Падающий дождь

17 декабря 1944 года

Капитан прошелся по лагерю. Парни играли в карты и кости. Грант заметил, что те, кто играли на «материке» в сложный покер, здесь, в тылу противника, перешли на самые отчаянные и стремительные азартные игры: кости и блэкджек.

Тасуя карты, фельдшер Хьюз напевал похабную солдатскую песню.

Клиф смазывал оружейным маслом автомат.

— В этих джунглях, — пожаловался он, — дьявольски быстро все ржавеет. Я приказал ребятам чистить оружие не меньше двух раз в день.

— Подожди, пока начнется сезон дождей! — усмехнулся Грант. — Тогда твой автомат за неделю насквозь проржавеет.

— Неужели мы будем торчать здесь до сезона дождей? — проворчал Клиф.

— Это зависит от того, как у нас пойдут дела, — ответил Грант, протягивая Клифу пачку сигарет гонконгской марки. — Пока нам везет сверх всяких ожиданий.

— Я тоже начинаю думать, что наши предшественники преувеличивали трудности работы в тылу Вьетконга. Болтали, будто условия тут гиблые — сто градусов выше ада. Позагораем тут месяца два-три, накопим деньжат, заработаем ордена — и домой! Вот уж когда гульнем на славу!

В этих словах — весь гуляка Клиф. Несколько раз, в Фудзиоке, на Окинаве и в Сайгоне, Клифу удавалось затащить Гранта в злачные места. Всю ночь ходили они из бара в бар, выбирая только офицерские и обходя стороной бары для унтер-офицеров, бары для рядовых, бары для негров. Бары, бары…

«Нью-Токио»… «Белый котенок»… «Красная птица»… «Мечта»… «Королева»…

Ночной воздух, пропитанный перегаром виски и джина. Красные, синие, зеленые, янтарные сполохи световой рекламы. Отраженные в зеркалах бутылки всех калибров. Рев рок-н-ролла из джук-бокса.

Экзотические черноволосые герлз, почти не говорящие по-английски. Одни в кимоно, другие одеты по последней моде Седьмой авеню Манхэттена. Карточки-календари с отметками венерологов: «здорова», «здорова», «здорова»… «Мама-сан» — бандерша «джо-сан» — девочка для радости. Раздвижная дверь, циновка — «татами» на полу, ваза с горячими углями, шелест иен или пиастров. Продажная любовь. Отборная, многоэтажная казарменная ругань, увесистые кулаки, приемы карате, бутылки с отбитым донышком и хруст костей. Зовут военную полицию: «Эм-Пи! Эм-Пи!» Свистят белые дубинки над ухом. Морская пехота лупит летчиков, десантники колошматят пехотинцев, и всех без разбору увечат «зеленые береты».

Но часто и здесь, в злачных местах Сайгона, звучит неожиданный взрыв мины, хлопает выстрел, сверкает занесенный для удара нож. Вокруг трупов американцев собираются любопытные, и странно блестят загадочные черные глаза…

Наутро раскалывалась голова, кровоточила совесть, Грант задыхался от стыда, а Клиф дул с похмелья крепкое пиво «33-экспорт» и глядел с презрением на офицерика из колледжа.

В то время когда Клиф кутил в барах на сайгонской Рю-Катина или тянул джин с сидром в офицерском клубе «Плэйбой» в Ня-Чанге, Грант читал, не пропуская ни одного сообщения прессы, об антивоенных демонстрациях «голубей» на родине, о сожжении американскими юношами призывных повесток. Все, пожалуй, началось с письма Шарлин, в котором она прислала ему копию речи сенатора Уильяма Фулбрайта, гневно осудившего необъявленную войну во Вьетнаме. Шарлин подчеркнула такие слова сенатора: «Критика — это более чем право, это долг патриота, высшая форма патриотизма». От себя Шарлин писала, что не может понять, почему Грант стал «зеленым беретом», «ландскнехтом грязной войны». «За последние шестьдесят лет этого века люди и так уже убили сто миллионов человек! — писала Шарлин. — Мы живем в век Каина!»

Сначала он мысленно выругал ее за то, что она связалась с «мирниками», а потом призадумался, вспомнил собственные сомнения, появившиеся у него после его первой «операции по умиротворению». В ходе этой операции «зеленые береты» навсегда «умиротворили» множество стариков, женщин и детей, но так и не увидели ни одного вьетконговца. Правда, после того как они проутюжили рисовое поле гусеницами М-113, гусеницы эти сочились кровью, и Клиф уверял, что это кровь раздавленных вьетконговцев.

Клиф никогда ни над чем не задумывался. Однажды, когда Грант прочитал ему сообщение о самосожжении буддийской монахини в пагоде под Ня-Чангом, Клиф сказал:

— Жаль, что мне не довелось при этом присутствовать! Такое не увидишь и в цирке Барнума и Бэйли!

Грант лег спать сразу после захода солнца, но долго не мог уснуть. Он смотрел на оранжевую луну за черной листвой и курил сигарету за сигаретой, пуская дым сквозь сетку от москитов. В ушах звенел крик вьетнамца, которого пытал Шин.