцев с учетом жилищных и санитарных норм. Мы вам не позволим бесконтрольно губить людей! Сытой беззаботной жизни захотелось? Вы ее найдете на Колыме!

И Киров вышел из кабинета облпрокурора, который от страха лишился дара речи.

Еще через неделю Киров получил телеграмму от Вышинского из Москвы: «Веселкин отозван. Временно прокурором Восточно-Казахстанской области направлен Аджаров. Ближайшие дни обеспечим усиление прокуратуры, суда».

Киров в правом углу телеграммы написал: «Товарищу Мирзояну! Обеспечить строгий контроль по наведению порядка в прокуратуре В.-Казахстанской области. Киров».

— Я тебя прошу: не поленись, сам съезди в то же хозяйство и посмотри, что конкретно сделано для людей. По сути-то многие из них никакие не враги, Левон, а просто несчастные люди, которые попали в жернова наших партийных просчетов и перегибов. Пусть даже кто-то из них был нашим врагом, но они должны чувствовать не только карающую руку власти, но и прощающую, милосердную…

Они сидели вдвоем в доме Левона за прощальным столом, накрытом щедро и хлебосольно, и Кирову впервые кусок не лез в горло. Он неожиданно умолк и несколько секунд смотрел на отретушированный фотографический портрет Сталина, висевший в гостиной Мирзояна. Гладковыбритый, с мудрым снисходительным взглядом, Коба на этом парадном фотоснимке совсем не походил на себя настоящего. Он выглядел кротким, доверчивым и невинным, кого легко было обмануть и от кого, казалось, скрывали страшные злодейства. Легкая полуулыбка светилась в глазах вождя, словно он повторял всем одну и ту же фразу: «Жить стало лучше, жить стало веселее, как вы думаете?!»

Коба однажды показал Кирову английский журнал, где какой-то знаменитый биолог с восторгом писал о великой сталинской душе, что советский вождь по ночам тайком ходит на товарные вокзалы и помогает обыкновенным грузчикам разгружать вагоны. Коба очень смеялся.

— Но это же глупость! — проговорил Киров.

— Это, по их понятиям, и есть социализм, — отозвался Сталин. — Ленин когда-то поднес одно бревно на субботнике, а мы сами уже десять лет про это говорим. Так и тут. Пусть пишут. Разве не приятно, когда известный лейборист Гарольд Ласки заявляет на всю Англию: «Никогда в истории человек не достиг такого совершенства, как при советском режиме». Или вот, Линкольн Стеффенс, американский журналист: «Я видел будущее и оно действует». А это Эдмунд Вильсон, литературный критик: «В Советском Союзе я себя чувствовал, как в святыне морали, где не перестает светить свет». В Нью-Йорке мы рекламу из огней установили и там такая надпись: «Иди в Советскую Россию, где осуществляется величайший в мире эксперимент — среди мириада красочных национальностей, чудесных пейзажей, великолепной архитектуры и экзотических цивилизаций!» Сам текст составлял. А вот еще, — Сталин ткнул в жирный заголовок на всю журнальную полосу: «Советский коммунизм — новая цивилизация». Когда мне становится хреново, я почитаю эти журналы и говорю себе: «Нет, верной дорогой идете, товарищи! — как любил говорить Ильич», — и Сталин снова засмеялся.

Киров тогда подумал о том, какие огромные деньги тратятся на всю эту журналистскую трескотню о райских кущах в СССР. Хорошо хоть рабочие, живущие впроголодь, об этом не знают. Но в этом и состоит, наверное, коммунистическая экзотика. Киров становился злым. Он сопротивлялся этой злости, но она, подобно ржавчине, разъедала его.

— Почему ты ничего не ешь? — огорчался Левон. — Такой гость в моем доме, счастье для меня на весь год, а ты даже ничего не попробовал. Исправим все, Сергей Миронович. И этим твоим переселенцам поможем.

— Они не мои, Левон, они наши, — уточнил Киров.

— Конечно, наши! Преступники, но наши! — рассмеялся Мирзоян. — А Сталин тоже так думает, как мы? — помолчав, шепотом спросил Левон.

— Он тоже так думает, — помедлив, ответил Киров.