Герварт Вальден — куратор нового искусства. Жизнь и судьба

После кончины

Это конец. В процессе обсуждения Первого Немецкого осеннего салона именитые критики сами вынесли себе приговор. О мертвых или хорошо, или ничего. Они растратили себя на крики и проклятия. Я бы с радостью позволил им еще чуть-чуть насладиться природой, уютным местечком под солнцем, а персонально г-ну Роберту Бройеру — домиком Веркбунда{4}. Слишком поздно. Вот лежат они плашмя на чудесной поляне, которая была для них искусством, мертвые, бездыханные. Но почтить их память надо. Для этого можно больше не утруждать себя поездкой в Грецию, цитировать господина Герострата, теперь у нас своих полно. Старый добрый Фритц Шталь. Человек чести. Ничего плохого нельзя сказать об ушедшем. Господи, он ничего не понимал в искусстве. Многие другие люди тоже не понимают, но это не мешает им быть полезными членами человеческого общества. У него, как и у всякого другого, был свой Рафаэль и свой Рембрандт, он знал, как выглядел Гёте. Он даже знал, что Руссо был самоучкой. У него, как и у многих других, была плохая память на номера домов, однако в его случае это приняло форму болезни. Но, в конце концов, каждый человек плохо видит в шторм{5}.

Поскольку шторм нельзя изобразить, он для этого недостаточно естественен, то Фриц Шталь так и не открыл его для себя. К тому же он застил ему глаза. Многие люди вообще не могут запомнить ни одного номера дома. Особенно если речь идет о сложных номерах. Мне, без сомнения, очевидно, что Фриц Шталь перенес или передвинул нашу выставку с Кёнигин-Августа-Штрассе, 51 на номер 50 или просто опечатался. Цифру 50 легче запомнить. 75 запомнить нельзя. Поэтому Фриц Шталь перенес или передвинул Первый Немецкий осенний салон на Потсдамерштрассе, 76 или просто опечатался. Этот номер более очевидный, его легко запомнить, проще, чем 75 и единицу, которую он сначала взял, а потом вернул назад. Кроме того, там сейчас стройка, на которой весной снова можно наблюдать, как растет трава. Теперь он лежит на лужайке. Что бы было, если бы ему пришлось запомнить нынешний номер постоянной выставки «Штурма» — 134а. Господин Шталь мог легко принять букву А за букву Х, а само число могло привести даже его в неописуемый восторг. Лишь одну боль причинил я этому человеку: ему было строго запрещено смеяться над «глашатаями искусства будущего». Он был по природе солнечным человеком и хотел смеяться. А теперь уж поздно. Я бы разрешил ему, в порядке исключения, смеяться до колик, до смерти. Он умер от злословия. Он был человеком чести, в общем и целом. И его наследие еще не раз предоставит нам возможность сделать то, что было запрещено ему: смеяться.

Вместе с ним ушел из жизни ради искусства г-н профессор Оскар Би. До сих пор удивительно, как его скучнейшее «Новое обозрение» так долго держало его на плаву. Он обладал всеми достоинствами, этот профессор. Он обожал музыку и помог открыть Рихарда Штрауса. Он обожал танец и мог любое едва уловимое движение припечатать мощным словом. Он обожал живопись и был дальтоником. Не стоит бросать несчастному этот упрек. Дальтонизм — болезнь, а над болезнями не принято потешаться. При этом он любил мир красок, как глухой — музыку. Незадолго до своего ухода он посетил Первый Немецкий осенний салон. Но обрадовался он не живописи, а присутствию художника Делоне: «Вот господин Делоне. Он так приятно выглядит в своем коричневом костюме и жилете на такой же коричневой же подкладке». Правда, господин Делоне был в красном костюме и жилете на красной подкладке. Но коричневый тоже приятный цвет. И почему, собственно, кому-нибудь не видеть коричневый вместо красного, особенно когда у него мельтешит перед глазами голубой и зеленый, а человек — дальтоник. Это не упрек, просто констатация факта. Но и после этого замечательного профессора останется наследие. Даже заядлый теоретик будет смеяться над ним до упаду. И вновь я с болью вспоминаю милейшего Фрица Шталя, который уже не сможет посмеяться вместе с нами. Г-на Роберта Бройера кончина настигла в расцвете его изобильной хулы. Он был самый добродушный из всех. Молодой человек с наметившимся брюшком, согнавший весь жир с тела критиканством. На этой ниве он был весьма находчив и даже отличался некой оригинальностью, недоступной другим честным малым. Он изобрел «Готтентотов в рубашках», «шайку брызжущих краской обезьян» и «разномастных олухов». Его ругательства никогда не повторялись. В то время как в Берлине он представлял художников «неграми во фраках», в Касселе они превратились у него в «младенцев во фраках». Только для Штеттина он не изобрел ничего нового. Очень принципиальный человек. Он обещал «еще разок основательно вскипятить этих мазил в реторте». К сожалению, он сам лопнул от этого удовольствия. Он докритиковался до смерти. Неумеренность вредит здоровью. Но при этом он был хорошим человеком. Безобидный и по-детски наивный, типичный бюргер своего времени, он был верным другом своему Вестхайму. Орест и Пилад больше ни к чему — их место с треском заняли Бройер и Вестхайм. Ни один из них не может писать, не процитировав другого. Как говорит Роберт Бройер. Как заметил Пауль Вестхайм. Как отметил Роберт Бройер. Как говорит Пауль Вестхайм. Сказать нечего, можно только отметить. Стоило только Бройеру изобрести ругательство, как Вестхайм тут же им пользовался. И если Пауль Вестхайм писал: «ряд кричаще-пестрых мишеней для тира», то Бройер тут же вторил ему: «картинка для мишени в тире». У Вестхайма живописное восприятие, у Бройера скорее натуралистическое. Но родство душ очевидное. Поскольку Вестхайм, так сказать, вторичен в своей критике, он остался в живых и будет потом выставлен в паноптикуме как друг своего друга. Если удастся пережить Вестхайма, можно, утешившись, направиться на Запад. Осенний салон собрал богатый урожай. Пали лучшие люди. Там был еще господин Карл Шеффлер. История знает одного Шеффлера — приятеля Бетховена. Карл Шеффлер будет жить как приятель «Наполеона от искусства с Луизенштрассе». Приятель Бетховена хотя бы его застал. А Карл Шеффлер вынужден был сам сотворить себе кумира. Каждый имеет того Наполеона, которого заслуживает. Я и не подумаю написать «заслуживает» с большой буквы. Потому что Наполеон от искусства — это как старший брат, а моим приятелем Карл Шеффлер никогда не был. Он утверждает, что я «проворный» и что у меня «ноги детского размера». И он прав. Я вспрыгнул ему на голову с временным судебным запретом на распространение его номера журнала «Наполеон от искус…», ой, нет, «Искусство и художник», который предполагает штраф в размере 50 марок за каждое нарушение. Того номера, в котором он без наличия прав и разрешения опубликовал акварель Франца Марка. На что г-н Шеффлер отозвался в газете Vossische Zeitung: «Весьма и весьма жаль столь одаренного Франца Марка». 50 марок за каждый номер — это очень немало. И всего этого я добился своими «ногами детского размера». Разумеется, я проявил себя «недостаточно зрелым» для решения задач Осеннего салона. Что тоже легко объяснить моими «ногами детского размера». Г-н Шеффлер открыл во мне «очевидную склонность к нелепому и странному». Не каждый же может быть так суров, как г-н Карл Шеффлер. Г-н Шеффлер при этом был исключительно образованным человеком. Так, например, он сказал: «каждый чужой человек — это я, а я — это каждый». Как это справедливо! «Большинство людей уже смутно понимают, что они таковы, какими их создала природа, тем не менее они совершенно в этом неповинны». «Ах, эти дети, чище любого ангелочка, — говорит Шеффлер». «Что делает эти смутные сомнения столь мучительными — то, что в них таится беспокойство». Если г-н Шеффлер преодолеет эти смутные сомнения, он наверняка перестанет беспокоиться. «Меня смущает, что мысли, которые я облекаю в слова, мне самому кажутся нелепыми». Зато у меня он замечает «склонность к нелепому», как он пишет, и смущается, даже не подумав о судебном постановлении. Я решительно отказываюсь называться Карлом Шеффлером. Он говорит: «Осенний салон можно было бы сделать „выставкой элиты противоборствующих сил“». Выставка «Позднеосеннего салона Наполеона IV» официально обещает показать «противоборствующие таланты». На моей выставке, г-н Шеффлер, мы уже попротивоборствовали. Я проворно сорвал этот четырехлистный клевер — Шталь, Би, Бройер, Шеффлер, прикрепил его к пиджаку, пожелал себе удачи и потом, смеясь, растоптал.

Перевод Марины Изюмской по изданию: Walden H. Kunstkritiker und Kunstmaler. Verlag Der Sturm, Berlin. 1916