Первый шпион Америки

Раздумывая о структуре Бюро, Синицын был согласен с тем, что остальные агенты не должны знать Каламатиано в лицо… Достаточно, если с ним будут связаны два-три человека, но именно Петю он решил с ним познакомить. Во-первых, Синицыну будет легче поддерживать связь с Ксенофоном Дмитриевичем благодаря Пете, а во-вторых, донесения о дислокации тех пли иных воинских частей, о которой Лесневский будет узнавать, доставляя срочные пакеты из Военконтроля, он сможет передавать Каламатиано напрямую, ускоряя тем самым их получение в американском штабе. И третье преимущество заключалось в том, что Петя жил в центре, на углу Большой Дмитровки и Камергерского переулка, вдвоем с матерью в двухкомнатной квартире на втором этаже, имея собственный почтовый ящик, который мог служить для передачи секретных поручений от Каламатиано. Ефим Львович был хорошо знаком с Аглаей Николаевной, часто навещал ее, поскольку с подполковником Лесневским они дружили с младых лет.

Условным сигналом для получения таких поручений мог служить горшок герани на подоконнике окна, выходящего на Большую Дмитровку. В этом случае горшок из правой половины перемещался в левую, если смотреть на окно с улицы, о чем Синицын без труда договорился с Аглаей Николаевной. Если же требовалась немедленная встреча, то на подоконник вместе с горшком ставилась синяя китайская ваза с золотыми драконами, наполненная сухими цветами в виде оранжевых фонариков.

Все эти тонкости уже требовали немедленной встречи, и Петя, наняв мальчишку, разносчика газет, отправил его с запиской Синицына в американское консульство. Через час мальчишка вернулся с положительным ответом Каламатиано, получив обещанный целковый от Пети.

Ровно в пять вечера Ксенофон Дмитриевич поджидал Синицына на углу Камергерского и Большой Дмитровки. Ефим Львович не рискнул назначать встречу во французском кафе на Цветном бульваре или в другом месте: трос мужчин за столиком — это уже подозрительно, да и чекисты, как узнал подполковник, хорошо знали кафе и кто там собирается, время от времени туда наведываясь.

Проверив, петли за Каламатиано слежки, Синицын, наблюдавший минут десять за ним из подворотни дома напротив, вышел из своего укрытия и, опираясь на массивную трость, которая не очень вязалась с его офицерской шинелью, с бесстрастным видом прошел мимо грека, дав ему взглядом понять, чтобы тот следовал за ним.

Петя поджидал их уже дома. Аглая Николаевна успела разделать селедочку, принесенную сыном в пайке, отварить картошки. Большего угощения в доме не нашлось, но предусмотрительный Ефим Львович принес с собой две крупные луковицы, полкаравая серого хлеба и сто граммов уже редкого в те дни в магазинах сливочного масла, фунт которого его жена с успехом выменяла на черном рынке за десять пачек едкой большевистской махорки. Ее выдавали в пайках Военконтроля, и некурящий Петя отдавал махорку Синицыну, но Ефим Львович эту гадость курить не мог, покупая для себя на рынке хорошие английские папиросы, и жена быстро нашла применение накопившимся пачкам махры. Бутылку водки купил по дороге Петя, а подполковник специально для Аглаи Николаевны разорился на бутылку хорошего красного шампанского, за что хозяйка его отругала, зная, сколько оно теперь стоит.

Синицын познакомил Ксенофона Дмитриевича с Аглаей Николаевной. До революции она давала частные уроки музыки, с той поры в большой гостиной еще стоял концертный рояль, но теперь в музыкальных уроках никто не нуждался, и она увлеклась шитьем, чтобы хоть как-то помогать сыну бороться за выживание. Когда-то она слыла красавицей в московских кругах, и поручик Лесневский, говорят, стрелялся из-за нее на дуэли, остался жив, завоевав тем самым ее сердце. Следы былой красоты еще читались на ес нежном овальном лице с тонким, изящным носиком, большими изумрудно-темными глазами и мягким чувственным ртом. Аглае Николаевне было около сорока, она вступала в тот самый роковой бальзаковский возраст, когда совсем не хотелось стариться и душа была открыта для романтических надежд. Каламатиано заметил, с каким восхищением Синицын смотрел на нее, представляя ему хозяйку дома, без труда разгадав и тот вихрь чувств, который до сих пор бушевал в сердце подполковника, связанного к тому же тяжелым долгом по отношению к жене, сыну и дочке.

— Я прошу прощения, что пришел с пустыми руками, — смутился Ксенофон Дмитриевич, — я надеялся, что мы, как в прошлый раз, посидим с Ефимом Львовичем где-нибудь в кафе или в ресторане, и совсем не ожидал, что попаду в такой чудесный дом.

— Я уже тысячу лет не была ни в кафе, ни в ресторане, — призналась Аглая Николаевна. — Даже не знаю, работают ли они в эти жуткие времена?

— Вот и есть повод для сатисфакции! — усмехнулся Ефим Львович.

— Я вас приглашаю пообедать в ресторан, Аглая Николаевна! Хоть завтра, когда вам будет удобно, вместе с сыном, — предложил Ксенофон Дмитриевич.

— Кто же столь очаровательную даму приглашает с сыном, Ксенофон?! — грубовато одернул его Синицын, не скрывая двусмысленной ухмылки.

— Ефим Львович, вы неисправимы! — Аглая Николаевна покраснела, глаза заблестели, и этот блеск с румянцем мгновенно омолодил ее лицо. — Спасибо за приглашение, Ксенофон Дмитриевич, я сказала это просто так, без всякой связи. Да и потом я не люблю ходить в рестораны, а сейчас это, наверное, страшно дорого!

— У Ксенофона хватит денег, чтобы повести всех нас в ресторан! Это, кстати, неплохая идея! — подхватил увлеченно подполковник. — Сегодня у нас четверг. А в субботу вечером можно будет пойти и поужинать. К примеру, в «Славянский базар» или в ресторан «Гранд-отеля».

— Нет-нет, ни в косм случае! — энергично запротестовала Аглая Николаевна. — Я не пойду, и Пете еще рано ходить по ресторанам, он только начал работать. Прошу в гостиную!

— А может быть, мы по-походному, на кухне разместимся? — предложил подполковник.

— Ну что вы, Ефим Львович, — мягко упрекнула его Аглая Николаевна. — Господин Каламатиано впервые пришел к нам в дом, а мы будем принимать его на кухне. Нет-нет, проходите в гостиную! Петя, усаживай гостей за стол. Прошу меня извинить за его скудность, меня оповестили обо всем только за полчаса до вашего прихода, поэтому…

Аглая Николаевна развела руками, оборвав себя на полуслове и не сводя с Каламатиано глаз, в которых угадывался и неожиданный женский интерес, и потаенная печаль, и робкая надежда. На что? Она и сама не знала. Синицын перехватил этот взгляд и нахмурился. Он, видимо, считал, что никому, кроме него, не позволено больше распространять свою власть на эту хрупкую женщину, в которую он был влюблен давно и безнадежно. И, судя по всему, безответно, несмотря на все его старания в отношении Пети, в судьбе которого он принимал деятельное и почти отцовское участие. Нежная натура Аглаи Николаевны не принимала его грубого, почти военного напора. Светской куртуазны ему, сыну гуляки-ротмистра, выучиться не пришлось, но страсть сжигала Ефима Львовича, и он, особенно после смерти друга, настойчиво и требовательно стал предъявлять свои права на красавицу-вдову, требуя немедленной близости и свиданий! и не пуская в дом посторонних мужчин. Появление же Каламатиано, которого он привел сам, его нежное лицо, его смущение, обходительные манеры и умный, всепонимающий взгляд с первой же секунды очаровали Аглаю Николаевну. Она даже была рада, что появились заботы по приготовлению ужина, и Лесневская имела возможность немного побыть одна, успокоиться, пока мужчины обсуждали свои дела.

Ефим Львович, прикрыв дверь гостиной, быстро посвятил Каламатиано в планы, связанные с Петей, этой квартирой, горшком герани и синей вазой с китайскими драконами на подоконнике как условными сигналами. Ксенофон Дмитриевич со всем согласился. Синицын передал ему срисованную им карту, где обозначались мятежные войска и районы, занятые ими. Встал вопрос об оплате. Ефим Львович отказался получать доллары, хотя в первом разговоре он не возражал и против такой формы вознаграждения.

— Пойми, Ксенофон, я разузнал, где в Москве можно обменять доллары, фунты и франки, но тамошние спекулянты обдерут тебя как липку да еще надуют, а кроме того, в один прекрасный момент тебя прихватят чекисты, которые время от времени проводят облавы на мошенников. Тебе, я надеюсь, легче через знакомых коммерсантов и вполне официальным путем произвести такой обмен.

— Мне это несложно, — кивнул Каламатиано.

— Я просто думал… — Он выдержал паузу, но Синицын тотчас все понял и перебил его:

— Пока вопрос об эмиграции не стоит. Большевики вряд ли продержатся до конца года. Здесь мы дома, а там кому мы нужны, Ксенофон? — Подполковник вытащил папиросы, закурил. — Да и жить хочется сегодня, а не завтра.

— Нет вопросов. За карту я заплачу триста рублей, но за короткие сообщения буду платить от ста рублей и выше. Если это важное стратегическое сообщение, то двести — триста рублей. За срочность, ценность, естественно, надбавка. Имеет значение и объем. Решать все эти вопросы буду я и постараюсь, чтобы вы были заинтересованы работать на наше Бюро. Вы также должны будете писать расписки в получении денег. В них будут стоять такие фразы: «За консультацию по заданной теме» и «За проделанную работу». Фамилия и сумма.

— А если расписки попадут в Чека? — спросил Синицын. — Это явное разоблачение!

— К сожалению, деньги не мои, а правительства Соединенных Штатов, а в любых государственных учреждениях сидят ретивые чиновники, которые следят за тем, чтобы деньги расходовались разумно, с пользой и оформлением последующей отчетности. Будем надеяться, что эти расписки, кроме американских чиновников, больше никто читать не будет.

— Маловато сто рублей как нижняя сумма оплаты за секретные сведения, — усмехнулся Синицын.

— За особо важные вещи, как эта карта, я плачу триста. Я же сказал, что сам буду определять ценность и стоимость каждой информации.

— Почему же за эту карту триста, а не шестьсот, к примеру? — не понял Ефим Львович.

— Тут не обозначены районы Сибири, где также, по моим сведениям, растет сопротивление новой власти. Если будут прибавлены и сибирские районы, я заплачу еще триста.

— Не густо, — выпустив несколько красивых колечек дыма, вздохнул подполковник.

— А сколько вы получаете у себя в Военконтроле?

— Какая разница?! — проворчал Синицын. — Конечно, меньше. Гроши. Но, работая на тебя, мы рискуем жизнью. Если нас разоблачат, к стенке поставят без разговоров.

— Я понимаю, — помолчав, проговорил Каламатиано. — Я бы сам за все платил больше. Но пока я ограничен этими, утвержденными, увы, не мной тарифными ставками. Единственно, что я могу пообещать, это не занижать их и стараться платить вам как можно больше. А кроме того, я надеюсь, что для вас эта работа не только бизнес и способ заработка? — Ксенофон Дмитриевич улыбнулся и пристально посмотрел на Синицына и Ясеневского.

— Мне вообще не нужны деньги! — неожиданно заявил Петя. — Я готов бесплатно работать, лишь бы большевики исчезли из нашей жизни!

— Тебе не нужны, а матери пригодятся, — обрезал его подполковник.