Моя служба в старой гвардии. Война и мир офицера Семеновского полка. 1905–1917

Для нас, атакующих, все это обозначало вот что.

Теперь немцы твердо знают час атаки, конечно, на рассвете. Что все повреждения, хоть бы и самые маленькие, они за ночь починят… Что если нашим пушкарям случайно посчастливилось подбить два-три пулемета, то на их места они поставят десять…

А самое главное, что те их войска, которые как-никак сидели под обстрелом 15 часов, просто будут отведены в тыл, а на их место из резерва поставят свеженькие, которые и встретят нас подобающим образом!

К чему же тогда вся эта, с позволения сказать, «подготовка»? Лучше было бы уже совсем без нее… Тогда у нас остался бы, по крайней мере, шанс внезапности…

А так вышла не подготовка нашей атаки, а предупреждение врагу!

В роте не знали, что думать. Меня поминутно спрашивали:

– Вашесбродие, почему наша артиллерия не стреляет?

Что мне было отвечать?

– Не знаю, – говорил, – может быть, так нужно!

Некоторые солдаты из молодых, может быть, и не соображали, в чем дело, но унтера и старые боевые солдаты, разумеется, понимали, чем это для нас всех пахнет. Потом мне говорили, что прекратили огонь потому, что артиллеристы ночью вспышками боялись выдать свое расположение. Но этому я не верю.

Мы, все офицеры, были возмущены и разозлены до последней крайности. Я сидел в это время в роте, но потом мне, уже в Петербурге, рассказывали, что в землянке командира 1-го батальона собрались офицеры и раздавались голоса, что при таких распоряжениях мы отказываемся вести за собой наших людей, без тени надежды на успех и на верную гибель.

Кто-то из молодежи предложил, чтобы нас не заподозрили, что мы спасаем наши шкуры, выйти цепью, 20 человек офицеров, и пойти в атаку, но одним…

Говорили, что во время этого бурного «заседания» командир 1-го батальона Н.К. Эссен будто бы долго молчал, попыхивая сигарой, и в заключение, как всегда довольно монотонно, сказал:

– Все это ерунда! Если мы пойдем одни, по нам немцы стрелять не будут, и придем мы прямой дорогой в плен. Семеновские офицеры не могут отказываться идти в атаку. Хорошенькую страничку впишем в полковую 200-летнюю историю… Неисполнение боевого приказа… Петр в гробу перевернется… Идти нужно с солдатами и умирать нужно с ними… Как это всегда делалось. А кто это устраивает, пусть их судит Бог и военная коллегия…

В конце концов решили никаких коллективных выступлений не предпринимать, а идти, а там что Бог даст.

Через час по телефону передали, что, нисходя к просьбам атакующих, артиллерии разрешено через каждую минуту, поорудийно, выпускать по одной шрапнели, дабы мешать немцам чинить разбитую проволоку.

Далась им эта проволока!

Как оказалось потом, немцы чинить проволоку и не думали, а просто выкатили на катушках буты новой проволоки, даже не выходя из окопов, и к утру их заграждение стояло, как новенькое.

Пишу я это все вовсе не с непременной и единственной целью критиковать наше тогдашнее высшее начальство. Бог с ним! Среди этого начальства были, несомненно, люди и достойные, и знающие… Наконец, вполне возможно, что у них были причины и соображения, которых мы, строевые офицеры, не знали. На войне это так часто случается… Целью этого описания является не критика, а желание рассказать будущим семеновцам, в каких условиях и каким неравным оружием их отцам приходилось иногда сражаться…

В 12-й роте все, кому разрешалось, в десять часов залегли спать. Наутро нужно было набраться бодрости.

Я тоже пошел в свой блиндаж, приказал дежурной «связи» разбудить меня в 3 часа, помолился Богу, лег и заснул.

В три часа ночи я проснулся сам и вылез из блиндажа. Было довольно прохладно. Ночь была звездная и лунная.

Наши продолжали свою стрельбу «по минутам».

С немецкой стороны слышался еле внятный шум земляных работ и более явственно – удары деревянных молотков.

Людей я не велел будить до самого последнего срока. Ничего нет хуже, как лишнее время, без дела томиться зря.

Сам я себя чувствовал совершенно как перед серьезным экзаменом, когда предмет знаешь плохо.

В три с половиной часа рота была на ногах. Одеты в шинели, но без ранцев. На головах фуражки. Металлических шлемов мы в Великую войну еще не знали.

Я тоже был в шинели. На шее бинокль, а на поясе полевая сумка и револьвер. Шашки большинство из нас носили на войне только при представлениях начальству. Очень уж они были неудобны. Ни сесть, ни лечь быстро нельзя. На ходьбе попадают между ногами. Вообще для пехоты устарелое оружие. Некоторые офицеры носили на поясах солдатские малые лопатки…

В руках у меня была палка, артистически вырезанная одним из чинов 1-го взвода и подаренная мне в обмен на сотню «семеновских» папирос.

Без десяти минут четыре мы выстроились.

Часы накануне у всех офицеров и унтер-офицеров были выверены по минуте.

В 3 часа 55 минут обе полуроты были построены головами у ходов сообщения, которые вели во вторую параллель. Ходы очень извилистые и узкие, так что идти можно только цепочкой, в одну шеренгу; отстояли они друг от друга шагов на пятьдесят.

В голове 2-й полуроты встал фельдфебель Ермолов, в голове 1-й, с четырьмя людьми связи, встал я. Сразу же за мной шел мой старший связист, младший унтер-офицер Комаров, большой молодчина, по довоенной жизни развитой петербургский рабочий и отъявленный эсер. Впрочем, на политические темы мы с ним не разговаривали.

Стрелка на ручных часах со светящимся циферблатом показывает без трех минут четыре, без двух минут… Время ползет необычайно медленно.

Наконец – 4. Тихо.

Еще минута – и вся немецкая линия затрещала. Поехало!

В это же мгновение их артиллерия стала бешено крыть по нам шрапнелью и гранатами.

Мы все сняли фуражки, перекрестились и быстрым шагом стали вытягиваться в ход сообщения.

По прямой линии до 2-й параллели было около 100 шагов. Но по извилистым ходам (нарочно так рылись, чтобы их нельзя было продольно простреливать с фронта) было всех 300.

Только что вышли – начались потери. Перешагнули через свалившихся и быстро пришли во 2-ю параллель. Там пусто. Значит, 8-я рота, как полагалось, вышла. Не задерживаясь, беглым шагом идем дальше…

На полпути из 2-й параллели в первую линию видим – что-то неладно. В узких ходах, где, чтобы разойтись, один должен распластаться у стенки, чинов попадается все больше и больше… Вид обалделый. Многие уже без винтовок. Плохой знак.

– Почему здесь? Какой роты?

– Отбились… 8-й…

Стрельба по нам еще усиливается. Два или три прямых попадания прямо в ходы… Стенки обваливаются, ходы начинают мелеть…

Еще через десятка два шагов начинают попадаться на дне лежащие люди. Сначала в один слой, потом в два слоя.

Тут и убитые, и раненые, и просто бросившиеся от страха ничком на землю… Таких, пожалуй, больше всего. Идем по живым людям, как по мостовой. Топчем их без жалости. Поднимается злоба. Скоро и по телам нельзя идти.

Шагов за тридцать до выхода в первую линию из людей затор. Сбились в кучу, как бараны. Ход забит окончательно. Что делать? Начинаем бешено вопить:

– Вперед, сволочи! Вперед, мерзавцы! Вперед, так вашу та-так! Вперед!

Колотим задних прикладами, в шеи, в спины…

Ничего не помогает. Пробка из обезумевших, потерявших голову людей.

8-я рота и до первой линии не дошла.

На войне ей вообще не везло, а тут еще перед самой атакой рота оказалась без офицера. Овцы без пастыря. Повел фельдфебель и не довел.

Настал «психологический момент». Стало совершенно ясно, что ежели мы под таким дьявольским огнем минутки две еще задержимся, то мы тут так и останемся и из окопов вообще не выйдем.

Порыв не терпит перерыва – это нам долбили еще в военном училище.

Говорю Комарову:

– Послушай, надо вылезать и идти поверху!

– Да не иначе как так, вашесбродие!

– Ну, Господи, благослови! Подсади меня!

Вылез я наверх, пробежал немножко вперед, повернулся спиной к немцам и стал, что было сил диким голосом вопить:

– 12-я, выходи! 12-я, ко мне!

В числе вещей, которые я привез из Петербурга, был у меня свисток-сирена, с на редкость пронзительным и противным звуком. Других таких в полку не было. Еще на занятиях в резерве я приучил к нему роту. Один протяжный свисток – значило: «внимание». Два коротких – «вызов начальников». Три коротких – «вся рота ко мне».

Вперемежку с криками стал махать палкой и свистеть: раз-два-три… раз-два-три…

Еще раза два крикнул, свистнул и вижу: показывается голова фельдфебеля Ермолова, взводного Камкова, выскакивает один, другой, третий… Кучка здесь, кучка там… Наконец повалили… выскочила вся рота…

В написанном виде это довольно длинно. На самом деле все заняло не больше минуты. Ко мне подскочил Комаров:

– Вашесбродие, не стойте так, бегите, убьют!

Точно не все равно было: стоять или бежать.

Весь воздух кругом выл и свистел. Как сейчас помню, один подлый осколок пропел около самого левого уха. Но в эту секунду мне совершенно было все равно, убьют или нет.

Никакого «упоения в бою и бездны мрачной на краю» я, разумеется, не испытывал. Но то, что мои люди, как говорил державный основатель, «на тысячи смертей устремляясь», по моему голосу за мной пошли, и как пошли, и я знал уже, что и дальше пойдут, доставило мне тогда ощущение самого острого счастья. Это была одна из счастливейших минут моей жизни.

Когда я понял, что кончено, пошли, я повернулся и рысцой побежал к первой линии.

Прежде чем прыгать с саженной высоты в окоп, я на мгновение задержался. В голове промелькнула фигура солдата, вот так же соскочившего и напоровшегося на штык.

Наклонился над окопом и крикнул:

– Пригни штыки!

Снизу ответили:

– Прыгайте!

И четыре руки протянулись, чтобы меня схватить. Прыгнул и почувствовал, что по левой ноге, под животом, меня словно сильно хватили поленом. Боли никакой, только тупой удар. И я как куль упал на руки двух солдат.

– Вашебродие, что с вами?

– Кажется, ранен.

Меня проволокли шага три и положили в маленький открытый блиндаж под бруствером.

В первой линии, помню, было мало людей. Несколько унтер-офицеров, несколько дошедших чинов 8-й роты…

Из офицеров Н.К. Эссен, с неизбежной сигарой… Командующий Е. В. ротой Родриг Бистром. В узком окопе места было настолько достаточно, что когда вся моя славная 12-я спустилась вниз, особенной каши не получилось.

Всем распоряжался почему-то старший пулеметчик барон Типольт, бывший мой вольноопределяющийся, во втором воплощении – помощник статс-секретаря Сената, а тогда капитан и один из доблестнейших наших офицеров.

– 12-я, разберись по взводам!

В противоположность многим раненым, я еще продолжал испытывать сильное возбуждение и большой нервный подъем.

Представилась висевшая в корпусе картина, как Павловский полк идет в атаку и несет на ружьях раненого командира Мазовского.

Я ухватил пробегавшего Типольта за сапог и со слезами в голосе стал ему доказывать, что самое лучшее будет, если 12-я рота понесет меня сейчас вперед на ружейных стволах, как под Прейсиш-Эйлау.

После весьма острых переживаний было в этом, конечно, немножко и истерики.

В мирное время не очень, но в боях Саша Типольт был трезвый человек.