Месть

— Весь мир — театр, все люди — актеры, сейчас мы играем хроники, нам кажутся они трагическими, но когда-нибудь их назовут фарсами…

— Я не понимаю: о чем ты говоришь, Геня?

Она смотрела на него огромными испуганными глазами, выражавшими, как говорила теща, Софья Михайловна, родная сестра Якова Михайловича Свердлова, «всю скорбь еврейского народа», и не понимала, что вообще происходит в стране, к чему эти бесконечные репрессии и неужели ее дядя стоял у истоков этого всенародного ужаса. Хотя Ида знала лишь одну десятую или сотую часть всего происходящего, Генрих Григорьевич с годами превратился в скрытного и молчаливого человека. Эта была удивительная метаморфоза, с ним приключившаяся, потому что раньше все знали его как импульсивного, взрывного юношу, который, распалившись, мог не только ударить, но и пристрелить обидчика. Недаром он якшался в молодости с анархистами, а не с большевиками. Разница тогда была небольшая, не как сейчас, и Ягода, упоминая в автобиографии о начале своей революционной деятельности с 1904 года, естественно, писал, что состоял в рядах РСДРП, а не в нижегородской группе анархистов-коммунистов, как было на самом деле. Ему нравились тогда террористические акции, нравилось наблюдать страх в глазах приговоренных к смерти, заставлять их корчиться в ногах, вымаливая жизнь, нравилось даровать ее, но внезапно менять свое решение и заканчивать короткий скетч оглушительным выстрелом. Все это так возбуждало, что Генрих, как он стал называть себя, с радостью брался за исполнение таких приговоров. Вместе с ним в анархистах состояла и его сестра Роза, а сам Геня был правой рукой вожака анархистов, беспощадного Чемборисова.

Но все переменилось с его приходом в 1921 году в ВЧК. За эти годы он столько перевидел казней и расстрелов, что постепенно превратился в замкнутого и молчаливого человека, которого неожиданно увлекла тихая чиновничья работа: составление циркуляров, должностных обязанностей, формирование новых управлений, он буквально купался в этих бумагах, к удивлению окружающих, но внезапно возникший интерес Сталина к ОГПУ, приход Георгия Евдокимова, ставшего начальником СОУ (секретно-оперативного управления), кавалера четырех орденов Красного Знамени, любимчика Сталина, благодаря которому появилось на свет знаменитое шахтинское дело, и претендента на должность первого заместителя председателя, быстро разбудили Ягоду, заставив действовать, искать новые дела, вступить в поединок с Евдокимовым, который неожиданно восстал против своих же методов массового террора, заговорил об ошибках шахтинского дела, о подлогах в деле Промпартии и вообще о чрезмерных репрессиях в ГПУ. Евдокимова тотчас поддержали другие чистоплюи — Ольский, Мессинг, Воронцов, внезапно возникла целая группа, направленная против него, и он понял: они его закопают. Нужно было действовать без промедления. Ягода бросился к Кагановичу, упал в ноги, заявил, что если признать ошибкой шахтинское дело и Промпартию, то честь партии будет поставлена под сомнение. Сам Сталин одобрил процессы над шахтинцами и компанией Рамзина, надо остановить Евдокимова. Каганович бросился к Хозяину, тот вызвал Ягоду, и участь евдокимовской группы была решена. Их крепко попинали на закрытом партсобрании в ОГПУ и распихали по разным местам, не очень ущемляя в правах и помня о прошлых заслугах. Евдокимова Коба направил было в Ленинград вместо Медведя, это было почти повышение, но Киров заартачился, и Медведя пришлось оставить. Теперь наступал четвертый этап в жизни Ягоды, и каким он будет, Генрих Григорьевич даже не представлял. Если Хозяин захочет еще большей крови и новых массовых судилищ, то многим посчастливится увидеть тот самый ад, которым запугивали до революции народ церковные крысы. И Ягода тогда уподобится черту на службе у дьявола. Но может быть, Сталину хватит ума, чтобы остановиться?..

И без того в газетах постоянно мелькали сообщения о процессах философов, историков, старых военспецов, многих из них теща и жена хорошо знали. Ида испуганно смотрела на мужа, задавая каждый раз один и тот же вопрос:

— Что происходит, Геня?

— Ничего не происходит, — отвечал он, лакомясь творогом с клубникой. — Обыкновенное дело, вредители…

Может быть, и действительно ничего не происходило, и реки крови, пролитые и по его вине, были наполнены не сладковатой тягучей темно-красной жидкостью, а ярким клюквенным соком.