Офицеры российской гвардии в Белой борьбе. Том 8

Весна 1919 года

В это памятное утро, средних чисел апреля, я еще спал крепким сном в номере своей гостиницы, когда кто-то резко сдернул с меня одеяло, самым бесцеремонным образом нарушив мои мирные грезы.

– Быстро, быстро!.. Довольно нежничать!.. Вставай, собирайся и направляйся на пристань… Через два часа едем с тобою в Одессу… Да скорее же, мой друг, уже поздно!

Я открыл глаза и увидел нашего старшего полковника, общего любимца Николая Михайловича Никонова[678], прибывшего с фронта. Как оказалось, полковник спешно забирал меня с собой в Одессу для получения пулеметов и другого необходимого полку имущества.

– Живее же, мой друг! – настойчиво гремел голос Никонова. – Мы с тобой сейчас поплывем на большом океанском транспорте со штабом командующего греческими войсками. Будь готов через минут двадцать, а я пока побегу в штаб за документами и литерами… Итак, до скорого!

Весь одно движение и энергия – милейший полковник исчез за дверьми… Хорошо уяснив, что для размышлений мне не было предоставлено даже лишней секунды, я стремительно оделся, собрался и спустя час вместе с тем же Никоновым уже плыл на шлюпке по направлению к громадному океанскому мастодонту.

Прошло не более двух часов после моего невольного пробуждения в номере гостиницы, а я уже находился в открытом море, спокойную гладь которого мощно резал зарывшийся вперед гигантский нос океанского парохода. Последний был наполнен военными, преимущественно офицерами весьма многолюдного греческого штаба, а также солдатами греческой и французской армий, которых в общей сложности было около двух тысяч.

Пребывали в числе наших спутников и русские офицеры, подобно нам направлявшиеся в Одессу во главе с бравым адмиралом князем Трубецким[679], являвшимся старшим из всех присутствовавших.

Погода стояла прекрасная, весенняя, дававшая возможность с приятностью проводить время на палубе, любуясь видом и красками погруженного в спокойствие Черного моря.

Пароходные палубы были запружены разгуливавшей греческой и французской военщиной, что давало возможность спокойно и объективно наблюдать солдат этих обеих армий и делать соответствующие выводы о их внешности и поведении. При этом следует отдать справедливость грекам: все они выделялись ростом, опрятностью, совершенно новым обмундированием и заметною склонностью при всех обстоятельствах держать себя в приличных рамках военной дисциплины солдат мирного времени. Совсем не то можно было сказать о представителях армии «прекрасной» Франции, плывших с нами на этом же пароходе… Как и всегда, они представляли весьма печальную картину солдатской расхлябанности, типичного нахальства, соединенного с крикливостью и крайнею неопрятностью своих одежд и тел.

Прекрасно устроившись в отведенной нам большой каюте, полковник Никонов и я вечером получили приглашение к штабному ужину греческих офицеров, каковым и воспользовались с большой охотой. Принимавшие нас в своей среде греки были в высшей степени любезны, внимательны, хлебосольны, и, проведя в их обществе за столом и стаканом вина добрую половину ночи, я ничего теперь не могу сказать, кроме самого хорошего, о представителях греческого народа, которых до того времени я почти не знал. Сидя с нами за вечернею трапезой, любезные греки, конечно, очень много говорили о России и ее серьезных, полных трагизма текущих днях… Признаюсь, что разговоры и полные оптимизма суждения греческих офицеров мне лично было слушать до крайности приятно и отрадно.

– Не беспокойтесь и верьте нам! – с улыбкою уверял меня милый греческий полковник. – Верьте, что мы сумеем ликвидировать все ваши неприятности ранее, чем вы предполагаете… Наш корпус уже готов к наступлению. В течение месяца мы с гарантией очистим весь Юг России. Тогда ваша доблестная армия расширится, укрепится, и к осени уже будем вместе в Москве… К осени мы будем с вами гулять по вашей старой столице. Верьте, что мы вас не обманем…

Я внимательно слушал вполне искренние и простодушные речи милого полковника, причем мне действительно хотелось верить, что все будет так, как он говорил.

Но судьба, по-видимому, решила иначе. Прошло всего две недели с момента нашей беседы на пароходе – и греческие полки в полном беспорядке бежали от банд григорьевцев, по-видимому весьма удивлявшихся своей блистательной победе над иностранною армией.

В Одессе, куда мы прибыли на следующее утро, нам пришлось развить максимальную энергию при выполнении возложенных на нас поручений. Наши старания оказались небезуспешными – и необходимые для полка пулеметы и инженерное имущество были получены из арсенальных складов в кратчайший срок, в какие-нибудь два дня.

Там же, в Одессе, разыскали мы и нашего офицера графа А.А. Бобринского[680], а через сутки уже появился в нашем обществе и мой друг барон В.Р. Пфейлицер фон Франк[681], поспешивший из Севастополя к нам вдогонку… Таким образом, нас теперь собралось в Одессе четверо – четверо однополчан, маленькую и дружную группу коих возглавлял наш милейший полковник Н.М. Никонов.

Но совместное наше пребывание в Одессе не могло быть долгим. Уже на четвертый день полковник категорически решил отбыть обратно на фронт, захватив с собою и графа Бобринского, которому, по его мнению, в Одессе теперь ничего больше не оставалось делать. Что касается меня, то мои служебные дела укладывались несколько иначе: я должен был задержаться в Одессе на некоторый срок, дабы, погрузив полученное имущество на соответствующий пароход, идти с ним вместе обратным путем на Севастополь. Задерживался по личным делам в Одессе дня на два и барон Франк. Так на первых порах и порешили и, порешив, собрались провести последний вечер накануне отъезда полковника и графа в одном из шумных одесских варьете, что и было приведено в исполнение без всяких особенных затруднений.

Весело объединившись за ресторанным столиком, мы прокутили, таким образом, до раннего утра, возвратясь в гостиницу вместе с апрельским рассветом. Кое-как прилегли, дабы хоть немного отдохнуть перед утренним отбытием парохода, с которым должны были уехать граф Бобринский и увлекавший его с собою полковник.

Но забыться сном мне не удалось ни на минуту. Едва я закрыл глаза, как вошедший номерной осторожно принялся меня будить, прося немедленно выйти в коридор по требованию «одного господина офицера», который очень извиняется за беспокойство…

– Они говорят, что очень срочное и важное дело, – отрапортовал номерной настойчиво. – Просят прощения, но говорят, что иначе обойтись не могут.

С неохотою поднявшись, я исполнил странную просьбу «господина офицера», вышел в коридор и замер от удивления… Передо мною стоял милейший граф Бобринский – тот самый, с которым я провел всю ночь за ресторанным столиком и всего какой-либо час как расстался у дверей номера, в котором я помещался вместе с полковником Никоновым.

Изобразив всею своею фигурой вопросительный знак, я широко открытыми глазами смотрел на моего однополчанина и друга.

– В чем дело? В чем дело, милый? – едва успел я пробормотать с некоторым испугом. – Что произошло?..

– Прости еще раз! – начал милый граф, на редкость деликатный и воспитанный, сбиваясь и обнаруживая крайнее смущение. – Но у меня к тебе одна просьба, которую ты, надеюсь, поймешь и не откажешься исполнить… Прошу тебя верить, что вопрос для меня очень серьезный… Ты остаешься здесь, а я сейчас должен уехать… Нельзя сделать так, чтобы ты поехал, а я остался в Одессе?.. Ведь это не надолго… Всего на несколько еще дней… Очень прошу… Не можешь ли ты уговорить полковника изменить распоряжение…

– Хорошо! – сказал я, несколько опешивший, в свою очередь. – Но в чем дело, что случилось? Что-нибудь очень важное?..

Бедный граф смутился еще больше.

– Для меня… очень важное, если хочешь! – с трудом проговорил он. – Все дело в том, что через два дня назначена моя свадьба… Прошу тебя…

Мне показалось, что прямо смотревшие на меня глаза графа подернулись тонкою пленкой слез.

Создавшееся положение было столь необычным и трогательным, что я не мог остановиться перед решением разбудить полковника Никонова, уже крепко спавшего после весело проведенной ночи.

Полковник проснулся, и, увы, мое ходатайство за графа Бобринского на этот раз представилось не столь легким. Правда, добрейший Николай Михайлович в результате все же изменил свое первоначальное распоряжение, но после долгих уговоров…

Судьбе было угодно, чтобы в качестве его обратного спутника в Севастополь снова оказался я, а не граф Бобринский, полный радостных надежд на скорое соединение с любимой женщиной. Спустя какой-нибудь час он вместе с бароном Франком явился на пристань, дабы проводить нас.

– Через каких-нибудь несколько дней увидимся! – говорили нам Франк и Бобринский при прощании. – Даем вам слово, что выедем из Одессы со следующим рейсовым пароходом!

– Да, да скорее приезжайте!.. А ты, граф, вези и милейшую графинюшку…

Полный самых радужных надежд, граф Бобринский весь сиял от счастья. Бедный милый и, по-видимому, не на шутку влюбленный в эти минуты граф… Разве мог он тогда чувствовать, какие горькие неприятности ждут его в ближайшем будущем и что не через два дня, а лишь через месяц ему удастся соединиться с любимой женщиной, и не в Одессе, а на турецком острове Халки?.. Не приходило в голову и нам с добрейшим полковником, что новое свидание с провожавшими нас друзьями-однополчанами тоже произойдет не в ближайшие дни, а через несколько долгих и полных всяких тревог месяцев…

Возвратившись в Севастополь, мы стали ожидать прибытия нашего военного груза из Одессы и в то же время понемногу готовиться к скорому отбытию на фронт. В течение этих нескольких дней ожидания сидеть безвыездно в Севастополе было скучно… Имея больших друзей в Балаклаве – семью полковника Мессароша, – я решил в одно из ближайших воскресений направиться к ним на дачу. Мой неизменный приятель поручик В.Р. Вольф[682] с охотою согласился мне сопутствовать.

Балаклава от Севастополя не за горами, а потому, проведя в доме моих знакомых все воскресное утро, мы к обеденному часу уже возвратились обратно и тотчас же направились в севастопольское Морское собрание. Когда мы туда прибыли, его буфетная и столовая залы были уже переполнены флотскими и сухопутными офицерами, пребывавшими в самом хорошем настроении. Все столики были заняты, повсюду раздавались беззаботный смех и веселые шутки, проворная прислуга не успевала подавать кушанья и откупоренные бутылки.

С трудом отыскав свободное место, я кое-как втиснулся в небольшую компанию знакомых мне офицеров и принялся за еду. С аппетитом съел суп и уже готов был приняться за второе блюдо, как кто-то неожиданно и нервно опустил мне руку на плечо, и чей-то знакомый голос, в котором слышалось беспокойство, негромко назвал меня по имени и отчеству.

Я вздрогнул и обернулся. За моим стулом стоял член Государственной думы В.М. Пуришкевич, выражение лица которого – и без того всегда нервного и подверженного тику правого глаза – не предвещало ничего доброго. Пуришкевич был бледен как полотно и всею своею фигурой выявлял крайнее душевное волнение.