Офицеры российской гвардии в Белой борьбе. Том 8

– Не зевать!.. Поручик ранен! – крикнул вахмистр хриплым голосом растерявшимся подрывникам, и, обхватив терявшего сознание раненого офицера рукою за талию, он вскоре уже несся с ним где-то впереди отступавшей колонны, ища надежное укрытие.

А противник не успокаивался и, по-видимому, упорно стремился нас окружить и захватить в отместку за дерзкий прорыв в его тыл… До главных сил наших все же оставалось еще очень далеко, а трескотня пулеметов противника, невзирая на наши поливания свинцовым дождем, заставлявшие наседавших спотыкаться в своем движении, не уменьшалась, а, наоборот, все усиливалась… И на левом гребне, теперь уже хорошо видимые всеми нами, накапливались все большие и большие силы противника.

– Пропадем! – прозвучал в нескольких шагах от меня чей-то глухой голос. – Теперь он нас не выпустит из своего проклятого дьявольского кольца… Крышка!..

Я хорошо слышал эту фразу – и на сердце у меня было скверно. Но с деланным спокойствием продолжал вести вперед наши притихшие взводы, в то время как мозг мучительно сверлила единственная мысль: «Удастся все же или нет? И долго ли мне еще осталось смотреть на это солнце?.. Сколько минут… сколько секунд?..»

А солнце действительно по-прежнему продолжало сиять над прекрасными полями, такими равнодушными к нашей жизни и смерти, нашей братоубийственной бойне, делавшейся все ожесточеннее…

– Господи, сохрани и помилуй!.. Прости, ибо иначе я не мог поступить, Господи!.. Спаси, Боже, грешного слугу Твоего…

Так невольно молился я… Так же, вероятно, молились и многие другие, шепча невнятные слова и украдкой поглядывая на безоблачно чистое небо, улыбавшееся над нашими головами…

Все время шедший позади капитан Поморский свернул пулеметы.

– Рысью ма-а-арш!

Отряд понесся вперед, выявляя плохо скрываемое стремление перейти из той же рыси в галоп, да еще самый размашистый.

– Рысью… рысью! Не скакать! – гневно бросил Поморский. И он был бесконечно прав, стараясь уводить свою часть под огнем противника без излишней суеты и поспешности, в строгом порядке. Стоило только перейти в галоп – тогда через секунду этот аллюр невольно сделался бы самым стремительным карьером.

А история конницы с достаточною ясностью учит тому, сколь гибельными являются подобные «отступательные» карьеры для всей части, по воле богов очутившейся в столь невыгодном положении. Бывали примеры, когда после такого «отступления» командиры уже не могли собрать и десятой доли своих частей.

К счастью, наш отряд избежал подобной участи… Его колонна двигалась в полном порядке, беспрестанно сдерживаемая строгими окриками своего доблестного командира Поморского, несмотря на то что противник всеми силами старался посылать нам вдогонку свое свинцовое угощение… Но слабая пристрелка и излишняя нервность мешали ему доставлять нам крупные неприятности – и вред, причиняемый трещавшими за нашими спинами вражескими выстрелами, оказывался, в общем, весьма ничтожным.

Тем не менее в изобилии расточаемые неприятелем пули то жужжали над нашими головами, то бешено вздымали пыль в разных пунктах района отступления, но всегда выходило так, что те места, где мы в данную минуту находились, оставались как бы неприкосновенными…

Не повезло только левой упряжке пулеметной тачанки: эта резвая и неутомимая кобылка неожиданно рухнула в двух шагах от меня, смертельно раненная нагнавшим ее свинцом. Соскочившие с тачанки кадеты быстро отстегнули постромки, с грустью оставив бедное животное умирать в одиночестве, – и через несколько секунд снова уже мчались вдаль на уцелевшей лошади, успев послать из своего пулемета очередь в сторону врага…

Снова раздалась команда Поморского – и на этот раз мы перешли в галоп уже «на законном основании»…

Трудно определить, сколько времени нам еще пришлось скакать, – думаю, что не более 2—3 минут, хотя они и показались нам вечностью… Но бодрость и вера в благополучный выход из создавшегося положения не покидали нас за все время скачки – мы инстинктивно чувствовали, что спасение близко. Правда, ранее мы были в ловушке, а теперь из нее уходили…

Вдруг где-то впереди, за видневшейся невдалеке деревней, громко бухнуло артиллерийское орудие, а вслед за тем в находившейся совсем близко от нас хуторской сарай с треском ударила граната… За нею над нашими головами пролетала другая; через мгновение и третья. А затем снова где-то совсем близко поднялся вверх целый фонтан черной земли от разорвавшейся гранаты, и, кувыркаясь в воздухе, отлетело в сторону целое бревно.

– Да ведь это уже наши палят… и по нас же! – раздался чей-то возмущенный крик. – Они нас и обстреливают!

А гранаты продолжали ухать… Сомнения быть не могло: за деревней были свои, но эти свои по какой-то роковой случайности, очевидно, принимали нас за настоящих врагов и самым энергичным образом стремились нас уничтожить.

– Что за безобразие! – крепко выругался Поморский. – Что же они забыли разве о нашей задаче?.. Идиоты!.. Ведь так и впрямь всех нас ухлопают!..

Пришлось на этот раз спасаться, но уже от своих собственных братьев-соратников, приказав людям рассыпаться по местности на возможно большей дистанции. Наши добровольцы, осознав роковую ошибку «главных сил», энергично замахали носовыми платками и еще какими-то белыми тряпками, наскоро добытыми из вьюков…

– Должны же наблюдатели заметить из своих биноклей… олухи! Ведь это же возмутительно!.. Хороша награда за нашу работу!.. Черт знает что такое!

Это ругался Поморский, носившийся вдоль фронта рассыпавшихся всадников и только каким-то чудом оставшийся не тронутым осколками снаряда, разорвавшегося от него в нескольких шагах.

– Вот, извольте полюбоваться этими идиотами! – крикнул он со слезами в голосе, весь засыпанный землею. – И кто это там такой умный? Ах с......!

Но артиллеристы, по-видимому, не ограничились предыдущим обстрелом нашего отряда и недолго думая послали нам навстречу и очередь шрапнелей… Издали послышался приближающийся знакомый, но малоприятный визг, и на голубом небе поплыло коричневое облачко.

Как потом выяснилось, это сумасшествие, к величайшему счастью, не принесло особенно большого вреда, так как огонь «наших» фронтовых орудий в этот раз не отличался особою меткостью… Уже спустя много лет я случайно выяснил причины всего отмеченного выше события, едва не повлекшего за собою ненужные жертвы. Оказалось, что штаб главных сил не оповестил свою артиллерию о нашем «рейде» в тыл противника, что и повлекло за собою нелепую перестрелку между своими… В роковой момент фронтовые артиллерийские наблюдатели заметили наших всадников, выскочивших из-за хутора, и, определенно приняв их за противника, в тыл которого-де вышли добровольцы и гонят его, решили бегущих угостить гранатами. И этот «подарок» был по роковой ошибке преподнесен всем нам, едва успевшим выйти из вражеской ловушки. Как бы то ни было, но вскоре и эта чаша нас миновала – и ретивая батарея, открывшая по нас огонь, по-видимому несколько сконфузившись, все же вовремя прекратила свои упражнения…

Прошло еще несколько минут – и мы уже находились за линией нашего фронта, в полной безопасности… Помню, с каким искренним религиозным подъемом возблагодарили мы Бога за наше чудесное спасение. Ведь все мы так недавно еще находились буквально на волосок от смерти и самой безжалостной расправы врага с каждым из нас, ибо оперировали в его глубоком тылу. Задача, нам порученная, была выполнена. Поморский послал донесение в штаб и занялся эвакуацией раненых, среди которых находился и тяжелораненый мой друг, поручик Владимир Романович Вольф. В этом же деле контузило и меня так чувствительно, что продолжительное время страдал я тиком, от которого доктора не могли меня освободить…

В связи с этим «рейдом» и ранением поручика Вольфа память сохранила и трогательный эпизод солдатской сердечности и заботливости по отношению к своему офицеру… Обходя во время нашего памятного отступательного «галопа» известный уже читателям покинутый хутор с напугавшим нас ночью петухом, я приметил группу наших солдат, чем-то озабоченно занятых у колодца. Оказалось, что они суетились около только что снятого с коня поручика Вольфа, промывая его весьма серьезную рану. Мой бедный друг быстро слабел и вскоре снова потерял сознание. Его на моих глазах уложили в двуколку и повезли в сторону фронта.

Помнится, что доблестный Владимир Романович впоследствии долго лежал в разных госпиталях, подвергаясь операциям, хотя под конец ему все же удалось окончательно оправиться от ранения и встретиться со мною уже совсем при других обстоятельствах и в мирной обстановке…

– Ну, теперь можно и поспать! – сказал Поморский, закончив последние хлопоты о раненых.

Я заметил, что этот доблестный офицер, до последней минуты полный движения и энергии, вдруг сразу как-то ослабел и поник, едва будучи в силах держаться на ногах и произносить членораздельные звуки… И все остальные, включая и меня лично, чувствовали себя не лучше. Мы бросились в груды какой-то соломы и забылись тяжелым, непробудным сном.

Я спал двадцать часов – и все попытки разбудить меня не давали желаемых результатов. А когда они увенчались успехом и я, отряхнув с себя приставшую солому, стал, наконец, на ноги, то все еще чувствовал себя полнейшим инвалидом, неспособным ни к какой работе и даже к беседе с друзьями… Нервная депрессия, явившаяся следствием недавно испытанных переживаний в тылу противника, продолжалась более суток и делала меня похожим на маньяка.

Болел каждый нерв, не хотелось разговаривать и принимать пищу, не хотелось даже ни о чем мыслить. Потом все это прошло… Но даже и теперь, когда я снова уношусь мыслию в давно ушедшее прошлое и вспоминаю нашу суровую «прогулку» навстречу смерти при ясном солнце июньского утра и в золоте колыхавшихся со всех сторон пшеничных полей, – меня всегда пронизывает острое волнение и неприятная дрожь по всему телу…

Не дай бог никому и никогда переживать ужасы самой страшной из войн – войны междоусобной… Но оказывается, избежать ее не так легко и другим народам, что мы воочию и наблюдаем последние годы.