Герварт Вальден — куратор нового искусства. Жизнь и судьба

К истории нового искусства

История — это перечисление фактов. То есть она столь же маловажна, как и факт в искусстве. Важно, что происходит сейчас, а не то, что происходило. Настоящее искусство обладает протяженностью во времени, а если оно завершено, оно никогда искусством и не было. Искусство не знает прогресса, не знает развития. Искусство — это искусство. Прогресс и развитие устанавливаются через сравнение. Но искусство — не сравнение. Искусство — это сопряжение. Кто в это не верит, не испробует в искусстве блаженства. История искусств есть лишь установление имен художников, которые осознанно или неосознанно, работая изо всех сил, изображали то, что видели. История искусств — изложение впечатлений от картин людей, которые не видят картин, а потому стремятся анализировать их. Анализ картины означает неспособность описать увиденное наглядным языком образов. Обсуждающие напирают на картину, вырывающуюся из рамы. Картины не позволяют описать себя, потому как лишь само писание картин есть возвращение к искусству.

Критики сообщают читателям, что в верхнем левом углу изображено заходящее солнце. Но достаточно лишь перевернуть картину, чтобы солнце заходило справа внизу. Дубрава или роща пиний окажутся кронами вниз, многозначительно заметит критик. Но что дает читателям уверенность, что и критик не стоял на голове, когда солнце заходило в левом верхнем углу? Ведь то, что критику кажется левым, по логике картины может быть справа. И почему вообще круг в левом верхнем углу — именно заходящее солнце, а в правом нижнем — восходящее? Тот, кто видит в солнце лишь желтый круг, тому и желтый круг — солнце. Критик узнает на картине лес только по деревьям, но за деревьями не видит леса. Да и перестает ли лес быть лесом, если перевернуть картину? Такая природа кажется мне как раз неестественной. Разве природа — предмет, который становится самим собой в зависимости от точки зрения наблюдателя? Доверять точке зрения слишком опасно. Еще опаснее, если все наблюдатели окажутся в одной точке. Им будет тесно, и когда все будут пытаться не потерять равновесия и остаться на месте, отстаивать эту точку, они не смогут видеть и будут довольствоваться лишь тем, что не отступили. Другие же просто выберут другую точку. Кратчайшая линия между двумя точками именуется прямой, тут нас и подстерегает прогресс, шаг вперед. В искусстве же важен шаг, но не шаг по прямой. Пусть мне покажут, как в нем вообще можно шагать прямо. Для большинства искусство представляет собой запутанный клубок. Но стоит его распутать, как клубок исчезнет, а из получившейся прямой нити не сплетешь и петли, чтобы повеситься.

С искусством все обстоит не так просто. Все куда проще. Искусство — это не вопрос глазомера. Искусство — это не изображение. Искусство — это воплощение, а глаз служит лишь для поверки увиденного. Образованцы именуют обращение к духу спиритизмом. Образованцы знают, что никакого духа нет. Образованцы — все сплошь люди высокодуховные, потому как бедны духом. Образованцы точно знают, как все обстоит на самом деле. Они видят каждое ребро в теле человека и каждый сосуд в листе дерева, они опознают людей и деревья по ребрам и сосудам. Но ведь и человек был создан из ребра. Процесс творения, впрочем, не так прост. Он куда проще. Чтобы вновь поверить в ребро, придется получить удар по ребрам. Чтобы схватить ребро, не хватаясь за него. Чтобы взять ребро в руку, не беря в голову. Творение предшествует опыту. Опыт есть принятие сотворенного. Искусство же не означает принятия данного, искусство — это принятие дающего. Искусство — отдача, а не передача.

Природа тоже была создана. Человек, кажется, высшая точка ее творения. Но даже в этом случае он лишь точка.

Художник пишет картину, он не пишет лес. Сотворить быка — задача скорее для быка, но не для художника. Живопись — это искусство поверхности. В ее задачи не входит представлять тела и объемы, она заполняет поверхности. Поверхность заполняется не деревьями или животными, но формами. Форма есть любое ограничение поверхности. Любая сопоставимая с другой форма есть формула. Любая форма присутствует в природе, хотя бы тем образом, что ее сотворили. Тем самым она даже доступна для опыта. Границы опыта очерчены для того, кто ограничивает себя сам. Границы искусства очерчены для того, кто не видит искусства.

Ограничение поверхности происходит в живописи при помощи цвета. Отношения между цветовыми формами образуют картину. Применение предметного пласта, то есть форм повторенных, иначе говоря, формул, становится художественным только тогда, когда такие формулы образуют единство с прочими элементами картины, то есть с формами. Формулы не должны служить изобразительным целям, они прежде всего и исключительно должны быть формами или вновь стать ими. Картина не лишена художественности, когда кажется предметной, но оказывается нехудожественной, когда предметы, изображенные на поверхности, не являются в первую очередь и исключительно формальными элементами художественно осмысленной поверхности. Отсюда вывод, что перспектива нехудожественна. Она упорядочивает художественные формы в соответствии с пространственными представлениями, но не в соответствии с ценностной логикой изображения. Она изменяет художественную логику в угоду подражанию на основе представлений разума.

Нехудожественными оказываются и понятия переднего и заднего плана. Живопись — это искусство поверхности. Любое предметное изображение на плоскости есть иллюзия. Любая иллюзия, в том числе оптическая, нехудожественна, поскольку противоречит внутренним законам искусства.

Внутренние законы любого искусства представляют собой единство изображения и изобразительных средств. Любое произведение искусства несет в себе собственные законы. Любая поверхность несет в себе собственные законы. Законы, таким образом, не заданы заранее, понять их можно лишь по завершении произведения. То, что оригинальные формы получают геометрические наименования, есть очередное сопоставление. Однако геометрические формы искусству ближе, чем формулы подражания природе, поскольку геометрические формы состоят в соотношении с другими подобными геометрическими формами, а не с формами за пределами геометрии.

Большинство людей живет представлениями, которых не понимает, но принимает. Каждый человек сам по себе обладает способностью к художественному переживанию. Он попросту лишился ее в результате воспитания, разучился этому в ходе обучения. Чтобы приблизиться к искусству, необходимо разучиться. Нужно вновь обрести способность видеть, чтобы начать смотреть. Чтобы научиться смотреть на произведения искусства, начать следует с того, чтобы видеть слова. Не стоит произносить слов, не проживая каждое из них. Нельзя произносить предложения, не слыша составляющих его слов. И тем более не следует формулировать положений, не осмыслив предложений, из которых те состоят и на которые высказываемое опирается. Не следует пользоваться образами, не представляя их зрительно. Но как увидеть картины, если мы постоянно оперируем словесными образами, говорим о них, не видя их?

Не следящие за собственной речью используют готовые формы, а те, кто пишут, воспроизводят их на бумаге. Господин критик находит ту или иную картину красивой, если она напоминает ему о Рембрандте. Но картина прекрасна только в том случае, если не напоминает ни о какой другой картине. Иначе это лишь копия, подобие. Картина, образ — это Бог, а изображения Бога клепать не следует.

Лишь немногие художники, настоящие художники, знают, что есть картина. За две тысячи лет до рождества Христова в Египте уже знали, что представляют из себя изображения, знали это и спустя триста лет после Христа в Римской империи. Но за минувшие две тысячи лет художники то и дело словно забывали на время, что такое картины. Дети и простаки помнят. Сегодня мы вновь оказались на пороге нового тысячелетия. Современникам необходимо открыть глаза, чтобы стать современными этому счастливому для художника времени. Времени, когда боги уже не образы, а образы — не боги. Времени, когда боги — это боги, а образы — это образы.