Печать Джа

Глава 4. Окунь и медведь

Вранье — обычное дело для человека. И не важно, матрона ты степенная, солидный купец, или шкет с переулка. Обманывать и врать умел каждый: учился сей нехитрой науки с малолетства и пользовался ею по сто раз на дню, порою даже не задумываясь.

«Какие ваши годы», — говорит молодая жена свекрови. А про себя думает: когда же ты сдохнешь, карга старая. Давно на свечи заупокойные дышишь, а все с советами своими лезешь.

Или, к примеру, разговорились отцы почтенных семейств:

«Как ваш отпрыск поживает? Неужели приказчиком трудится у купца Сичкина? Какое счастье, как я рад за вас», — и радостно жмет руку, а у самого кошки на душе скребутся, потому как родной сын оболтус, который год сидит на шее.

То ложь пустая — житейская, а бывает такая, что отбитых почек может стоить или того хуже — головы. И здесь лучше не играть, не пытаться мухлевать, в надежде вытащить козырь. Особенно когда напротив сидит длань руки божьей, пес из псов, чьей основной задачей было карать. Жизнь у меня одна, потому и рассказал все без утайки: про подслушанный разговор барона с Ярушем, про случайную встречу в таверне. Про то, как следил за его светлостью и еще тремя матросами, плутая по ночным улицам города и про то, как обнаружил мертвые тела. Рассказал и про украденные ценности, что прикопал на пустыре.

Пускай лучше за воровство судят, чем за убийство. Душегубов сразу на виселицу отправляют, а я помаюсь на каменоломне годика три и освобожусь.

Дознаватель, назвавшийся братом Серафимом, слушал мой рассказ не перебивая. Лишь в одном месте потребовал уточнить:

— Опиши раны убитых.

— Раны странные, такие специально не сделаешь. Края ровные и круглые, а сами отверстия толщиной с мизинец или того меньше.

— Может от рапиры?

— Может и от рапиры, только где же это видано, чтобы тонким клинком черепушку пробить? У барона дырка аккурат по центру лба шла, где кость самая толстая.

Брат Серафим кивнул: то ли со своим мыслями, то ли соглашаясь со мной. В отличии от прошлого дознавателя он ничего не записывал, лишь постукивал пальцами по столу.

Когда история подошла к концу, я умолк, вытирая вспотевшие ладони о штаны. Только бы не вздернули, только бы не вздернули… Неужели так и не увижу Новый Свет? Правы были старшаки, когда говорили о проклятии Печати. Даже думать о ней не смей, если только не хочешь несчастье накликать. Дурак ты, Сига с Кирпичного, как есть дурак, замечтавшийся о несметных богатствах.

— Я понимаю, почему ты перстни с барона снял, — наконец произнес брат Серафим, — а бумаги-то зачем стащил?

Глупцом был, вот и стащил. Хрен бы меня вычислили, если бы не они. Только кто же знал, что чернецы мастаки по отхожим местам лазить.

— Вы про грамотку-то? Возникла одна мысль, когда содержимое прочитал. Не поймите неправильно, ничего плохого я не хотел.

Правая бровь брата Серафима едва заметно дернулась.

— Ты что же, за барона себя выдать удумал?

— Если и выдать, то совсем немножко, — затараторил я, чувствуя, как незримая петля затягивается на шее, — пыль барышням в глаза пустить или денег под залог взять — малясь, чтобы голодным пузом не маяться.

Против ожидания дознаватель ругаться не стал. Наоборот, хитро улыбнулся и даже подмигнул.

— Не зря про тебя говорят, что ловок. Теперь и сам вижу… По росту подходишь, лицо и тело без особых отметин, нос с горбинкой, разве что цвет радужки отличается. Как с глазами выкручиваться думал? Ростовщики народ прожжённый, докопаются до мельчайших деталей.

— Это в комнате радужка серая, а ежели на солнце долго находиться, можно и голубые оттенки заметить, и зеленые. Глаза — они же как камни драгоценные, могут разными цветами переливаться.

— Не поспоришь, — согласился брат Серафим, — а грамоте где обучался?

— Друг закадычный в Ровенске был — Ленькой звали, он и показал, как отдельные буковы в словеса складывать.

— А Ленька откуда узнал?

— Так у него семья была — отец с матерью. Он даже в школу настоящую ходил при храме.

— Семья — это хорошо… А с тобой почему отирался? — слова брата Серафима прозвучали донельзя обидно, словно я не человек, а пес шелудивый, от которого следует держаться подальше.

— Батя у Леньки уж больно лютый был, мог зашибить по пьяни. Вот и сбегал к пацанве.

Вышесказанное было правдой лишь отчасти. Да, Лёнькин батя дурковал, но не более остальных. Бывало, снимет кожаный ремень и отходит по заднице за пропущенные занятия. Не кулаком в морду и то ладно. Куда больше Леньке доставалось от сверстников: то деньги отнимут, то отлупят за пустырем. Прикинул Ленька, что лучше пацанве с Кирпичного отдавать половину, чем одноклассникам выгребать все до монетки. Через что дружбу с нами и свел.

— Врешь, — задумчиво протянул брат Серафим. — По глазам вижу, что врешь, а впрочем… неважно. Ты мне лучше другое скажи, как барончика играть думал?

— А чего там играть? Спину выпрямил, словно кол проглотил и морду поважнее сделал.

— Ну?

— Чё ну? — не понял я.

— Продемонстрируй.

— Прямо здесь?

— А что тебе мешает?

— Одёжка не позволяет. Какой из меня барон в обносках, — я расставил руки, демонстрируя заношенную рубаху, или скорее холщовый мешок, натянутый поверх тощего тела.

— А ты без дорогого камзола попробуй. Вообрази, будто он на тебе есть.

Легко сказать — вообрази, когда сидишь в допросной, и ощущаешь себя даже не человеком — крысой, загнанной в угол.

Я встал, и прикрыв глаза, попытался представить двери «Астрийской розы» — ресторана, в котором мечтал побывать, и с крыльца, которого меня вечно спускали. В руках гладкая трость из темного дерева, на голове фетровый котелок. Иду легко и свободно, поблёскивая начищенными сапогами. Поднимаюсь по лестнице и даже не смотрю в сторону привратника, угодливо согнувшего спину. Сколько таких было и сколько таких будет — тля мелкая. Двери заведения гостеприимно распахиваются перед носом и…

— Достаточно, — голос брата Серафима оборвал сладкие мечтания. — С пластикой у тебя полный порядок, и копируешь неплохо — видно, что взгляд наметанный. Для мелкопоместного дворянчика с Восточных земель сойдет. Будешь у нас бароном Дудиковым.

— Но…

Брови брата Серафима изогнулись в притворном удивлении:

— Есть возражения?

Да какие уж тут возражения — попал я, что кур во щи. И не выкрутиться никак, если только через петлю на шее.

На следующий день на борту «Оливковой ветви» приключилась новая история. Фартовый, до поры до времени прятавшийся среди такелажа, вдруг возомнил себя лепардом. Накинулся на одного из псов и располосовал тому морду. Эх и скулежу было, а больше всего рыку. Товарки пострадавшей скотины лаяли, задрав морды к небу, а наглый котяра шипел, забравшись на верхнюю рею. Кто-то из братии пустил арбалетную стрелу, пытаясь сбить пушистого наглеца на землю. Но Фартовый на то и Фартовый, только уши прижал, пропуская острый наконечник.

Слева и справа послышались звуки натягиваемой тетивы — никто не собирался спускать обиду. Быть бы Фартовому пришпиленным к мачте, но тут из каюты показался брат Серафим. Оглядел строгим взором творящееся безобразие и дал команду к отплытию.

Корабль церковников поднял сходни и, распустив черные паруса, скрылся за горизонтом. На палубе остался лишь экипаж «Оливковой Ветви», да завывающий от пережитого кот.

— Что это было? — протянул озадаченный Зычник.

Я знал ответ, но счел за лучшее промолчать. А вскоре про случившееся забыли и остальные — жизнь на борту вернулась в прежнее русло: капитан скрылся в каюте, боцман принялся орать, а спустившийся с мачты Фартовый навалил кучу.

Я до ночи драил загаженную палубу, прокручивая в голове состоявшийся разговор. И чем дольше тёр, тем хуже на душе становилось. Церковной братии был для чего-то нужен живой барон. Точнее человек, способный сыграть его роль — своего рода приманка. Я догадывался о незавидной судьбе мяса в капкане. Его сохранность мало заботила охотника, главное — это заманить и поймать хищника, а уж что останется лежать в ловушке, дело десятое.

— Мы будем ждать твоего прибытия в порт, — обрадовал напоследок отец Серафим, — а чтобы не вздумалось дурковать, оставим на борту брата Изакиса. Он за тобою присмотрит.

Слово-то какое выбрал — «присмотрит». Скорее уж отконвоирует до места назначения, передав с рук на руки. Потом меня обрядят в одежды благородного и выпустят прогуляться в город. Может и походный саквояж всучат, с якобы хранящейся внутри Печатью Джа.

Вот только для чего? Божественный камень не был целью чернецов, другое дело — конечный покупатель. У Церкви под носом наладили канал поставки запрещенных артефактов. С помощью подсадной утки, то бишь барона они планировали его раскрыть. Увы, его светлость оказался слишком глуп, не справившись с ролью простого перевозчика. Теперь его требовалось срочно заменить, но кем? Правильно, тем кого не жалко, и кого вряд ли стану искать. Отработают материал и прикопают в ближайшем лесочке. Или даже заморачиваться не станут, прирежут прямо в номере гостиной, а местная стража спишет все на обыкновенный грабеж.

Бежать, нужно бежать, но куда? Еще этот брат Изакис — вечно торчавший на шканцах и нервирующий команду.

— Как голову подниму, он на меня смотрит, — жаловался матрос по кличке Рябина. — И взгляд такой нехороший, будто грехи мои чует.

— Кому ты нахрен сдался, с грехами своими, — не выдержал Бабура. — То, что дочку пекаря позапрошлой весной обрюхатил, не считается.

— Как же не считается, кто же её бедняжку теперь замуж возьмет?

— Так её и до тебя никто не брал, уж больно страшна девка: морда в крапинку, над губой натурально усы растут, а голос, ровно нашему боцману яйца прищемили. Потому не грех ты сотворил, а великое благо. Без тебя сгнила бы девка с тоски, а с ребёночком глядишь и обретет счастье.

Не один Рябина побаивался грозного чернеца. Матросы продолжали носить перста на цепочках, а стоило фигуре в плаще показаться на шканцах, как принимались истово чертить обереги. Даже боцман ругался меньше прежнего, то и дело косясь в сторону брата Изакиса.

Знали бы они, по чью он здесь душу.

Я не знал, что океан может настолько обрыгнуть. Вместо земли — вечно качающаяся палуба, вместо жратвы — твердокаменные галеты, солонина и безвкусная вязкая жижица, называемая кашей. К концу второго месяца я тихо ненавидел всех, готов был шипеть и дыбить шерсть, не хуже ополоумевшего Фартового. Да покусают крысы сию зловредную тварину.

В родном районе Кирпичников у меня имелось три лёжки: всегда было куда пойти и где спрятаться. Или просто побыть в одиночестве, когда все опротивело. Всеотец до чего же я устал от людей!

«Оливковая ветвь» представляла собою огромную бочку, набитую горластой матросней. Даже темные закутки трюма не спасали от боцманского рёва. И гальюн, место отхожее, был вечно полон народа: как не заглянешь, то один сидит, в носу ковыряется, то другой трубку курит. Я начинал завидовать смотровым, которые хоть иногда могли побыть в одиночестве.

— Танцор, проверь бочки с зерном.

— Танцор, подотри на шканцах.