Печать Джа

Глава 7. Дама бубей

Народная молва утверждала, что у Всеотца имелась куча детей, рассыпанных по небосводу звездами. Что и говорить, плодовитым оказался верховный бог, а еще на редкость похотливым. Дня не проходило, чтобы от него не понесла земная женщина. И не важно, то дворовая девка была или купчиха дородная, баба в самом соку или молодуха, повязавшая синюю ленточку. Никем не брезговал Всеотец.

Заглянул он однажды и в наш захудалый городок, после чего в семействе Пантелеймона случился страшный скандал. Ребеночек у жены родился рыжий и конопаты, совсем не похожий на чернявого пекаря. Народ в неверии своем принялся распускать слухи, что виною всему не похотливый бог, а служка, работающий на мельнице и развозящий муку на подводах. Уж больно многое сходилось: и огненный цвет волос, и то радушие, с которым хозяйка пекарни привечала парня. Пантелеймон как новорожденного сына увидел, так и взялся за топор. Дело чуть до смертоубийства не дошло, пришлось вмешаться церкви. Отец Дисиний ребеночка осмотрел и молвил, что «чадо сие, ни что иное, как благословение небес, и потому ему, Пантелеймону, отпрыска следует признать, а не гневить Всеотца». Ибо всякому известно, сколь грозен бывает небесный правитель в ярости своей.

Делать нечего, почесал Пантелеймон затылок и сына признал, а рыжий служка с тех пор в городе не появлялся. И правильно делал, потому как боги богами, а земные страсти никто не отменял.

Много было детей у верховного бога и самым известным из них по праву считался Мареу, или считалась… короче, темная вышла история. Перепил однажды Всеотец браги хмельной из небесных запасов. Упал на землю полный плотских желаний и обрюхатил первую подвернувшуюся — старую шлюху, страшную, что лысый шантру в безлунную ночь. От той связи родилось на свет странное существо, названное именем не мужским и не женским. На лицо посмотришь — дева прекрасная с грудью высокой, а между ног сплошная срамота — корень мужской до колена болтается.

Всеотец нехотя сына признал… или дочь, и отправил с глаз долой. Лишенное родительской ласки семя взошло злобным отродьем, что повадилось лазить по чужим снам, да насылать кошмары.

Всякому было известно, ежели проснулся среди ночи от собственного крика, значит посетил тебя Мареу. Он никого не жалел, преисполненный лютой злобы. Находил потаенный страхи, спрятанные глубоко в сердцах, и насылал кошмары.

К примеру, за Тишкой осьминогие демоны гонялись, желавшие полакомиться нежнейшей человеческой плотью. Влашке снилось, что стала толстой и настолько уродливой, что хозяйка отправила на работы в поля. А мне? Мне не снилось ничего… Существовал лишь краткий миг забытья между двумя желаниями: пожрать и пожрать снова. Что может быть хуже пустого желудка?

От того и не понимал страхов перед ночными кошмарами. Они казались глупыми и детскими, ровно до той самой поры, пока с самим не случилось. Пять минут назад лежал в теплой постели и вот уже стою в круге, очерченном мелом. Под сводами храма звучат голоса чернецов, нараспев читающих слова молитвы. Я вглядываюсь в лица под капюшонами и узнаю брата Серафима, брата Изакиса, и Леньку-вторака. Какого осьмилапого моего дружищу сюда занесло?

Хочу спросить, но язык словно онемел: прирос к небу и не двигался, как не двигались и прочие члены тела. Моргнуть глазами — и на то оказался не способен. Только стоять и смотреть на покачивающиеся в такт фигуры.

Хор голосов звучит все громче и громче. Слова гулким эхом разносятся по закоулкам старого храма, и я понимаю, что никакая это не молитва, а заклинание — аркан, сковавший тело грешника, то бишь моё… Проклятие горячим дыханием обжигает кожу в поисках врат, через которые можно проникнуть в душу человеческую. И наконец находит участок промеж лопаток. Линии невидимой татуировки вспыхивают алым пламенем. Кожа лопается, пузырится волдырями, причиняя невыносимую боль. Мне бы заорать благим матом: надсаживая грудь и срывая связки, но чернецы лишили даже такой малости, как тихий стон.

Жаркое пламя охватывает тело, плавит черты лица, словно свечной воск. Через глотку проникает внутрь, затекает расплавленным свинцом. Все глубже и глубже, и…

… я просыпаюсь в липком поту.

Сердце бешено колотится, а руки трясутся, будто у запойного пьяницы. Сползаю с постели и на ватных ногах подхожу к зеркалу. Долго изучаю спину, пытаясь разглядеть линии магического рисунка. И снова ничего, ни малейшего намека на татуировку.

Приснится же такое… Шлепаю босыми пятками по полу и погружаюсь в ванну с холодной водой. Несколько минут лежу неподвижно, приводя мечущиеся мысли в порядок. Что за напасть? Сроду кошмары не мучали и вдруг взялись. Может чернецы дернули за невидимый поводок аркана, напоминая, кто у кого на цепи сидит? А может виной всему десяток жирных эклеров, которыми давился, с трудом запихивая в рот? Из-за них в кишках до сих пор бродило.

Я долго лежал в ванне, пока не начало потряхивать и знобить. Тогда выбрался наружу и забрался обратно в постель. Долго ворочался с бока на бок, но только под утро смог забыться, когда за окном окончательно рассвело и воздух наполнился шумом улиц.

Будь моя воля, никуда бы не ходил. Так бы и валялся целыми днями, ощущая щекой мягкую подушку, но треклятые чернецы… Вдруг сон — это не просто сон, а послание, в котором ясно дали понять, что будет грозить в случае неповиновения. Может прознали о местной колдунье, к которой столь «удачно» сходил, просадив СТО, МАТЬ ЕГО, КРЕДИТОВ!!!

Я кое как оделся и спустился вниз, к скучающему за стойкой портье. Видимо мой помятый вид вызывал вопросы, потому служка участливо поинтересовался:

— Господин барон, с вами все в порядке?

— В полном… Меня никто не спрашивал?

— Нет.

— Если вдруг…

— О, не извольте беспокоится, господин барон, Вишек предупредил. Если личностью вашей светлости будут интересоваться, я всенепременнейше сообщу.

— Будь любезен.

На том и распрощались: портье остался скучать за стойкой, а я вышел на улицу, полный нехороших предчувствий. Погода словно почуяла мое настроение: нахмурилась серым небом, а со стороны океана задул холодный ветер.

Подняв воротник сюртука, я зашагал по улице знакомым маршрутом. В кои-то веки живот не урчал, поэтому прошел мимо пустующей забегаловки и направился прямиком в центр, к оживленному проспекту.

— Сенсация-сенсация! Только в свежем номере «Трибуны»! Известная танцовщица Адель прибыла с визитом в город — звонкий мальчишеский голос пробивался сквозь шум улицы. — Читайте только у нас! Очередная провокация Конфедерации на границе, быть большой войне!

— Танцовщица Адель, серьезно? — я не выдержал и подошел к пацаненку. — Что же ты, прохвост, вчерашние новости за сегодняшние выдаешь. Поди еще и газетами старыми торгуешь.

Надо отдать должное пацаненку, не убежал. Лишь насупился, обхватив тонкими руками стопку бумаги.

— Хочу и торгую, вам какое дело? Шли бы своей дорогой, господин-хороший.

— Шесть кредитов, — напомнил я.

Пацаненок вытащил одну из газет и молча протянул мне.

— Нахрена мне вчерашний номер? — не понял я.

— Так другого нет.

И тут до меня дошло. Сам же читал на обложке, что Трибуна выходит два раза в неделю: по понедельникам и четвергам, потому и торгует пацан старыми новостями. И будет продолжать торговать, пока не выйдет свежий номер.

— И как, берут? — поинтересовался я.

— Берут и брали бы еще больше, если бы некоторые господа не отвлекали от работы.

— Ну-ну, торгуй… я в понедельник вернусь.

Пацаненок в ответ лишь шмыгнул курносым носом. Задрал худую руку с газетой и принялся звонко кричать:

— Сенсация-сенсация…

Судя по пухлой пачке нераспроданных номеров, дела у паренька шли неважно. Только мне до него какое дело, тут бы со своими проблемами разобраться.

До вечера ходил по многочисленным лавкам и магазинам. Эклеров больше не покупал, желание есть сладкое отбило напрочь, а вот лезвие для бритья, помазок и мыло заказал. Причем мыло не простое, а пенящееся, чтобы легче было щетину соскребать. По крайней мере так объяснил продавец, а еще этот подлец всучил крем. Долго расписывал, как он пахнет и что благодаря ему кожа меньше раздражаться будет.

На счет кожи не знаю, а вот то, что прощелыга за прилавком довел до раздражения меня самого — факт. И главное, столь ловко развел. Специально ради меня открыл тюбик, кожу на щеке помазал, дескать, ощущаете свежесть? А как ее не ощутить, когда на улице с самого утра непогодица. Тут чем не намажься, все холодить будет.

Короче, не смог я отказаться от покупки, да и кто бы смог, когда ради него товар распечатывают. Заказал доставку и вышел на улицу под мелко накрапывающий дождик.

Над головами прохожих один за другим стали появляться зонты. И если господа пользовались исключительно темными цветами, то дамы были кто во что горазд: желтые и зеленые, красные и фиолетовые. От обилия красок зарябило в глазах, словно угодил на праздничную ярмарку.

В наших краях не принято было носить зонты. Что дождь — вода, высохнет — не заметишь. Особенно если мелкий моросит, который с лица вытер и побежал дальше. Купцы брезговали сим аксессуаром, как и приказчики, и люд попроще. Лишь великосветские барышни Ровенска имели зонты, и то больше от солнца, потому как всякой красавице было известно: загар — удел девок дворовых, вынужденных целыми днями работать.

До чего же удивительный мир был вокруг. Каждый раз замечал что-то новое: мелкие детали, ранее ускользавшие от внимания. К примеру, лужи не скапливались на дороге, а стекали по специальным желобкам в решетки. Не требовалось листать ученые книги, чтобы понять, куда потом вода девалась — уходила самотеком в сторону океана. До чего же простое и одновременно толковое решение. Жаль, что в Ровенске из-за отсутствия естественного уклона подобную инженерию применить было нельзя.

Я много размышлял, пережидая непогоду в одной из забегаловок. Это Сига из Ровенска мог носится в дождик по улицам, а барон Дудиков человек благородный, потому и потягивал чай, удобно расположившись за столиком. Рядом сидели другие господа: кто лениво переговаривался, кто шуршал газетой.

Вот он другой мир, похожий на наш и одновременно другой. Больше трехсот лет назад корабли с первыми поселенцами отправились на другой материк: в пугающую неизвестность за бесконечным океаном. Кто же знал, что им удастся такое чудо отгрохать. Неужели все дело в Печати Джа? В заключенной внутри божественной энергии, позволившей возвести каменные города, придумать перо, заправленное чернилами и пухлую газету. В родном Ровенске бумага береглась и ценилась, а здесь ей чуть ли не задницу подтирали. Даже деньги и те умудрялись печатать на цветастых обертках. Чего греха таить, уж больно красивых. Особенно пришлась по нраву дама на банкноте в пятьдесят кредитов. С диадемой на голове и колье, украшенным многочисленными каменьями. Я иногда доставал бумажку и любовался портретом женщины: красивыми чертами лица, тонкой изящной шеей. Сразу видать, не дворовая девка и даже не рода купеческого — урожденная аристократка.