Воровской орден

Обнаружена с нарушением формы одежды: без косынки, в гамашах. (Мужские кальсоны разрешались, гамаши — ни в коем случае.) Объявлен выговор.

За нарушение формы одежды — была без косынки — лишить права приобретения продуктов питания, на один месяц.

Обнаружена контролерами возле 5-го отряда с нарушением формы одежды: без кооынки, в расстегнутой телогрейке…

Систематически нарушает режим содержания. За июнь 1987 года семь (!) раз была наказана за нарушение формы одежды.

Шесть рапортов за косыночки, три за чулочки.

И можно было отправлять в пэкэтэ — помещение камерного типа. Система нарушений называлась. Сейчас эту систему, слава Богу, отменили.

Условия содержания в наших колониях (женские — не исключение) — это ежедневная, ежечасная, ежеминутная психологическая пытка, моральное истязание. Из-за косыночек, гамашей и чулочек Носачева систематически лишалась права на приобретение продуктов в ларьке и вынуждена была поддерживать жизненные силы путем недозволенной связи с волей, требующей изворотливости и постоянного нервного напряжения. Ведь эту связь персонал пытается установить силами «наиболее сознательных осужденных».

— В августе опять был срыв. Я кинулась на председателя совета коллектива Брусницыну. После второй смены я ужинала не в столовой, а в жилой секции. Она привязалась: не положено! В глазах у меня побелело, шум в голове. Что было потом, не помню. Но мне до сих пор стыдно, что я ударила женщину, которая была вдвое старше меня.

Дали мне для начала 15 суток штрафного изолятора и посадили в одиночку, в камеру, где повесилась молодая девчонка. Ее подвергли унизительному обыску, даже, говорили, применили силу, когда она не позволила надзоркам осматривать ее без гинеколога.

Мне было страшно. Я попросила, чтобы меня перевели в общую камеру и сказала: что если не переведут, тоже повешусь. Перевели.

Потом меня решили посадить на шесть месяцев в пэкэтэ. Сама администрация права не имеет. Приехал суд. Начали задавать вопросы.

— Вы хоть понимаете, что вы конченый человек?

— Смотря для кого.

— Даем вам шесть месяцев пэкэтэ.

— Спасибо.

Бумаги были уже готовы. Оставалось только расписаться. Никто не сказал: шесть месяцев — не многовато ли? Об адвокате вообще не говорят в таких случаях. Суд есть, адвоката нет. Считается нормой.

Утром — ломтик хлеба, соль, кипяток. В обед — ломтик хлеба, соль, суп без картошки. Вечером — ломтик хлеба, соль, кипяток. Радио молчит. Одна книга на неделю. Во время обысков отбирали все. Даже второй комплект нижнего белья. Даже газеты, так как ими можно было затыкать щели.

Однажды ДПНК (дежурный помощник начальника колонии) пришел делать подъем. Надзорка не успела нас разбудить. Мы со Светкой Приходько (через месяц ее ко мне посадили) вскочили, спросонок не успели понять, что к чему. За то, что не поздоровались с ним, получили по рапорту. Чуть ли не покушение на его личность.

Разве мог он понять, что можно сойти с ума от бессонных ночей, холода и голода. В камере 12–13 градусов, пар изо рта, по стенам — иней, к обеду на них вода выступает. А когда отключают отопление, что часто бывает, женщины плачут от холода. Постели к вечеру до того сырые, что все предпочитают уснуть на голых нарах, так как переодеться утром не во что. Ложась спать, отогреваешь тело дыханием и засыпаешь только под утро, впадая в беспамятство. ПКТ превращает людей в скотов. Стирка запрещена. Женщина теряет себя…

Камера маленькая. Ходить — разве что по столу. Ноги опухают. А сколько молодых девчонок болеют после ПКТ туберкулезом, женскими болезнями!

Через шесть месяцев Брусницына встретила меня, привела в отряд, включила радио и заплакала. С ее слов, ей стало жалко меня. Я долго слушала. Потом сказала, что я ее не виню. Что сделаешь, если система такая — натравливают нас друг на друга.

А потом в колонию пришел заседатель того суда.

— Вы Люда Носачева? Я вас сразу узнал. Мне было вас так жалко. Шесть месяцев — это ужасно. Но что я мог? Я — пешка. Но я очень переживал за вас.

— Спасибо, — сказала я. — Не стоило так переживать. Это могло отразиться на вашем здоровье. У меня все прекрасно. Как видите, шесть месяцев пошли мне на пользу.

Работа в колонии — это участь, преодолеть которую дано не каждому. Все они там за одной решеткой — заключенные, и тюремщики тоже. Только одних туда направляет суд, а другие идут добровольно. Одни остаются ночевать, а другие спят дома. Сознаю, что отождествление грубое, но все же в нем что-то есть. Недаром психологи установили, что после десяти лет работы речь, мышление и некоторые взгляды работников колонии необратимо обедняются, примитивизиру-ются. А состояние психики приобретает характер хронического заболевания. После 10 лет работы нужно менять профессию. Как раз тогда, когда появились большие звезды на погонах… Какая может быть отставка?! Что за блажь?!

После 10 лет работы только и приходит настоящий опыт. Но как уберечь от очерствления душу, чтобы опыт этот не был употреблен во зло? Пока что работники колоний каждодневно растлеваются инструкциями, обязывающими их запрещать, отбирать, не верить, не слышать, видеть в заключенном только худшее. А святую свою обязанность — услышать искреннее и наболевшее, увидеть лучшее, спасти падшего — это исполнить дано только тем, кто игнорирует некоторые инструкции, вступая по этому поводу в постоянные конфликты с коллегами и начальством.

Люде Носачевой повезло. После выхода из ПКТ она попала именно к такой воспитательнице — капитану Огурцовой Тамаре Алексеевне.

С июля 1988 года в тетрадке стали появляться совсем другие записи: «Не уверена, что может выйти на свободу раньше срока. Живет одним днем, не имея в жизни никакой цели».

Этот простой и точный вывод относился не только к Носачевой. Так живут все неоднократницы (судимые неоднократно) на строгом режиме. Больше того, так живут многие первосудимки и на общем режиме. В отличие от мужчин, мало кто из них читает, занимается самообразованием и каким-нибудь рукоделием. Это дело психологов — объяснить, что испытывают женщины в неволе, что там с ними происходит. Ясно, что многое — иначе, чем у мужчин. Но условия-то содержания и меры воспитания одинаковые! Вот ведь в чем штука!

Залог досрочного освобождения заключен в самом осужденном, в его поведении. В его надежде на то, что кто-то будет за него хлопотать, кто-то за него поручится. Эту веру в себя Тамара Алексеевна вызвала повседневным вниманием к Люде и некоторыми очень человеческими проявлениями. «Когда я увидела, что она плачет из-за моих нарушений, — говорила Люда, — я даже кирзовые сапоги перестала «терять». А до этого специально оставляла их где-нибудь, чтобы ходить в тапочках, не портить ноги».

Еще одна запись Т. А. Огурцовой: «Встретила Носачеву по дороге из санчасти. Плачет. Говорит: мучают головные боли, до обеда простояла в очереди на прием к врачу, но его вызвали на партбюро. Призналась, что нет сил возмущаться. Что ей в трудную минуту нужно немного внимания и участия, чтобы прийти в себя. Беззащитная, беспомощная девочка. И вся ее грубость — напускная…»

— Мне кажется, что я никогда не жила там, на свободе. Семь лет! Я забыла квартиру, лица родных. Я стараюсь вообще не думать о свободе, — говорила Люда, когда наша беседа подходила к концу.

В эти минуты я уже знал, что буду делать дальше. Просить судебные инстанции внимательно разобраться в ее деле. Она достаточно заплатила за свое первое преступление. Она с лихвой ответила за второе. И еще большим поплатилась за третье.

Почему же она должна продолжать сидеть под замком? Только потому, что судьи не жалели сроков неволи? Кому это сегодня нужно? Ей? Обществу? Нет, я в этом абсолютно убежден, сегодня это не нужно никому. А если так, то дальнейшее пребывание Носачевой в неволе — бессмысленная жестокость.

— Люда виновата — это бесспорно и для нее самой, — говорила мне Тамара Алексеевна Огурцова. — Но с нее довольно. Еще четыре года — это гибель.

И добавила слова, которые нечасто услышишь от работника МВД;

— Это, можно сказать, моя мечта, — чтобы Носачева освободилась.

Спустя полгода президиум Карагандинского областного суда постановил удовлетворить протест в отношении Носачевой, Ягудиной и Самойловой. Исключить из приговора указание о признании их особо опасными рецидивистками, перевести всех троих в колонии об-, щего режима. Снизить всем троим меру наказания. Ягудиной и Самойловой, как более старшим, до 3 лет лишения свободы, Носачевой, учитывая ее молодость, до 2 лет 6 месяцев.

Этот срок истекал у Люды 27 марта 1990 года. Ей оставалось быть в заключении еще три месяца и пройти еще ряд испытаний.

«Начальница спецчасти (та самая, симпатичная. — В. Е.) вызывает, дает расписаться в получении приговора и спрашивает: «Ну, как себя чувствуешь? С чистой душой уезжаешь?» Я сразу не поняла. А она говорит, что мне далеко до Маголы, у которой она куратор. Магола положительная, а я эгоистка. Что она заглянула в мою душонку. Так и сказала — в душонку! Я держусь, говорю: «В чем вы меня обвиняете?» Она: «Ведь это вы с Самойловой заварили кашу в Коксуне!»

«Беспорядки, — писала в редакцию бывшая осужденная Елена Б., — были спровоцированы не только администрацией, но и долгосрочницами, недовольными ужесточением режима. Воспользовались горячностью, неопытностью Носачевой и Самойловой, а сами остались в стороне».

Остались не все. Ну а те, кого привлекли к ответственности, в частности, осужденная Наталья Магола, договорились «валить всю вину на Самойлову и Носа-чеву». Записка, подтверждающая этот сговор, попадает в руки следователя, о ней узнает Носачева, но ей говорят: «Это не документ».

«За что вы решили все свалить на нас? — спрашивала потом Маголу Люда. — Что мы вам плохого сделали?..»

Сейчас, спустя три с половиной года, она так объяснила мне действия Маголы.

«Это на свободе они — жены, матери, дочери, бабушки. Добрые, отзывчивые. А тут они хитрые, мстительные, завистливые, готовые в любой момент толкнуть в пропасть… Я стараюсь их понять. Ведь кто-то когда-то разорил их гнезда, отнял детей, даже грудных, предал чувства, лишил любви, влез в душу грязными руками. Отсюда и вытекает: пусть и другим будет плохо, пусть всем будет плохо — не мне одной!»

Я так ответила начальнице спецчасти: «Ну как мог кто нибудь за нами, новенькими и молодыми, пойти? Это презрение ко мне — за что? Разве по моей вине Магохе и другим не сократили сроки? Разве я их дела разбирала? А может быть, все-таки карагандинским судьям было виднее?» Начальница смотрит на меня ненавидящим взглядом и цедит: «Теперь все понятно мне». Тут меня замкнуло. «Послушайте, — говорю, — может быть, мне отказаться от этого приговора? Давайте, я проявлю арестантскую солидарность и досижу до конца». Она: «Ты же знаешь, что это невозможно». Я: «А если бы было возможно, вы бы мне это устроили, правда? До чего же некрасиво себя ведете, начальница, кошмар! Оставьте меня в покое. Никого не жалею и хочу думать только о себе. Я устала. Хочу к маме и папе. А вас ненавижу!»

Вечером лежу, плачу. Вдруг появляется Магола. Я испугалась. Начальница спецчасти столько наговорила, что я в самом деле начала испытывать что-то вроде вины. Хотя если вспомнить прошлое, то это мне надо было чувствовать себя жертвой. Я говорю Маголе: «Наташа, скажи прямо, держишь на меня обиду?» Она: «Ты что? Не расстраивайся! Мне обещали, что за меня администрация будет писать». Я говорю: «Пойми меня правильно. Я сказала, что мне все безразличны. Но это не так, начальница просто вывела меня из себя». Магола говорит: «Я тебя понимаю».