Валентин Серов

Последний задуман прекрасно и не лишен того пафоса, который свойствен был председателю первой Государственной Думы.

Из парадных портретов последних лет наибольшей славой пользуется тот, который Серов написал в 1910 году с кн. О.К. Орловой. О том, как наблюдательно и остро выхвачен он из жизни, свидетельствует карандашный набросок с натуры. На картине поза утратила значительную долю жизненности, и появились некоторые неприятные изломы линий и не совсем удачные сокращения. Лучшее в портрете – превосходно написанная голова с изумительно переданным красивого оттенка матовым цветом лица. Портрет кн. О.К. Орловой был на всемирной выставке в Риме, где привлек всеобщее внимание. В России ему так же посчастливилось – владелица принесла его в дар Музею Александра III, благодаря чему широким кругам впервые стал доступен большой парадный портрет работы Серова, представленного в музеях, как известно, до сих пор только небольшими портретами.

По всему видно, что последний парадный портрет, начатый Серовым незадолго до смерти с кн. П.И. Щербатовой и оставшийся только в рисунке был задуман приблизительно таким же, как и портрет кн. О.К. Орловой. На это намекает сам Серов в одном из своих последних писем. «Пишу в настоящее время княгиню Щербатову, портрет коей должен быть не хуже Орловой – такова воля господ-заказчиков, – да», – писал он за три недели до смерти, 1 ноября 1911 г., в Биарриц М.С. Цетлин. Портретом кн. Орловой он был доволен, и высказывал большое удовлетворение по поводу последних двух сеансов у кн. Щербатовой, на которых работа, как ему казалось, стала наконец налаживаться так, как хотелось.

Из произведений того же времени, в которых виден явный перевес исканий стилистических над иными задачами, следует отметить овальный портрет А.М. Стааль и круглый – Н.К. Кусевицкой. В первом удачен поворот и чувствуется статность фигуры, во втором – есть пышность и торжественность старинного портрета. Он отлично вписан в овал, и приходится только сожалеть, что не он так и не был окончен, а вместо него написан другой, более будничный и скучный по композиции.

Наиболее ярким выражением стилистических исканий, занимавших Серова в последние годы жизни, является нашумевший на всю Европу портрет Иды Рубинштейн. Он видел ее в Париже в роли Клеопатры, в которой Рубинштейн танцует почти раздетой, и нашел в ней столько стихийного, подлинного востока, сколько раньше не приходилось наблюдать никогда и ни у кого. Он был до того увлечен и захвачен полученным впечатлением, что решил во что бы то ни стало ее писать. Серов находил, что это не фальшивый, слащавый, грошовый восток банальных опер и балетов, а сам Египет и Ассиря, каким-то чудом воскресшие в этой необычайной женщине. «Монументальность есть в каждом ее движении, – просто оживший барельеф!» – говорил он с совершенно необычайным для него воодушевлением. Она позировала ему обнаженной, как некогда патрицианки Венеции позировали Тициану.

Я встретился с ним вскоре после того, как портрет, был написан, и он приехал в Петербург. Не помню, чтобы я когда-либо видел Серова в столь бодром и жизнерадостном настроении, как в этот раз, он много рассказывал о своей «Иде», о других выполненных и только еще запланированных работах. Он был просто неузнаваем, – видно было, что работа спорилась, и сознание удачи приятно кружило голову.

Когда Серов показал мне небольшую любительскую фотографию с картины, я был ею весьма разочарован и скрыть этого не мог. Мне казалось, что здесь есть все, что угодно, нет только «монумента», и лишь увидев «Иду» в оригинале, понял, что был неправ: это в любом случае одно из замечательнейших созданий Серова, независимо от того, находит ли оно в вашей душе отклик или вы к нему холодны. Когда «Ида Рубинштейн» была приобретена для музея Александра III это вызвало ропот в некоторых художественных кругах, и раздались голоса, требовавшие убрать картину из национального музея. В письме, посланном по этому поводу Серовым М.С. Цетлин, он писал: «Остроухов мне между прочим сказал о вашем намерении приютить у себя бедную Иду мою Рубинштейн, если ее, бедную, голую, выгонят из музея Александра III на улицу. Ну, что же, я, конечно, ничего не имел бы против, не знаю, как рассудят сами Рубинштейны – если бы этот случай действительно произошел. Впрочем, надо полагать, ее под ручку отведет сам директор музея граф Д.И. Толстой, который решил на случай сего скандала уйти. Вот какие бывают скандалы, т. е. могут быть. Я рад, потому что в душе скандалист, – да и на деле, впрочем».

Это письмо написано за три недели до кончины Серова, и кто знает, прекратились бы все эти пересуды и протесты, если бы неожиданная смерть не положила им конец.

«Ида Рубинштейн» не единственный опыт Серова на этом новом поприще, столь поразившем всех своим откровением. Одновременно с нею он работал над двумя картинами на мифологические сюжеты, начатыми еще до «Иды» и трактованными в том же условно-реальном духе.

К мифологии он давно чувствовал влечение, и я помню, как он в конце 1890-х годов мечтал о картине на мифологический сюжет. Да и раньше не раз он принимался за подобные темы. Так, в 1887 году он, долго носился с мыслью написать «Рождение Венеры», и в его бумагах сохранилось несколько вариантов этой темы. Мысль о «Венере» возникла у него случайно, после посещения Венского музея, когда он вместе с И.С. Остроуховым и М.А. Мамонтовым был здесь проездом в Венецию.

Несколько лет, спустя, в Крыму, на берегу моря, он задумывает «Ифигению», одиноко сидящую у моря и глядящую в даль. В его альбомах, есть несколько набросков на эту тему. Там же у него родилась мысль написать сфинкса, припавшего к источнику и жадно пьющего воду – сюжет, сохранившийся не только в рисунках, но и в написанном маслом эскизе. Наконец, он отдал дань и русской мифологии, сочинив большую картину «Русалка», находящуюся в собрании И.С. Остроухова. Он писал ее в Домотканове в 1896 году, в одно время с «Бабой в телеге», и по его собственному признанию, очень огорчался, видя, что ничего не выходит. Несколько позднее он понял, что в реальном пруду, среди реально, да еще по этюдному написанных листьев и осоки могут плавать только реальные женщины, но русалки не живут.

Первого мая 1907 г. Серов поехал вместе с Бакстом в Грецию. Друзья побывали в Афинах, Дельфах, Микенах и съездили на Крит. Серов был в упоении от новых впечатлений. «А хоть и жарковато, но хорошо здесь в Афинах, ей Богу, честное слово, хорошо», – писал он вскоре по приезде в Афины. «Акрополь – Кремль Афинский – нечто прямо невероятное. Никакие картины, никакие фотографии не в силах передать этого удивительного ощущения от света, легкого ветра, близости мрамора, за которыми видишь залив и зигзаги холмов. Удивительное соединение понимания высокой декоративности, граничащей с пафосом, и уютности. Я говорю о постройке античного города. Между прочим, новый город, новые дома не столь оскорбительны, как можно было бы ожидать. Нет, например, нового стиля – Московского и т. п. А некоторые, попроще в особенности, и совсем недурны. В музеях есть именно такие вещи, которые я давно хотел увидеть и теперь вижу – а это большое удовольствие. Храм Парфенон нечто такое, о чем можно и не говорить – это настоящее, действительно совершенство» [Из письма от 11 мая 1907 г. (Семейный архив О.Ф. Серовой)].

Очень поразило Серова море Архипелага, его ни с чем несравнимый яркий синий цвет, и он тут же признался, что затеял картину, в которой главную роль играет море. То было «Похищение Европы», сохранившееся в нескольких вариантах. Ни один из них не был доведен художником до конца, но наиболее законченным является тот, который находится в Третьяковской галерее. Многочисленные рисунки, акварельные и карандашные эскизы к нему разошлись по музеям и частным коллекциям. Наконец, сохранилась еще статуэтка, повторяющая ту же композицию.

Приступая к этой картине, Серов не повторил ошибки, допущенной им в «Русалке»: его море – не этюд с натуры, ритмично ныряющие дельфины – не «зоологический вид»; Европе приданы черты архаической статуи, а бык – не племенной премированный экземпляр. И все же эта картина-яркое свидетельство того раздвоения, которое присуще искусству Серова последней эпохи. В ней слишком очевиден компромисс, стремление соединить некий декоративный стиль с жизненными наблюдениями, притом стремление, исходившее больше от разума, чем от сердца художника. От того ни один из вариантов «Европы» не убедителен, ни в одно «Похищение» не веришь, и любуешься только отдельными деталями, отлично прочувствованной фигурой девушки, чудесной головой быка и хорошо прописанной рябью воды.

Несколько больше удалась другая картина, задуманная в водах Архипелага – «Навзикая». Из нескольких вариантов лучше других по краскам тот, который находится в Третьяковской галерее, а по композиции интереснее приобретенный для музея Александра III. Но и Навзикая грешит тем же, что мешает «Европе», – в ней не найден секрет, дающий легенде жизнь, заставляющий верить тому, чего не бывает. Обе эти картины-только попытки подойти по-своему к задаче, над которой работали сотни художников. Трудно сказать, в какую окончательную форму вылились бы эти поиски, если бы художник продолжил работать над ними дальше: того, что сделано, слишком мало для того, чтобы мы были в праве строить какие-либо предположения о конечной цели его нового пути. Он мог вскоре вовсе от него отказаться, убедившись в невозможности порвать с натурализмом, которым он, по его же меткому выражению, был «насквозь проржавлен»; он мог в корне изменить само направление своих декоративно – стилистических поисков, отказавшись окончательно либо от стороны натуралистической, либо от условно-декоративной, и избавиться таким образом от досадного компромисса, отличающего эти картины; он мог, наконец, вообще оставить мысль о мифологических сюжетах, как оставлял ее уже столько раз раньше. Несомненно, лишь то, что ни «Похищение Европы», ни «Навзикая», ни даже несравненно превосходящая их «Ида Рубинштейн» не могут быть причислены к высшим достижениям Серова.

К первым двум картинам он, видимо, сам изрядно охладел. Начав их вскоре по возвращении из Греции, он особенно долго возился с ними в 1909 г. и отчасти в 1910 г. Последний год он совсем их забросил, и Бог знает, вернулся ли бы к ним еще когда-либо, если бы остался жив. В то время он был увлечен уже другой декоративной задачей, с которой носился накануне смерти, – росписью столовой в доме В.В. Носова. Прекрасная строгая архитектура большого зала, только что отделанного И.В. Жолтовским, очень понравилась Серову и казалась ему соблазнительной для росписи, за которую он охотно взялся. Начались бесконечные поиски, и два альбома большого формата были вскоре заполнены несколькими десятками эскизов. Тему он взял снова из греческой мифологии, – сказание о Диане, превращающей Актеона в оленя. Кроме альбомных эскизов в его мастерской осталось 15 больших проектов росписи с чудесными деталями и остроумными задумками, но и здесь мы не в праве делать какие-либо выводы, так как художник ни на чем еще не остановился, и неизвестно какое направление приняли бы его дальнейшие декоративные искания.