Брижит Бардо. Две жизни

Вот что говорит Гуз-Реналь: «Теперь Брижит ни за что не удалось бы прошмыгнуть в клинику, чтобы об этом не узнал всяк и каждый в радиусе сотни километров. И разумеется, никто из врачей, занятых в этом подпольном бизнесе, не желал «засветиться» в газетах».

Брижит поставила в известность Шарье, и тот потребовал, чтобы она сохранила ребенка. А еще, сказал он, им надо пожениться.

Не уверенная в себе, в страхе перед грядущим материнством, терзаемая сомнениями, сумеет ли она справиться с ребенком, Брижит тем не менее согласилась. Как бы там ни было, к этому времени в газеты уже просочилась весть о том, что она в положении. Прервать беременность на этой стадии было практически невозможно.

Стоит ли удивляться — принимая во внимание все те пакости, которые ей уже приходилось терпеть от газет, — что они с Шарье держали свадебные планы в секрете. Они оба опасались, как бы нашествие поклонников и репортеров не омрачило скромное семейное торжество. Кстати, у них имелись все основания для опасений.

Не имея возможности венчаться в церкви — ведь в глазах Ватикана Брижит по-прежнему оставалась замужем за Вадимом, — они назначили на 18 июля гражданскую церемонию, которая должна была состояться в мэрии Лувесьенна.

До свадьбы оставалась еще неделя, когда Бардо с Шарье объявились в Сен-Тропезе оба с обручальными кольцами. И если вездесущие репортеры начинали донимать их расспросами, парочка неизменно твердила, что они уже поженились. Идея заключалась в том, чтобы сбить газетчиков с толку, чтобы те не пронюхали об истинном дне и месте бракосочетания. В субботу, 17 июля, в день, когда Бардо и Шарье вернулись в Париж, Тоти подтвердила в Сен-Тропезе, что пара сочеталась браком девятью днями ранее. Правда Тоти умолчала о том, где, собственно, это произошло, ограничившись замечанием, что, мол, узел уже завязан. Увы, эта уловка не сработала. Как и другая, предложенная Аленом Карре и дублершей Брижит, Маги Мортини.

Чутье подсказывало пишущей братии, что назревают какие-то важные события, и редакторы поспешили выставить перед домом на авеню Поль-Думер круглосуточную вахту. Чтобы сбить их с толку, Карре и Мортини притворились, будто они Жак и Брижит. В квартире до поздней ночи горел свет, и «мнимые супруги» то и дело появлялись в окнах, разыгрывая перед репортерами счастливую парочку. Тем временем истинные жених с невестой успели добраться до Лувесьенна.

К сожалению, кто-то из мэрии проболтался, что церемония назначена на четверг, и когда оба семейства прибыли на тайное бракосочетание, их уже поджидали репортеры из «Пари-Матч». Среди команды газетчиков — а их там собралось человек 10–12 — имелся и знакомый Брижит, фоторепортер Филипп Летельер. «Любая свадьба во Франции является публичным событием. Таков закон. Так что мы считали себя в полном праве проследовать вслед за ними в зал».

Забавно, но за церемонией наблюдала, как и во всех подобных случаях, символ Франции, Марианна. Мэр Ферран Гийом пригласил обе семьи занять свои места в свадебном зале — «Salle de Mariage», где на них взирал бюст Марианны. Брижит и в голову не могло прийти, что в один прекрасный день этот зал украсится скульптурой с ее лицом — в день, когда всенародным голосованием ей будет предоставлена честь олицетворять собой Францию. И на протяжении многих лет миллионы юных пар будут скреплять брачный союз в буквальном смысле пред очами Брижит Бардо.

Неожиданно со всех сторон засверкали блицы. Никак не ожидая, что репортеры проследуют за ними в зал, Брижит разразилась слезами: «Я не хочу, чтобы меня снимали!»

Шарье выкрикнул: «Безобразие! Такое возможно только во Франции!»

Пилу набросился на Гийома с обвинениями: «Я пришел к вам, а вы мне устроили вот какой прием!» На что мэр возразил, что не имеет к газетчикам ни малейшего отношения. В пылу он даже договорился до следующего: «Вы что, прикажете мне переодеться боксером, чтобы поженить их?»

Пилу одернул его: «Месье, того и гляди, вы все испортите».

Гийом оскорбился: «Месье, вы себе многое позволяете».

И тут перед Пилу вырос шеф местной жандармерии и потребовал: «Как вы смеете так грубо разговаривать с мэром?»

На что Пилу отвечал: «О, Господи! Да ведь я же отец!»

Теперь в словесную перепалку попытался вступить полковник Шарье, однако шеф полиции предупредил его, что в случае чего привлечет для наведения порядка дополнительные силы — эх, знать бы ему заранее, что такое произойдет, он бы давно уже это сделал.

Папаша Бардо потребовал, чтобы были приняты какие-то меры.

Мэр пригласил жениха и невесту с их родителями — он особо подчеркнул это — пройти к нему в кабинет. Обе семьи перебрались туда, но опять-таки, в соответствии с французскими законами, дверь в кабинет осталась открытой. Так распорядился Гийом. Шеф полиции же выставил несколько крепких парней, чтобы те не пускали фотографов. Возмутившись, что им отказано в праве честным трудом зарабатывать себе на жизнь, репортеры устроили потасовку — сначала с полицией, а затем и между собой. Они толкались и отпихивали друг друга, желая занять место напротив открытой двери.

В сопровождении этого шума и гама сама церемония заняла семь минут. Жених поцеловал невесту, родители обменялись рукопожатиями, все принесли извинения мэру, а мэр в свою очередь также извинился перед всеми. Так Брижит Бардо стала мадам Шарье.

Теперь перед новобрачными и гостями стояла задача целыми и невредимыми выйти из мэрии. В здании имелся только один выход, и, напустив на себя храбрый вид, оба семейства принялись пробиваться наружу сквозь ошалевшую от ожидания толпу. Наконец они расселись по машинам и вскоре скрылись за высокими стенами семейной виллы Бардо.

После скромного семейного торжества Мортини и Карре снова превратились в Брижит и Жака. На этот раз их номер, можно сказать, удался. Прикрывая лицо, чтобы ввести в заблуждение папарацци, они уселись на заднее сиденье машины и рванули в Париж, увлекая за собой стаю газетчиков. Оказавшись наконец в квартире, они замкнули дверь на замок и отказались выходить наружу. Репортерам ничего не оставалось, как возобновить свои бдения. Осада продолжалась.

Как только путь в Лувесьенн стал для них открыт, Бардо и Шарье потихоньку улизнули в Париж на Лионский вокзал, а оттуда отбыли «Голубым экспрессом» на юг. Там, с вокзала Сен-Максим, они на машине прикатили в «Мадраг», где и провели десять дней в тиши и спокойствии.

Однако над их союзом словно витало некое проклятие. У Шарье случился приступ аппендицита, и он был доставлен в больницу. Не успел он до конца поправиться, как Брижит уже надо было переезжать в Ниццу, где ей предстояли съемки картины «Не хотите ли станцевать со мной?» Это была ее третья работа с Мишелем Буароном. А пресса уже вовсю рассуждала об их с Шарье будущем.

Бардо отреагировала со свойственной ей искренностью: «Каждый раз, когда я влюбляюсь, — заявила она, — я не делаю из этого секрета. Я рассказываю о моем избраннике, я не прячу его от посторонних глаз — наоборот. Людей возмущает, в первую очередь, моя откровенность. Клянусь вам, что если я разлюблю моего мужа Жака Шарье, то первая объявлю об этом. Я прямо так и скажу. Если я вторично вышла замуж, это вовсе не означает, что теперь я изменилась».

Через несколько дней после выписки из больницы, когда Шарье выздоравливал в Ницце, его настигла армейская повестка. Жака извещали о том, что в ноябре он обязан заступить на действительную службу. В те дни в армии служили два года. Сам Шарье был родом из военной семьи и отлично понимал, какие тяготы ему предстоят. Тем не менее, он вовремя прибыл на призывной пункт, откуда его отправили в Оранж. Молодая супруга же осталась в полном одиночестве.

История повторилась — в духе Трентиньяна. Однако оказалось, что Шарье приспособлен к армейской жизни еще даже менее, чем Жан-Лу. Он превратился в объект насмешек и издевательств всей казармы. На стенах появились фото Брижит в самых соблазнительных позах. Бедняга Шарье не знал, куда ему деваться от вечных шуточек и подначек, ну а поскольку он был мужем Бардо, пресса постоянно держала его в поле зрения. Солдаты же, даже при всем их желании, не могли считать его своим в доску. Шарье подал рапорт об увольнении, но армейское начальство не пожелало даже прислушаться.

Наконец поступило известие, что жена в нем нуждается — Брижит тогда уже дохаживала беременность, — и Шарье получил трехдневную увольнительную. Они не видели друг друга чуть больше месяца, но когда он шагнул в дверь, Брижит едва его узнала. Жак похудел почти на восемь килограммов и сильно заикался. Через два дня от одной только мысли, что ему предстоит вернуться в казарму, у Шарье случился нервный припадок. Его отвезли в больницу в Валь-де-Грас, где в лечебных целях напичкали снотворным. Уже в больнице, под наблюдением врачей, Шарье пробовал перерезать себе вены. В результате, принимая во внимание плачевное состояние его здоровья и грядущее появления на свет младенца, армейское начальство предоставило ему годичный отпуск.

Состояние здоровья мужа, а также постоянные нападки на них обоих со стороны прессы, не могли не отразиться на Брижит. Она даже заявила близким друзьям, что не иначе Господь решил наказать ее, заставив уступить увещеваниям Шарье, будто она должна родить этого ребенка. Казалось, будто весь мир ополчился против нее. И где бы Брижит ни появлялась, она только укреплялась в этом своем чувстве. Как-то раз, навестив Шарье в больнице, Брижит пошла прогуляться со своим отцом. Не прошли они и квартала, как к ней подскочил какой-то тип и принялся осыпать ее оскорблениями: «Ты, шлюха! Недолго тебе понадобилось, чтобы прибрать к рукам еще одного мужика!»

К тому моменту, как Шарье выписался из больницы, папарацци уже выстроились вдоль авеню Поль-Думер, боясь упустить появления «мадонны с младенцем». Брижит в качестве будущей детской приобрела соседнюю двухкомнатную квартиру. Но до сего момента она все еще намеревалась рожать в больнице. Стоило только всплыть имени то одного, то другого врача, как репортеры пытались подкупить его, чтобы им было позволено незаметно установить фотоаппаратуру в родильной палате и таким образом запечатлеть новорожденного. Стоило лишь назвать клинику, где произойдут роды, как репортеры были уже тут как тут, дожидаясь прибытия Брижит и раздавая нянькам взятки. Счастливчик, который первым сумеет запечатлеть новорожденного младенца Брижит Бардо, мог спокойно диктовать цену — на тот момент это, несомненно, был самый ходкий товар во всей Европе.

Представители прессы одолевали ее телефонными звонками, подсовывали ей под дверь анкеты, а затем принимались барабанить в дверь в надежде, что она им откроет. Они заблокировали улицы и сняли квартиры в доме напротив, нацеля на ее окна объективы своих фотокамер.

Брижит дохаживала последний месяц, но в результате оказалась пойманой в западню в собственной квартире. Чтобы как-то защитить себя от назойливых телеобъективов, она была вынуждена жить за задернутыми шторами.

Вспоминает ее сестра Мижану: «Супружество с Жаком уже становилось ей в тягость. Брижит требовала к себе постоянного внимания, чего Шарье никак не мог ей дать. В этом проявилась незрелая сторона ее натуры, ведь ей надо, чтобы с ней обращались как с куклой. Шарье же был на это просто не способен. Когда же пресса сделала из ее беременности сенсацию, Брижит оказалась в своей квартире как в западне, превратившись в своего рода заложницу, что просто жестоко по отношению к ней. Она провела последний месяц беременности в четырех стенах, потому что внизу ее поджидали толпы репортеров, а на другой стороне улицы — бесчисленные фотографы, отравлявшие ей существование».