Воровской орден

ЗАПАДНЯ

Раскрыть фамилию осведомителя можно только по специальному приказу министра внутренних дел. Журналисты этому правилу не подчинены. Но я все же заменю фамилию второй женщины, которую просил освободить. У нее есть родственники. Есть мать. С матери и начались все несчастья Зои Адзяновой.

Человек без образования и специальности, после смерти мужа мать осталась с четырьмя малыми детьми без всяких средств к существованию. Предложила свои услуги тем, кто вяжет. Стала продавать на рынке платки, другие вещи. Ее задержали (не положено торговать без патента), побеседовали, поняли, что женщина хоть и без образования, но не глупая, и предложили стать агентом уголовного розыска. Так Адзянова стала «Сафиной».

В руки милиции попадаются крепкие орешки. Не только мужчины, но и женщины. Хоть убей, не признаются в совершенном преступлении. Когда возникали подобные трудности, Адзяновой выписывали командировку, давали билет на поезд, суточные, она ехала в другой город, ее встречали «люди в синих шинелях», хорошенько инструктировали, придумывали для нее легенду и подсаживали к подследственной, не желающей давать чистосердечное признание.

«Сафина» говорила мне, что делала так, как лучше и для угрозыска, и для подследственных. Одни меньше трепали нервы. Другие получали за «чистосердечное признание» небольшую скидку. Это был стиль «Сафиной»: не просто что-то выведать и потом передать своим хозяевам, а внушить сокамернице мысль, что лучше снять с души камень (работала она в основном с убийцами и крупными воровками) и во всем покаяться.

Командировка сменялась командировкой. Год проходил за годом. Менялись города (в своей родной Перми «Сафиной» находили задания, не связанные с подсадкой в тюремные камеры). Менялись и начальники. Но всех их, как и многие годы, проведенные в увлекательной, хотя и трудной работе, она вспоминает сегодня почти с теплотой. Однажды только вырвалось у нее, что согласие сотрудничать она дала после того, как все они (и она, и дети) лежали в больнице с острой формой дистрофии… Когда Адзянова подписала «контракт», в ней (по ее словам) было веса не более 40 килограммов…

«Сафина» не скрывала, что свободное от командировок время проводила на центральном рынке Перми, где занималась не только продажей изделий народного промысла, но и прямой спекуляцией. То есть совершала то преступление, которое особенно рьяно осуждалось нашей правовой пропагандой и особенно сурово каралось законом. «Надо же на что-то существовать нашему человеку». Так считали в милиции и закрывали глаза на проделки своего тайного агента. Было и другое, более важное оправдание. Невозможно проникнуть в недра спекулянтской братии, разнюхать, кто есть кто, не участвуя в махинациях, не став своим человеком.

Я спрашивал «Сафину», сколько опасных преступлений она помогла раскрыть. «Не могу сказать, — отвечала она. — Не считала». Тогда мы попробовали посчитать вместе. Даже если она выезжала в командировку хотя бы раз в месяц, то за год набегает двенадцать преступлений. Работала она что-то около 20 лет, если не больше. Умножаем 12 на 20. Получается потрясающая цифра.

Оказывая обществу поистине неоценимую услугу, она вправе была рассчитывать на адекватное вознаграждение. Но когда я вошел в квартиру «Сафиной», то был просто потрясен убожеством и нищетой. «Сколько же платили вам?» — спрашивал я. «До денежной реформы 60-х — три рубля в день — суточные, а за неделю работы в «командировке» рублей 35–40…»

Если есть на свете высшая справедливость, то небо должно было покарать тех, кто, выплачивая эти гроши, получал за успехи Адзяновой новые звездочки. Но наказана была она, агент по кличке «Сафина»…

Во время ее командировок дети были предоставлены самим себе. А в промежутках между командировками, когда она торговала и выполняла «секретные задания» на центральном рынке, дети часто бывали там и не могли не познакомиться с теми, с кем постоянно общалась их мать, — лучшими представителями местного уголовного мира, и только чудом могли не поддаться их влиянию. Чуда не произошло…

Дети не знали о тайном занятии матери. Но чувствовали, что за ее частыми отлучками что-то кроется. Можно предположить, что мать тоже догадывалась, что ее дочь Зоя не просто так водится с компанией карманников. Видела и милиция. Но даже не пыталась уберечь девчонку. У милиции были свои расчеты.

Борьба с карманниками — чистое наказание. Схватить с поличным невероятно трудно. Кто из «ментов» не мечтает иметь среди «щипачей» своего агента, который бы сообщал, кто, когда и где будет завтра «работать». Вот Зою и готовили к этой роли. Тем, что не мешали ей проходить «стажировку», совершенствоваться в «ремесле», становиться среди карманников своей в доску.

Нужно учесть и «человеческий фактор». Зоя была прелестной наружности. А все (или почти все) агентки готовятся обычно к двойному использованию… Вербовка Зои стала для некоторых голубой мечтой.

Получив предложение, Зоя обратилась к маме за советом. И мама сказала: «Соглашайся». «Зачем? Почему?» — допытывался я у нее. «Сафина» молча плакала. Не могла же она сказать, что знала: любимая дочь стала карманницей. А коли уж втянулась в грязное ремесло, то сотрудничество с милицией — хорошее прикрытие. Попадется — выручат. Вербовщики гарантировали это напрямую. Это был соблазн. Дочь соблазнилась. А мать благословила.

Многие оперработники утверждают, что у них «на связи» находятся даже «воры в законе». Не все, но очень многие. Даже к ним нашли подход. Из этого утверждения следует, что паутина осведомительства опутывает, по сути дела, весь преступный мир.

Представляете, что может быть, если в качестве платы за информацию давать возможность каждому безнаказанно воровать? Кто же тогда за решеткой сидеть будет? Вот почему практика использования доносчиков предусматривает их периодическую посадку. В первый раз это воспринимается болезненно. Агенты обижаются, обвиняют своих хозяев в нарушении условий договора, но очень быстро свыкаются с неизбежным. Этому способствует налаженная система передачи агента от одной оперативной службы к другой. Агенту не приходится скучать ни в следственном изоляторе, ни в колонии. Там его (ее) встречают «кумы», выражают свое искреннее сочувствие и предлагают существенную прибавку к тюремному рациону в виде посылок и передач (якобы из дома). «Кумы» собственноручно выдают сигареты, чай для заваривания чифиря, поднимающие тонус таблетки, а иногда и наркотики. Жить можно.

Первый Зоин срок пролетел, как один день. Исчез естественный страх перед неволей. Появился навык извлекать из осведомительской профессии личные выгоды.

На свободе Зою однажды пытались изнасиловать свои же уголовнички. Вне себя от страха, она выбросилась из окна четвертого этажа. Переломы зажили, но отвращение к мужчинам осталось. Это не нравилось уголовникам, привыкшим видеть в женщине вещь. Но это не нравилось и «ментам», которые также привыкли видеть в женщине тот же предмет.

Но у нее была еще и тщательно скрываемая ненависть к «ментам», которую испытывает (не может не испытывать) любой уголовник.

Этим уникальным взаимоотношениям трудно дать название. Это было что-то вроде брака по расчету, когда ненависть нарастает с каждым годом. И в конце концов страдающая сторона решается пойти на разрыв.

В агенты вербуют не только тех, кого можно склонить к этой работе, но также тех, кто просто хитер и умен. Просчитав развитие событий своей жизни намного вперед, Зоя поняла, что это невозможно — порвать со своими хозяевами и продолжать воровать. Даже если она уедет из Перми в любой другой город, рано или поздно ее найдут, снова начнут принуждать к сотрудничеству и, если она откажется, накажут. Очень больно накажут. И она пришла к мысли, что нужно остаться в родном городе, с мамой, но порвать не только с осведомительской работой, но и с профессией карманницы.

Она покупает (в колонии, где отбывала последний срок) швейную машину, оверлок. Шьет женские платья, продает их на рынке, подсчитывает выручку и с восторгом убеждается, что имеет ничуть не меньше денег, чем раньше.

«Это талантливый человек, — говорила мне о Зое ее воспитательница. — У нее золотые руки». Если так, то вполне понятно, почему талант криминальный уступил место таланту красивой, честной работы. Но мы уже знаем, что Зоя была также талантливой осведомительницей. Она могла обойтись без своей преступной работы. Но в угрозыске не могли обойтись без нее…

Чем больше осведомителей сумел завербовать оперативный работник, тем он выше в глазах коллег и начальства. Это аксиома. Но чем талантливей сыщик, тем меньше он зависим от негласной информации своих агентов. Это тоже аксиома. Но горе тем, кто попал в услужение к серости.

Без Зои были как без рук. Иначе зачем было приходить прямо к ней домой и уговаривать, угрожать и снова уговаривать? Зоя наотрез отказывалась. Ее трясло от одного вида визитеров. И в самом деле, сколько же нужно низости, чтобы превратить и без того грязную работу к тому же в принудительную?!

«Пожалеешь, но будет поздно», — сказали ей. И через какое-то время Зоя была схвачена на рынке по подозрению в краже кошелька из большой хозяйственной сумки.

При задержании Зою спросили, сколько денег в ее кошельке. «Рублей двадцать пять. Пятирублевыми купюрами», — ответила она. В кошельке оказалось 30 рублей. Кто из нас назвал бы с точностью до рубля — после совершения покупок — сколько у него наличности? Этот просчет обошелся ей дорого.

У Зои изъяли кошелек, унесли в другую комнату и там (в ее отсутствие, но в присутствии понятых и потерпевшей) выяснилось, что две или три купюры далеко не новых денег поразительным образом имеют очень близкие порядковые номера. Это был второй факт, как бы подтверждающий вину Адзяновой.

Третьим живым фактом стали свидетели кражи. Правда, ими были те, на кого раньше работала Зоя и кому она отказала в сотрудничестве, но суд не усмотрел в этом ничего странного.

Пять лет лишения свободы в колонии строгого режима!

Почему я поверил Зое? Прежде всего потому, что она по своей воле пошла на раскрытие своей тайной многолетней работы на «органы». Причем пошла, будучи не на воле, а в колонии. Она отлично сознавала, что ее ждет. Самое меньшее — всеобщее презрение, всеобщий бойкот. Самое большее — смерть от руки тех (или по их поручению), кого она сдала.

Зое верили даже те, кто, из-за одной только корпоративной солидарности, должны были отвернуться от нее — начальница отряда, в котором Зоя отбывала свой последний срок, и сотрудница оперативной части, с которой она была «на связи». Если они, изучавшие Зою годами, верили ей, почему не должен был поверить я?

Ходатайство перед Верховным Судом Российской Федерации, честное слово, хотелось написать совсем не официальным языком. Мол, будем мужчинами, подчинимся логике, а не тому, в чем пытаются убедить материалы дела. Ведь невооруженным глазом видно, что стопроцентной веры «ментам» (ну как можно считать таких солидными свидетелями?!) быть не может. А коли так, то чего ради Зоя должна отбывать весь срок?