Печать Джа

Глава 10. Инспектор Колми

— Бояться нормально, — любил говаривать дядька Батур, — страх он что… он заложен в натуре человеческой, наравне с чувством голода и жажды.

— Неужели все боятся, — недоверчиво переспросил Ленька, — и Олаф Златокудрый?

— И Олаф, и другие герои из легенд.

Волна возмущения прокатилась по нестройным рядам слушателей, обступивших старого лудильщика. Больше прочих возмущался Тишка, даже ладонью ударил по худющей коленке.

— Быть того не может, ты что-то напутал дядька Батур. Как Олаф мог выйти на бой с драконом огнедышащим, ежели струсил?

Подслеповатые глаза старика хитро сощурились:

— А кто сказал, что струсил?

— Но-но, — растерянно залепетал Тишка, — ты же сам про страх говорил — все слышали.

Он осмотрелся в поисках поддержки, но пацаны молчали. Каждому щеглу в Кирпичном было известно, что нет лучшего сказителя, чем дядька Батур. Уж в нашем далеком захолустье, так точно. Он не просто пересказывал однажды услышанное. Он наполнял старые легенды новыми смыслами, скрытыми столь глубоко, что не каждый книгочей додумается.

— Любой испытывает страх: и герой из сказок, и обыкновенный мальчишка с улицы — повторил старый лудильщик, — тут другой вопрос, сумеешь ли ты с ним справиться. Поддашься панике и побежишь или встретишь опасность лицом.

— А не задом, — вставил рыжий пацаненок с Гончарного, вызвав волну смеха. Каждому в городе было известно, что Тишка трус, ежели что случается — он первым даёт деру, только пятки сверкают, ну или задница.

— Тоже мне, велика наука, — пробормотал тот растерянно. — Стоит один раз сбежать и все слабаком считают.

Против ожидания дядька Батур общего веселья не разделил. Морщинистое лицо старика разгладилось и стало вдруг необычайно серьезным:

— Неважно, что думают другие, куда важнее, кем сам себя считаешь. Можешь сто раз сбежать по делам пустяковым, а на сто первый остаться. В самый ответственный момент, когда окружающие товарищи пали духом и не видят надежды. Всё забудется, всё простится, и останется в памяти людской только один этот случай.

Пацаны кругом замолчали, а дружище мой — Ленька, добавил:

— И наоборот.

— И наоборот, — легко согласился Батур. — Человек бывает смел, когда речь заходит о делах мелких, вроде воровства яблок из сада или обыкновенной драке с мальчишками из соседнего района, а когда доходит до главного…

Пацаны умолкли, задумавшись о словах лудильщика. Вроде ничего мудреного не сказал, а когда перевернешь их, да иной раз в голове обкатаешь — замысловато выходит.

— А как понять, когда главное наступит? — прозвучал вопрос в наступившей тишине. Все ожидали очередного витиеватого ответа, но ошиблись: старик оказался на редкость немногословным.

— Не знаю.

— И даже ты, дядька Батур?

— Ни я, ни Олаф Златокудрый, ни даже умудрённый сединами книгочей из королевской библиотеки. В том и заключается сложность: жить и помнить, что каждый твой поступок может оказаться тем самым — решающим.

Дядька Батур, конечно, загнул. Я с мудрствованиями лукавыми не согласился, потому как уже тогда понимал — геройства только в сказках хороши. Одно дело слушать побасенки долгими зимними вечерами, когда от зевоты разрывается рот. И совсем другое, пытаться воплотить их в жизнь.

Тишку убили ранней весною, когда в воздухе повеяло долгожданным теплом, а под ноздреватым снегом проступили первые комья голой земли. Залетные мужички решили позабавиться с местной молодухой, а Тишка-дурак вступился. Полез один против троих, ну и получил перо в бок. С девки что станется — отряхнула подол порванного платья, поплакала чутка и дальше пошла жить, а Тишка с концами… своё отгеройствовал.

И главное, ради чего? Почему дядька Батур не рассказал, что жизнь — единственная ценность, по-настоящему имеющая значение. Ни полковое знамя, ни неведомая девчонка, ни друзья-товарищи, а жизнь твоя и только твоя. И защищать её ты должен отчаянно, когда нужно — драпать, а если не оставляют выбора — драться, разрывая глотку противника зубами. Это и было главное, тот самый решающий сто первый случай, что приключился со мною, запертым в служебном коридоре «Матушки Гусыни».

— Барончик, не дури, брось нож.

Я лишь крепче сжал рукоять, выставив перед собою лезвие.

«Через кого прорываться, кто окажется слабее?» — метались мысли пойманной птахой. На первый взгляд ответ был очевиден: у стоящего за моей спиной крепыша имелась дубинка, а у мужика впереди пустые ладони. Нужно лишь ускориться и выбросить руку, полоснув по горлу. Так-то оно так, только чуйка твердила другое. Она стонала и плакала, советуя держаться от безоружного незнакомца подальше.

Шантру подери, что же делать… что делать?

— Остынь, парень, мы просто хотим поговорить.

Мужчина издевательски улыбнулся, лишний раз демонстрируя пустые ладони. Сделал шаг навстречу и вдруг упал… Точнее сполз по стене, хватая воздух губами. Руки зашарили по груди, то ли пытаясь ослабить ворот сорочки, то ли сорвать с шеи невидимую удавку, но так и не смогли. Он какое-то время продолжал хрипеть, выпучив переполненные ужасом глаза в потолок, а после затих.

Я обернулся назад и убедился, что крепыша с дубинкой постигла не менее печальная участь. Агонизирующее тело подергивалось на полу, а над ним монументальной фигурой возвышался брат Изакис. Сердце так и прыгнуло в пятки. Захотелось немедленно сбежать, но вот беда, из-за угла навстречу вышел брат Серафим. Ткнул кончиком сапога труп, словно желая убедиться, что тот действительно помер. Спрятал отливающий серебром предмет в карман, и только после этого обратил на меня внимание:

— Да, Сига из Ровенска, заставил ты нас побегать.

— Я… я ничего плохого не сделал… чем хотите поклянусь. Покупателей артефакта нашел и одного к дому на Фонарном доставил, всё как и приказали. А выпил всего лишь разочек — полграфинчика… шантру попутал, честное слово.

— Т-с-с, — брат Серафим приложил палец к губам.

Вот и смертушка моя пришла. Сто второй случай по классификации дядьки Батура, когда геройства не предусмотрено, и все что остается — это смиренно ждать. Рука с ножом опустилась.

— Танцор, чего застыл или думаешь, тебя на ручках понесем, — голос брата Серафима вывел из оцепенения. — Бегом, пацан, у нас времени мало!

Дважды повторять не пришлось: я развернулся и припустил за братом Изакисом. Перепрыгнул через труп крепыша, лежащего поперек прохода, и оказался на крыльце — внутри дворика, укрытого от посторонних глаз высокими стенами. Несмотря на звездную ночь рассмотреть подробности не получилось. Уж слишком густую тень отбрасывали соседние дома.

Несколько фигур промелькнуло в темноте. Пространство вокруг двигалось и дрожало, будто переполненная крысами помойка. Да сколько же здесь церковников?

Заскрипели распахиваемые настежь створки ворот, а следом во двор въехала повозка. Сделала полукруг и затормозила подле, обдав теплым воздухом.

Брат Изакис распахнул дверцу и первым залез внутрь — я следом, ощутив ступней ребристую поверхность подножки. Нырнул в темноту и сел на что-то крайне неудобное.

— Куда голым задом! — возмутился чернец. Отпихнул прочь, заодно подзатыльник отвесил, от которого зашумело в ушах.

Пока тряс головой и приходил в себя, брат Серафим забрался следом. Захлопнул дверцу и велел трогать. Так и сказал вознице — «трогай», хотя никаких лошадей в упряжке не имелось. Одна лишь могучая сила запретного артефакта под капотом.

За окном замелькал ставший привычным ночной пейзаж: залитые светом фонарей дома, прогуливающаяся публика. Полноводный поток жизни бурлил, и ни что не могло нарушить его течение, в том числе несколько трупов, оставленных в гостином дворе. Слишком незначительное событие для крупного города.

Повозка свернула на боковую улочку, и брат Серафим задернул шторку.

— Дай ему что-нибудь, — кивнул он в мою сторону.

Изакис нагнулся и извлек из-под сиденья ком тряпья, по итогу оказавшийся старым одеялом.

— На вот, прикройся.

Я послушно закутался в теплую ткань, пропахшую прогорклым маслом, один нос остался снаружи. Тело принялся бить озноб: нет, не от холода — все дело в обыкновенном отходняке. Напряжение ушло, вот руки-ноги малясь и потряхивало.

Из-под надвинутого одеяла я уставился на хмурые физиономии чернецов. По всему выходило, что убивать меня не собирались. Брат Изакис даже не соизволил свой нож достать, но мой конфисковал, припрятав в одну из многочисленных складок одежды.

И что теперь? Будут бить или отрежут остатки злосчастного мизинца?

— А ты и вправду ловким оказался, Танцор, — произнес брат Серафим, изучая меня пристальным взглядом. — Успели похоронить, а ты ничего — выкрутился.

Ага, выкрутился… Крепко меня зажали в том коридоре, и если бы не братья-чернецы, быть беде. В лучшем случае — порешили, а в худшем огрели бы по затылку и отвезли к местному мастеру-кожемяке, настрогать новых ремней из ловкача Сиги. Получается, выручили меня церковники — спасли. Вот только для чего, не понятно. Добрых слов наговорить? Уж лучше бы взялись угрожать, так оно привычнее будет.

— Нашел ваших клиентов, — пробурчал я из-под надвинутого одеяла.

— Знаем, — кивнул брат Серафим.

— Заодно адресок выяснил, по которому проживают.

— И это знаем.

— Ну раз знаете, тогда зачем я вам сдался? Может отпустите? Пожалуйста… — глупо было надеяться, но я все же попытался вымолить свободу.

Увы, брат Серафим остался непреклонен:

— Ситуация получила иное развитие… совсем не то, на которое мы рассчитывали, поэтому будет для тебя новое задание, точнее цель — её светлость, баронесса Анриетта Дудикова.

— Эта бледная скумбрия? — удивился я. — И что мне с ней делать?

— Втереться в доверие и узнать про имеющиеся планы на Печать.

— В доверие это как — трахнуть?

— Тащить в постель не обязательно, но я бы не стал исключать подобный вариант развития событий. Влюбленные дамы крайне доверчивы и болтливы, только есть здесь одно важное «но». Анриетта уже до беспамятства влюблена.

— В дуболома Гаскинса?

— Гораздо хуже — баронесса одержима наукой. И поверь, одержима — это не красное словцо для вящего эффекта. Она настолько увлечена миром чисел, что не замечает ничего вокруг.

Мне сразу вспомнились растрепанные волосы барышни, черные круги под глазами. И вправду, не замечает. Даже себя любимую запустила до состояния замухрышки. И что же это за наука такая, превратившая аристократку в неряху? Допустим, цифирь и я складывать умею. Книжной грамоте обучен, а больше чего?

— Твоя основная задача — втереться в доверие к баронессе.

— Я постараюсь.

Пальцы брата Серафима отыскали в складках одеяла мой подбородок и задрали вверх, заставив посмотреть прямо в глаза.

— Не постараюсь, а сделаю всё возможное. Ты понял меня?

— Д-да, понял.

Пальцы разжались, и я с облегчением опустил голову. Глаза главного пса из псов — зрелище не для слабонервных. Не зря народ поговаривал, что у чернецов души нет. Что тела их — лишь оболочка: пустой сосуд, наполненный божественной волей. И нет в них ни любви, ни жалости, ни прочих чувств, одно лишь неуемное желание служить Всебогу.