Печать Джа

Глава 5. Дивный новый мир

Я сидел на кровати и тупо пялился на окровавленную повязку — отрубленный палец болел. Брат Изакис по поводу случившегося утешал как мог:

— Не переживай, Танцор — это всего лишь фаланга мизинца. В человеческом теле полно выпирающих частей. Закончится мизинец возьмемся за другой. Закончатся пальцы, перейдем на зубы. Не станет зубов, отрежем уши, а если и после этого не дойдет — оскопим.

Я в брате Изакисе не сомневался. Про то, что чернецы горазды людей калечить, много историй ходило, особенно преуспели в этом Псы церкви, выбивающие признательные показания из еретиков.

— Я вор, а мои руки — рабочий инструмент.

— И что? — удивился чернец. — Думаешь меня это волнует?

Действительно, чего это я… Совсем поплыл от боли и расстройства. Тяжело прощаться с куском собственной плоти, пускай и столь незначительным, величиной чуть больше ногтя.

— Запомни, парень, твоя задач не воровать. Твоя задача достоверно сыграть барона Дудикова. А без пальца его светлость будет, без руки или без глаз — дело десятое. Ты все понял?

— Да.

— Что ты понял?

— Я должен изобразить барона.

— А что еще?

— Беспрекословно выполнять приказы.

Брат Изакис повел шеей. Была у него такая привычка, больше похожая на нервный тик. В такие моменты линии татуировки, выглядывающие из-под ворота рубахи, оживали и начинали скользить по коже маленькими змейками. Я понимал, что это всего лишь иллюзия, но до чего же достоверная.

— В соседней комнате бадья с теплой водой, в шкафу чистая одежда. Помойся и приведи себя в порядок. Я скоро вернусь, — чернец замер на пороге.

Я было решил, что он снова станет угрожать, но нет — брат Изакис соизволил проявить несвойственную для него заботу.

— На столе мазь — обработай рану, если не хочешь сдохнуть в горячечном бреду.

Дверь за чернецом закрылась, и я остался сидеть один в пустом доме. Не так Сиге из Ровенска представлялось прибытие в Новый Свет, совсем не так. В мир равных возможностей и сытого желудка… Бежал за лучшей долей, и в итоге лишился единственного, что имел — свободы. Хотя нет, оставалась еще жизнь. Вот только надолго ли?

Я с тоской посмотрел на калечный палец, обмотанный грязной тряпицей. Если задуматься, это не самое страшное, что могло случиться. Брат Изакис продемонстрировал силу и сделал это наиболее гуманным способом, разумеется, с точки зрения Пса. Он даже пошутить соизволил, мол теперь меньше ногтей стричь придется. Смешно… прямо обхохочешься.

По улицам Ровенска ходили слухи о могучем заклятии чернецов. В случае бегства еретика, возносилась молитва к Веотцу и где бы отступник не находился, он тут же падал замертво, или лишался зрения, или способности ходить, как в моем случае. Хорошо, что действие молитвы имело обратный ход: после наложения ладони брата Изакиса на мой вспотевший лоб в ногах закололо, а через пару минут я уже мог худо-бедно передвигаться. Жаль только, мизинец не отрос.

Раньше был уверен, что все эти разговоры про заклятия — дурацкие сплетни, распространяемые матронами во время воскресной службы или дворовыми девками с целью душу «похолодить». Страшилки о том, что Псы обладают магическими знаниями: целым набором ритуалов, самым опасным из которых по праву считался «аркан».

Принцип действия заклятия был в следующем: на человеческую кожу наносилась божественная отметина в виде татуировки. Иногда на грудь, иногда на руки, но чаще всего на спину. Круглая, переплетённая шипастыми ветвями лоза, она ничем не отличалась от прочих татуировок. Посмотришь со стороны — темно-синие контуры рисунка, но стоило чернецу прочитать специальную молитву, призвать Всеотца покарать отступника, и она тут же загоралась алым пламенем, выжигая кожу. Что после этого происходило с несчастным? Тут слухи разнились: кто-то говорил, что человек сгорал в мгновение ока и даже горстки пепла не оставалось, другие утверждали, что жертвы слепли и глохли, третьи — что покрывались струпьями. Размеры наказания зависели от тяжести прегрешения человека перед Всеотцом, ну или от пожелания самого чернеца.

Ленька-Вторак рассказывал, что рисунок аркана наносился на кожу самых злостных еретиков. Их даже в клетки не сажали, дозволяя разгуливать на воле. Только какая же это воля, когда сделаешь шаг в сторону и вспыхнешь факелом или ноги откажут. И будешь лежать ждать, когда чернецы соизволят отыскать, а ежели не соизволят, то будешь доживать отведенный век калекой. Уж лучше сразу сдохнуть, чем вот так.

Я подошел к пыльному зеркалу, висящему у входа. Задрал края рубахи и принялся разглядывать кожу на спине. Ничего не видно, нет даже небольшого покраснения, хотя я прекрасно помнил ощущение жжения промеж лопаток. Ровно за несколько секунд до того, как отказали ноги. Аркан? Нет, бред какой-то… Во-первых, отсутствуют следы татуировки, а во-вторых, откуда им взяться? Наконечник иглы, забивающий краску под кожу — это тебе не ласковое поглаживание, такое не забудешь.

Но если не аркан, тогда что? Его магическая разновидность? Брат Изакис был к этому причастен, тут к ведунье не ходи. Он знал, что у преследуемого откажут ноги, как знал и то, что через десять минут способность ходить снова вернется. Сначала легким покалыванием, потом болью в отбитых коленях.

Я смутно помнил, что случилось после… Брат Изакис утверждал, что отрезанный мизинец — сущие пустяки, маленький кусочек плоти. Посмотрел бы на него, когда живьем кромсают палец. Сука!

Я с досады хлопнул ладонью по стене — не калечной, перевязанной тряпкой, а другой, пока еще целой… Чернец дал понять, что случившееся — только начало. Теперь за любое прегрешение от меня будут отрезать куски. Ровно до тех пор, пока не останется от Сиги бесполезный обрубок.

И никуда не деться, никуда не сбежать. Не получится, пока не разберусь, что за херня приключилась и как от нее можно избавится. Был бы в Ровенске, обратился за советом к пацанам, к тому же Леньке-Втораку или сразу к ведунье, живущей в конце столярного переулка. А здесь? Здесь я был чужаком, который даже не знал толком, куда идти.

Мечтал о лучшей доли? Так вот она — возьми и черпай полной ложкой. Ты же так этого хотел: новая жизнь, новые шансы, новые возможности. Что, горько стало? А Ленька предупреждал…

Проглотив комок, подкативший к горлу, я отошел от зеркала. Толку себя жалеть, что случилось, то случилось — прошлого не вернуть и принятых решений не отменить, как бы этого не хотелось. Сейчас главное — не злить чернецов, уж больно скор на расправу брат Изакис.

Скинув одежку, я открыл дверь и зашел в помывочную. По центру возвышалась деревянная бадья, тут же стояли ведра с успевшей остыть водой. Я быстро забрался внутрь и вылил первую порцию себе на плечи. Принялся активно растирать кожу — боги, до чего же хорошо! Настолько, что забыл о приключившихся неприятностях.

Я даже не понимал, насколько успел соскучиться по пресной воде: по самой обыкновенной, которую легко отыскать в любом озерце или речушке. Поэтому драил тело, насквозь пропитанное морской солью. Тер и тер, вместе с грязью сдирая ссохшиеся, огрубевшие слои кожи.

А потом пришло время облачаться в одежду, оставленную братом Изакисом. На спинке стула висела белая сорочка, чуть великоватая в плечах, и обыкновенные брюки. Они тоже оказались не по размеру, поэтому пришлось подвернуть края, и затянуть ремень потуже. Сверху накинул сюртук — черный и безликий, со стоячим воротничком, столь популярным среди аристократов. Выходит, мода просочилась через океан. Я снова подошел к зеркалу и полюбовался обновками — вполне себе. Не графье какое, но за сына баронского сойду, особенно ежели его светлость в путешествии. Осталось состричь отросшие лохмы и сбрить торчащую на скулах волосню: назвать это недоразумение бородой язык не поворачивался.

Обуть сапоги не успел — входная дверь хлопнула и в комнате появился брат Серафим в сопровождении брата Изакиса. Главный из псов избавился от накидки и прочих атрибутов церковника, превратившись в респектабельного горожанина. Даже украшениями успел обзавестись в виде перстней и золотой цепочки от часов. На такого посмотришь и не скажешь, что защитник праведной веры или палач, калечащий ни в чем неповинных людей.

Он оглядел меня с ног до головы и поморщился, словно от зубной боли.

— Пройдись!

Я выпрямил спину и зашагал по комнате важной птицей, из-за одного угла в другой.

— Кажется, мы ошиблись, — задумчиво протянул брат Серафим.

— Ничего вы не ошиблись, — затараторил я, чуя к чему все идет. — Это потому, что пол холодный, а я без сапог — пальцы помимо воли поджимаются. И волосы отросли, их просто подравнять нужно и пригладить, — я спешно завозил ладонями по макушке. — Вот, теперь видите, вылитый барон Дудиков.

Брат Серафим лишь покачала головой.

— Не в прическе дело и даже не в походке. Рожа у тебя бандитская и взгляд прощелыги, который только и думает, как бы чужой кошелек стащить.

— Так это можно исправить. Вы погодите…

Я собрался и выдал лучшее из имеющегося в арсенале — рожу купца Сичкина. Помнится девки дворовые со смеху валились, когда я его изображал. Говорили, один в один похож, но брат Серафим снова остался недовольным:

— То была рожа бандитская, а теперь наглая, как у зарвавшегося малолетки.

— Может ему пальцы подравнять, — предложил брат Изакис.

— Не надо! Не надо ничего ровнять! Вы только скажите, чего желаете?

— Я желаю видеть человека, похожего на его светлость, чтобы он вел себя как барон, говорил как барон. Пока же передо мною жалкая подделка.

Быть похожим на его светлость… Я попытался вспомнить покойного Дудикова, выражение лица, когда тот общался с матросней — этакая брезгливая маска отвращения, или когда он задумчивый прогуливался по палубе, не зная, чем себя занять.

— Стоп!

Я замер в испуге, перестав дышать.

— Верни, как было.

— Куда верни?

— Что за балда, — возмутился брат Изакис. — Перестань таращиться и верни выражение лица, которое было до этого.

— Так не было никакого выражения.

— Вот его и верни.

Я вздохнул и прикрыл глаза, вспоминая его светлость, стоящего у фальшборта, абсолютно отрешенного и безразличного ко всему происходящему. Даже в эти минуты его лицо не теряло надменности: слегка приподнятый подбородок, поджатая нижняя губа. Он был выше всего… Выше дрянного корабля, на котором был вынужден находиться, выше команды оборванцев, с которыми волею судьбы делил одну палубу, и выше океана, пенящегося за кормой. Возможно, он даже считал себя выше неба, вот только небесам было глубоко плевать на него. Сколько аристократов родилось, и сколько осталось гнить под палящими лучами солнца, в том числе и барон Дудиков.

Брат Изакис вопросительно уставился на брата Серафима.

— Пойдет, — вынес тот свой вердикт, — все равно лучше не будет.

После полез в кармашек жилета и извлек наружу часы. Щелкнул крышкой, задумчиво уставившись на циферблат.

— Времени пол четвертого, сегодня не успеем… Пригласишь в дом цирюльника, кого-нибудь из портовых, но поприличнее: из числа тех, кто стрижет, не задавая лишних вопросов.