Я Родину люблю. Лев Гумилев в воспоминаниях современников

Но вернемся к моему приезду. Когда мы пришли в квартиру, там в кухне почему-то сидел друг Льва Василий Абросов. Он был очень симпатичный, но без руки, а лицо уже немножко обрюзгшее. Жил Вася в Великих Луках, но частенько приезжал в Ленинград. Он сделал важные открытия по гетерохронности увлажнения Каспийского бассейна, они написали со Львом несколько совместных статей. Позже Вася написал книгу «Балхаш». Лев хотел помочь ему с публикацией, то есть позвонить президенту Географического общества Станиславу Викентьевичу Калеснику, который очень уважительно относился ко Льву. Но Вася вдруг начал рыдать и кричать: «Нет, не звони. Только не ты! Только не ты!» Видимо Василия Никифоровича запугали и соответственно настроили: если Гумилев будет за него хлопотать, то будет плохо. Лев очень удивился, ибо чистосердечно хотел помочь: позвонить, соединить с президентом общества и рассказать о значимости книги Абросова, потому что С. В. Калесник высоко ценил знания Льва Николаевича и его мнение.

А тогда, в день моего приезда в Ленинград, Васю мы уложили спать на полу, на каком-то матрасе, а сами легли на старом диване. Утром Лев ушел в университет, Вася уехал, а я завязала лицо платком, поставила лестницу и начала посыпать в углах, за карнизами, плинтусами и обоями каким-то порошком от клопов. В течение недели старый диван я выбросила и купила новый. И постепенно начала все обновлять: самодельные книжные полки, которые были сколочены гвоздями, как у Робинзона Крузо, заменили на застекленные настоящие. Сделали косметический ремонт, поставили два кресла, кругленький столик. Все обновилось, и стало как-то легче дышать. Я постаралась устроить в комнате некий уют. Льву это все нравилось, он стал много писать за своим большим старинным письменным столом, купленным в комиссионном магазине.

Нас начали посещать некоторые знакомые Льва, например Гелиан Прохоров (это был его главный ученик) и его жена Инна. Лев в свое время очень их любил. Но позже Гелиан начал ему почему-то грубить, перестал быть внимательным, отказался быть продолжателем идей Льва – видимо, его тоже о чем-то предупредили, а может и завербовали. Лев называл это «гусиным словом». «Какое-то гусиное слово людям говорят, и они сразу отходят от меня». Про это «гусиное слово» ему признался только Володя Куренной. Он был архитектор, строитель, приехал из Средней Азии, был со Львом несколько раз в экспедициях, потом стал преподавать в строительном институте ЛИСИ. Володя рассказал, что его вызвали в Первый отдел института и сказали: «Вы, кажется, теорию Гумилева читаете студентам, так извольте это прекратить, а то вам придется уйти из ЛИСИ». Это был единственный человек, который признался Льву Николаевичу, что его вызывали. Остальные просто грубили, и поэтому приходилось расставаться. Лев говорил: «Ложь я не переношу».

Тот же Гелиан, к примеру. Когда через некоторое время после моего переезда в Ленинград, уже в 1968 году мы пошли расписываться в ЗАГС, Лев пригласил Гелиана Прохорова быть свидетелем, а еще одного своего знакомого и соавтора по статье А. Алексина как второго свидетеля – для резерва, а я пригласила свою подругу – художницу Нику Моисееву. Мы прождали в ЗАГСе очень долго, Гелиан так и не появился, свидетелем пришлось выступить Алексину. А когда мы вернулись домой, то увидели, что Гелиан сидит в комнате. На недоуменный вопрос Льва он сказал: «Я не люблю оставлять расписки». Что-то такое он успел, видимо, шепнуть и Нике, потому что она после этого события стала меня избегать и даже не захотела встретиться, чтобы взять забытый у нас кошелек.

За Львом Николаевичем постоянно был негласный надзор органов. В той коммуналке на Московском проспекте жил милиционер Николай Иванович, которому было поручено присматривать за Львом. Но он, слава Богу, по натуре своей был человек добрый и, исполняя свою службу, при этом добродушно советовал: «Ты, Лев Николаевич, бумажки-то со стихами рви, в уборной не оставляй!» Во время обострения советско-китайских отношений спрашивал Льва: «Что ты там пишешь, Лев Николаевич? Это за Китай или против?» – «Да, против, Николай Иванович». – «Ну, тогда больше пиши!» Доброта его и погубила: он пожалел немца-туриста, который на улице Питера торговал колготками, не задержал его, а на него самого потом донесли и выгнали из милиции. Он начал еще больше пить, жена его запилила, и однажды он пошел на чердак и там повесился.

В целом же, несмотря на внешние неприятности и бытовые тяготы, мы были тогда очень счастливы в этой маленькой комнатке, потому что любили друг друга, и нам было очень хорошо и легко вдвоем. Да и окружение в этой коммунальной квартире все-таки было очень хорошее, доброжелательное. Еще до меня соседки помогали Льву с хозяйственными делами, а он любил возиться с ребятами. Павел – поэт, здоровый детина, но, к сожалению, пьяница, все время писал какие-то стихи и давал Льву читать; он же по дружбе сколотил Льву книжные полки.

Прожили мы вместе в этой маленькой комнатке семь лет (а Лев – семнадцать), и в один прекрасный день к нам пришел изумительной красоты старый монгол. Это был академик Ринчен (Монгольский писатель и ученый /1905–1977/ – прим. Ред.), он занимался этнографией степных народов, прекрасно знал языки, они со Львом вели научную переписку. Будучи проездом в Ленинграде, Ринчен посетил Льва Николаевича. На нем был роскошный синий халат, подпоясанный поясом с серебряными бляхами, в шапке из черно-бурой лисы. Его сопровождал какой-то человек, по всей видимости, стукач. Он увидел Ринчена в экзотическом наряде в метро, прицепился с расспросами, проводил его до самых дверей Льва Николаевича, а вслед за академиком и сам просочился в квартиру. Но дело не в этом. После посещения Ринчена к нам пришла дворничиха и сказала: «Не хотите ли сменить комнату на большую, но тоже в коммуналке?» Видимо, соответствующие органы решили, что неудобно Гумилеву жить в этой берлоге, если к нему ходят такие важные гости. Предложили комнату на Большой Московской, в доме около Владимирского собора. С одной стороны от нас был музей Достоевского, а с другой – дом, где прежде жил Чернышевский. Лев тогда говорил: «Ну, теперь я живу между двумя каторжниками». Там уже было просторнее, да и расположение в центре города Льву нравилось, хотя были и свои минусы.

В этой коммунальной квартире нашим соседом стал тюремный служащий. Жил он с семьей, а свои обязанности по отношению ко Льву исполнял более рьяно, нежели милиционер Николай Иванович, но тоже страшно пил. В той комнате постоянно, в наше отсутствие проводили «шмоны», искали что-то в бумагах. Лев, зная их повадки и уже разозлившись, однажды написал записку: «Начальник, когда шмонаешь, книги клади на место, а рукописи не кради. А то буду на тебя капать!» и положил в ящик письменного стола. Записка примерно такого же содержания лежала и в его письменном столе, и в моей московской квартире, куда мы переезжали каждый год на лето (а зимой, соответственно, квартира была ненаселенной и посещалась «заинтересованными товарищами»).

Из жизни в Ленинграде мне особенно запомнились наши многочисленные поездки по пригородам Ленинграда. Прямо под нашим домом останавливался автобус, и почти каждую субботу или воскресенье мы на него садились и ехали в Царское Село или в Павловск. Ездили мы и в Гатчину, в церковь, где вел службу отец Василий (Бутыло), который многие годы был духовным отцом Льва Николаевича. Лев очень любил церковное пение. У нас дома было много грампластинок с записями православных песнопений, и Лев их с удовольствием слушал. В некоторые праздники, особенно на Пасху и в Рождество (уже в последние годы жизни Льва, когда идти в храм ему было тяжело), я готовила праздничный стол, зажигала свечи и включала какую-нибудь из этих пластинок. Было так торжественно и возвышенно.

В театры мы ходили часто, особенно на балеты. Наш друг Савелий Ямщиков, искусствовед и реставратор, был женат на известной балерине Мариинского театра Валентине Ганибаловой, поэтому мы с большим удовольствием пересмотрели множество спектаклей.

А в те первые мои ленинградские годы мы совершали чудесные долгие прогулки по паркам, которые производили на меня даже большее впечатление, чем самые наилучшие и красивейшие спектакли. Когда мы со Львом гуляли по паркам, он непрерывно рассказывал об истории, читал стихи, и делал это превосходно. Мне, как художнице, хотелось мир созерцать, смотреть на все вокруг и любоваться. Я ему говорила: «Лёв, ну подожди, посмотри, какая красота, тебе же надо передохнуть». Ответ был: «Ничего я не устаю. Я отдыхаю таким образом». И продолжал рассказывать об истории.

Вероятно, во время этих бесед он размышлял над своими концепциями, что-то сопоставлял, проверял – мозг у него работал все время, как мотор. Однажды он мне сказал: «Я чувствую себя как объевшийся человек: меня распирает, я должен с кем-то поделиться мыслями. Понимаешь, у меня все в голове, мне скорее нужно все изложить в книгах». Единственное, что он успел написать в лагере между тяжелыми работами – это книга «Хунну». Писал на листочках, которые ему приносили зэки. Так как он был человек уже очень больной (у него началась язва двенадцатиперстной кишки), его часто освобождали от работ, и он мог писать. У меня сохранились четыре тетрадки (вернее стопки листочков, подобранных по цвету – зеленые, розовые и т. д.), в которых мелким почерком, буквально бисером, были сделаны записи. Причем все это написано так чисто и четко, как будто он с чего-то списывал. Во время второй посадки 1949–56 годов книги у него были, тогда уже разрешали присылать. Он все время просил: пришлите книги. Ну и конечно выручала феноменальная память, благодаря которой у него была колоссальная подготовка.

В Бежецке, еще в детстве, Лев впитывал в себя все, что прочитывал. Там была прекрасная городская библиотека, да и бабушке много книг удалось перевезти из имения; Лев их все прочитал. Память у него, как я уже писала, была фантастическая. Еще когда он не мог сам читать, бабушка читала ему вслух Шекспира. И Лев страшно увлекся, он запоминал имена всех королей и герцогов. Когда мы гуляли, он часто мне говорил: «Хочешь, Наталия, я тебе перечислю всех королей по династиям». Но я отмахивалась: «Бог с тобой, зачем мне все это». – «Нет, я тебе расскажу». И перечислял бесконечные английские или французские имена. Всемирную историю Лев знал досконально, голова у него была пропитана всем этим. Плюс к этому он ведь и языки знал. Не скажу, чтобы блестяще, но с французского он мог свободно переводить и мог разговаривать; знал немецкий, совсем неплохо – персидский и таджикский, а казахский понимал. Когда он сидел в лагере, там было очень много людей разных национальностей и разных вероисповеданий, он общался с ними, ему это было интересно и давало богатый материал для анализа. Как народы общаются между собой, какие у них обычаи и какая культура? В чем между ними разница? Почему одни уживаются с соседями, а другие нет? Он говорил, что важно находить комплиментарность. Если есть комплиментарность народов друг к другу, то надо ее сохранять, поддерживать. А если ее нет, но народы волею судеб живут рядом, как в коммуналке, то лучше жить порознь, но в дружбе.