Офицеры российской гвардии в Белой борьбе. Том 8

Мы двигались по родной земле, среди родных нив и селений, – и в то же время из-за каждого угла нам грозила смерть от жесточайшего врага, своего же собственного брата, говорившего с нами на одном языке, еще вчера исповедывавшего одну с нами веру и от младенческих лет дышавшего с нами одним воздухом родных полей и лесов. Порою мысли о всем этом острыми молниями проносились в усталом мозгу, и тогда становилось до ужаса больно и страшно.

В особенности горько было в минуты таких размышлений смотреть на заполнявшую наш отряд молодежь – чу́дную нашу русскую молодежь, с вечно веселыми и остроумными кадетами, не знавшими усталости юнкерами и полными беззаветного патриотизма и желания жертвенного подвига студентами… Все они, эти прекрасные и чистые сердцем юноши, покорно и жизнерадостно устремлялись теперь к неизвестности, ничуть не задумываясь над тем, что через какой-нибудь час их могли ждать самые страшные страдания, увечья и даже лютая смерть,

Впереди нас всех ждали… братья, но какие братья!.. Братья самые жестокие, безжалостные, дышавшие к нам такою ненавистью, о которой не имел понятия ни один неприятельский солдат во время Великой войны, – никакой немец, австриец или турок… Те, помнится, брали в плен и как-то считались с международными правилами. В этой, гражданской, войне никаких правил не было, царило невероятное ожесточение – и об этом хорошо знал каждый из бойцов обеих сторон.

Сознаюсь, что мне было в эти минуты страшно – и, во всяком случае, во много раз страшнее, чем в дни давно минувших боев где-нибудь на равнинах Галиции или у Карпатских склонов.

Прошло около получаса, в течение которого мы ни на мгновение не задержали нашего движения к железнодорожному полотну, зорко следя за шедшими впереди и по сторонам дозорами… И вдруг правый из них почему-то задержался, затоптался на месте, как бы придя в замешательство… Секунда – и с той стороны уже ясно донеслось несколько выстрелов, подействовавших на всех чинов отряда как электрический ток…

– Стой!

Задержав всю колонну, капитан Поморский тотчас же скрыл ее в зарослях высокой пшеницы, а вахмистра и одного кадета-разведчика выслал в сторону правых дозорных. Бравый вахмистр, подняв на дыбы своего горячего вороного коня и взметая сухую землю, по склону бешено понесся выполнять приказание. Но доскакать к дозорным все же он не успел: они теперь сами скатывались к нему навстречу по отлогой горной возвышенности. За нею, постепенно учащаясь, звучала ружейная стрельба.

Весь отряд на минуту замер. А вахмистр Архипенко тем временем продемонстрировал перед всеми нами свою удивительную расторопность солдата выучки мирного времени и воистину кавалерийскую отвагу… Не раздумывая, он во весь опор поскакал к тому самому гребню, с которого только что откатились дозорные, взлетел на своем бешеном вороном коне на самую его вершину и, картинно вздыбив своего красавца, подобно соколу, зорко осмотрел всю лежавшую за возвышенностью местность. Еще мгновение… и лихой Архипенко так же стремительно летел уже обратно к нам, в то время как около нас появился и один из правых дозорных с донесением:

– Из-за хутора выскочило несколько конных… Это они обстреляли наш дозор… Только о нашем отряде они, по-видимому, и не подозревают!..

Это было похоже на истину: мы все, с нашими пулеметными тачанками и подрывными вьюками, пребывали скрытно в глубокой балке, оставаясь до сих пор невидимыми для неприятеля.

– Стойте… я сам все выясню окончательно! – рванулся весь вспыхнувший Поморский. – Принимайте командование, поручик Вольф, а я тем временем…

И, дав шпоры коню, Поморский полетел по тому же склону, за которым таилась жуткая неизвестность и, быть может, сама смерть…

Под командой Вольфа мы тотчас же оценили создавшееся положение, разомкнулись и, выставив пулеметы, заняли боевое положение… Ощетинились…

– А сзади-то уже идет дело! – вдруг сказал кто-то. – Послушайте-ка!

Позади нас, далеко-далеко, действительно уже гремели выстрелы… Очевидно, там за несколько верст началось то самое наступление по всему фронту, для успеха которого мы были высланы в столь рискованную экспедицию…

Почти в то же время раздался сухой треск, визг, снова треск и завывание… Все облегченно вздохнули: милый Дараган с несколькими подрывниками, в эти несколько минут общей остановки отряда, с готовыми запалами доскакали по дну оврага к виадуку и железнодорожному полотну и взорвали его в нескольких местах. Мгновение… и они уже мчались обратно.

– Нужно спешить! – заметил Вольф. – Весьма вероятно, что они от нас в двух шагах.

Спокойный и рассудительный Вольф не ошибся: противник, несомненно, был значительно ближе от нас, чем мы думали… Мгновение – и в высокой пшенице, покрывавшей впереди значительную часть низменности, обнаружилось за скакавшим Дараганом какое-то движение, совсем не похожее на мирную и беззаботную игру ветра.

Сомнений быть не могло: это приближался враг, с которым шутить не приходилось.

– Огонь!..

Наши пулеметы заработали четко и внушительно, доставляя своею трескотней неописуемое удовольствие обслуживавшей их нашей молодежи. Кадеты и юнкера, суетившиеся около них, по-видимому, совсем и не замечали, как в ответ на их стрельбу со стороны противника, в свою очередь, полетел в нашу сторону настоящий свинцовый град, не знавший никаких меры и удержу.

Пулеметы врага били нас спереди и с правого гребня, на котором теперь уже отчетливо виднелись пешие и конные группы… Пули жужжали, неслись вдаль и, подобно вихрю, склоняли пшеницу, но, к удивлению, не причиняли нам большого вреда.

Весьма вероятно, что застигнутый нами врасплох противник в глубоком тылу не мог еще хорошо пристреляться, вследствие неожиданности и высокой пшеницы, или же попросту не имел хороших пулеметчиков. Во всяком случае, несмотря на летевший в нашу сторону дождь пуль, мы не могли пожаловаться на большие потери.

Значительная часть поручения была выполнена, и, судя по взрывам, выполнена была, по-видимому, неплохо… Идти еще вперед уже не было ни смысла, ни сил. Поэтому, повернув назад главные силы и разомкнувшись еще шире, мы начали отходить, оставляя позади сильный заслон.

Отходили медленно, сдерживая излишне нервных бойцов от всякого рода горячих выступлений. В особенности трудно было в эти минуты справляться с кадетами, всегда до того примерно дисциплинированными и послушными: эти молодые и восторженные воины отступали неохотно и положительно плелись в арьергарде со своими тачанками, то и дело возобновляя стрельбу из пулеметов, отличавшуюся необыкновенною меткостью. Приходилось все время подгонять этих беспечных героев, совсем терявших голову от своего успеха.

И под их пулеметным огнем наседавший на нас противник как бы спотыкался и на короткое время откатывался назад, вызывая в кадетской среде новые взрывы энтузиазма. И шли мы волнами: пройдем, остановимся, дадим несколько метких залпов – повернем в состояние временного столбняка наступающих – и снова идем…

Я неотступно двигался рядом с колонною подрывных вьюков, на левом фланге… Интересное, в общем, это было соседство! Ведь один меткий выстрел с той стороны, угодивший в роковую точку, – и вслед за этим чудовищный взрыв, после которого от многих из нас осталось бы одно лишь воспоминание. Мысль о такой «цветистой», но ужасной возможности то и дело вспыхивала в моей воспаленной голове, уже несколько суток подряд не знавшей нормального сна и человеческого отдыха. Опасность, окружавшая нас в эти минуты, была смертельной и близкой до крайности…

– Суждено еще жить или нет? – с каждым шагом двигавшегося вперед коня бессознательно повторялся один и тот же вопрос. – Что будет со мною через минуту, другую, третью?..

Но эти минуты бежали, а я все еще жил, дышал воздухом окружавшей меня чудесной природы, видел яркий свет солнца…

И волшебным маревом неслись в эти необыкновенные мгновения передо мною бесчисленные картины из дорогого прошлого, выплывавшие из сокровеннейших тайников памяти, о существовании которых я никогда ранее и не предполагал в нормальной обстановке… Мелькнуло среди золотых солнечных пятен, падавших на колосившуюся пшеницу, милое и улыбавшееся личико одной девушки, находившейся еще «там», за линией нашего фронта… А рядом с ним, совсем близко, неожиданно глянули на меня полные ласки, такие бесконечно дорогие и любящие старушечьи глаза – это были глаза моей матери, смотревшие на меня в упор из освещенной солнцем пшеницы, то и дело вздрагивавшей от ударявшего по ней смертельного дождя неприятельских пуль…

«Как все это нелепо и в то же время страшно! – подумал я с тоской. – Почему, собственно, я не остался в тиши, окруженным любовью и лаской?.. Кто меня заставил добровольно соваться в этот ад, чтобы на каждом шагу быть готовым встретить смерть и мучения?..»

Но отступать было поздно… Кругом кипел бой, я находился в рядах доблестных добровольцев, отчаянно боровшихся за белое дело и еще от меня ожидавших указаний и поддержки.

Появились раненые люди и кони, которых приходилось быстро спроваживать в более безопасные и укрытые места. Кое-кто ругался крепким словом, подбодряя более усталых и малодушных.

Уже успевший возвратиться к отряду Поморский теперь всецело отдался работе пулеметчиков, по-прежнему шедших в арьергарде, и – до дерзости отважный – на каждом шагу играл с опасностью и делал вызов смерти… Совсем по-своему «шутил» с теми же опасностью и смертью ни в чем не изменявший своего облика вахмистр Архипенко: полный уверенности в правоте и необходимости своих действий, он как дьявол неотступно носился на своем огромном вороном коне под свинцовым дождем и, оберегая общий порядок движения отступавшей колонны, без всякого стеснения «укреплял» плетью робких молодых добровольцев, чем-либо не ласкавших его привычный вахмистрский взор…

А противник, не прекращавший своего огня, по-видимому, твердо решил не давать нам возможности соединиться с головными силами, пребывание которых вдали обозначалось уже все яснее и могущественнее.

В эти мгновения произошло одно событие, обстоятельства которого до сих пор ясно стоят в моей памяти вместе со всеми мельчайшими подробностями… В нескольких шагах от меня все время бодро и смело двигался мой закадычный друг и наш доблестнейший офицер поручик В.Р. Вольф, по временам бодро перебрасывавшийся со мною короткими фразами. И вдруг он неожиданно остановился, громко крикнув в мою сторону:

– Что, что такое?.. Что это за темнота?.. Ведь ничего не видно!..

Я вздрогнул при этих словах, положительно не понимая, о какой темноте сообщал мой приятель: кругом все по-прежнему сияло от яркого солнечного света, равнодушно озарявшего поля и нивы, по которым с такою трескотнею разгуливала смерть…

Но уже через секунду я сообразил, в чем было дело, и вздрогнул снова, но уже по совсем определенному поводу: я увидел широкую полоску крови, стекавшую от виска Владимира Романовича по его щеке, заметно покрывавшейся смертельною бледностью. Вольф оказался раненным в голову. Не прошло и нескольких секунд, как к нему подскакал вездесущий вахмистр Архипенко…