Бальзак. Одинокий пасынок Парижа

* * *

В какой-то момент рядом с романистом появляется ещё один интересный персонаж – некто Лотур-Мезрэ. Его называли королём парижской моды; но для Оноре этот столичный денди нечто большее: он становится «долгоиграющим» прототипом бальзаковских персонажей. Друг юности другого «короля» – «короля прессы» Эмиля де Жирардена, – этот светский лев, как пишет Моруа, «смотрел на парижские бульвары, как на свою империю, на кафе Тортони – как на таверну дьявола, на Оперу – как на гарем»{195}.

Ну а публика и столичный бомонд отвечали ему взаимностью, жадно интересуясь привычками, выходками и жизнью того, кого в прессе уже начали называть лицом Парижа. Тем более что наблюдать было за чем.

А. Моруа: «Каждый день Лотур-Мезрэ украшал петлицу своего фрака белой камелией. Это стоило недешево, и благодаря цене цветка и неизменности привычки камелия в петлице стала “отличительным признаком светского льва”. Маниакальные пристрастия приносят известность скорее, нежели добродетели и талант»{196}.

Ничего удивительного, что Лотур-Мезрэ завсегдатай в знаменитом салоне Дельфины де Жирарден, супруги своего друга, где в облаке дыма от дорогих сигар за чашечкой кофе любили провести время Гюго, Ламартин, Сю, Дюма и, конечно, Бальзак. Последний, надо сказать, был наиболее обожаем хозяйкой. Оноре приятно бывать там, где ему несказанно рады. Здесь он свой, несмотря на бросавшиеся в глаза «недоразумения» в одежде и неумение вести себя в соответствии с принятыми правилами хорошего тона, которые – надо же! – когда-то сам издавал в своей типографии в виде брошюр. К чёрту правила! У Дельфины можно всё! По крайней мере расслабиться: говорить, что хочется, о чём хочется и когда хочется. И не воспрещается громко хохотать! Хоть когда и над кем. Ну и пусть, что иногда хохочут даже над тобой. В этом-то и шарм…

Альфонс де Ламартин: «Г-жа де Жирарден знала о моем желании познакомиться с Бальзаком. Она любила его так же, как я сам был расположен его любить. Ни одно сердце и ни один ум не могли бы нравиться ей больше. Ее чувства жили в унисон с его чувствами: на его веселость она отвечала шутливостью, на его серьезность – грустью, на его талант в ней откликалось воображение. Он также чувствовал в ней существо высшей породы и подле нее забывал все невзгоды своего неустроенного бытия. Однажды я приехал к Жирардену очень поздно, задержавшись из-за прений в палате; и тут я сразу же забыл обо всем: мой взгляд приковал к себе Бальзак. В нем не было ничего от человека нашего столетия. При виде его можно было подумать, что время передвинулось и что вы очутились в обществе тех бессмертных, которые, группируясь вокруг Людовика XIV, входили к нему запросто и чувствовали себя в королевском дворце как у себя дома, не возносясь и не унижаясь; это были: Лабрюйер, Буало, Ларошфуко, Расин и, конечно же, Мольер. Бальзак нес свой гений так просто, словно его не ощущал. Едва взглянув на него, я вспомнил об этих людях. И я сказал себе: “Вот человек, родившийся два столетия назад. Вглядимся же в него пристальней”…»{197}

Г-жа де Жирарден неплохо разбиралась в людях. Правда, как заметил Ламартин, у этой женщины «был лишь один недостаток – она слишком часто смеялась». Смеялась хозяйка – смеялись все остальные…

Правда, от смеха кокотки всегда исходит опасность. Известно, что любовником Дельфины де Жирарден был некий Дюрантон. Ухаживая за Дельфиной, этот самый Дюрантон вконец разорился, истратив на даму целое состояние. Однако, пожаловавшись на своё беспомощное положение, он не встретил со стороны г-жи же Жирарден ни толики сочувствия. Наоборот, та жестоко его высмеяла. И тогда Дюрантон решил покончить с собой, соблаговолив известить об этом бывшую любовницу. Получив зловещее письмо, Дельфина поспешила к нему, но… Но было поздно: она обнаружила того мертвым. Эта история наделала много шума. Как вспоминал Леон Гозлан, конец романа Бальзака «Блеск и нищета куртизанок», где главный герой, Люсьен де Рюбампре, привязав свой галстук к решетке камеры, повесился, напоминал читателю самоубийство Дюрантона.

Увязая всё глубже и глубже в долгах, смеяться Оноре хотелось всё меньше. К сожалению, литературный успех приносит не столько, сколько хотелось бы. А хотелось непомерно много. Тогда-то и возникла мысль, которая, надо думать, была навеяна поведением его товарищей – Эжена Сю и мсье Лотур-Мезрэ, мечтавших не сегодня, так завтра жениться на богатой вдовушке-герцогине.

И однажды Оноре решается-таки связать себя узами брака. Выбор писателя пал на некую Элеонору де Трюмильи, дочь барона Малле де Трюмильи из Дуэ, приходившегося Бальзакам родственниками. В годы Империи барон с семейством находился в эмиграции, но после свержения Бонапарта и реставрации Бурбонов де Трюмильи вернулся, после чего был обласкан королём. Таким образом, женитьба на Элеоноре помогла бы Оноре решить многие проблемы, в том числе финансовые. Кроме того, женившись на этой девушке, писатель смог бы обеспечить себе необходимый имущественный ценз для избирательной кампании, о чём в этот период всерьёз подумывал.

Но не случилось. Ни жениться, ни стать парламентарием.

Капризная (и неглупая) Элеонора, узнав о намерениях г-на де Бальзака, выразила своё решительное «фи!», что в переводе с могучего языка Мольера означает презрительное «нет!». О реальной причине столь категоричного неприятия руки и сердца именитого писателя история умалчивает, однако не исключено, что именно неблагополучная «кредитная история» романиста сыграла не самую последнюю роль.

Ну а что касается Бальзака-политика, то как член парламента он не сложился ещё по пути туда: избиратели не любят отдавать свои голоса за случайных кандидатов-политиков – пусть даже, если речь идёт об известных личностях. Ничего удивительного, что, имея в трёх округах хорошую поддержку со стороны влиятельных лиц, во всех трёх ему посоветовали не баллотироваться – ни от роялистов, ни от умеренных, ни от кого.

– Но почему?! – возмутился удивлённый Бальзак.

– Да потому, – ответили ему, – что у населения свои взгляды на дела насущные. Им лучше знать, за кого голосовать, ведь побеждают обычно местные…

Так что Оноре приходилось довольствоваться тем, что имел и умел. То есть писать и… кутить. И это теперь напоминало даже не «беличье», а какое-то «чёртово» колесо: писал и транжирил. Транжирил и писал…