Белая нить

Капкан сущности

Теперь Эсфирь могла не страшиться, что в миг забытья на шее стянется древесный корень или сорняк. Рубин сдержал слово. Вывел их с Мраком — так она нарекла хина — из Барклей и оставил среди бескрайних земель, испещренных высокими, поросшими мхом и цветами курганами.

— О подозрительности Аспарагуса впору легенды слагать, — прошипел Рубин, прежде чем ушел. — Но раз ты до сих пор не окружена его подпевалами, значит, он поверил, что ты улетела.

Тогда Эсфирь хотелось задать еще множество вопросов. Но голова отказалась размышлять о чем-то, кроме сна. Они с Мраком заночевали под одним из курганов, в замаскированной листвой и ветвями норе. И всё бы ничего, вот только храпел хин до того громко, что со стен крошево земли сыпалось. Эсфирь едва смыкала веки, как подпрыгивала от жуткого «х-р-р».

Казалось, неподалёку кто-то деревья валит.

Ужас!

***

Время текло. Усталость накапливалась. Все чаще Эсфирь впадала в уныние. Все чаще сидела сиднем и глядела в пустоту, катая в уме тёмные мысли о выродках, о прошлом, которое никак не вспоминалось.

Рубин оставил флягу с неведомым питьем, но оно отдавало горечью и намекало, что существо скорее откинет рога, нежели утолит им жажду. Сперва Эсфирь терпела. Но когда сухость во рту стала невыносимой, они с Мраком всё-таки покинули землянку, чтобы отыскать ручей.

Ветра у холмов гуляли страшные. Дули зло и яростно. Гнули престранные растения, громадные и похожие на гвозди. Могучая спина хина служила щитом, но Эсфирь все равно продрогла до костей. Каждый шаг сопровождался шмыганьем. Из носа текло, как из прохудившегося ведра.

Рубин сказал, что Олеандр сам её отыщет. Но когда? Как скоро?

С водицей Эсфирь тоже не повезло. От низины, по дну которой бежала река, исходил зловонный смрад. Чуть поодаль из почвы торчала коряга. К ней крепилась прямоугольная табличка с надписью: «Болотинка».

— Болотинка. — У Эсфирь вырвался нервный смешок. — И не поспоришь. Река-вонючка.

Она повернула назад. Трава под ногами противно скрипела. Сорняки цеплялись за сапоги и заставляли спотыкаться. Это раздражало до того сильно, что Эсфирь чуть не призвала клевец, чтобы воздать гадким злопыхателям по корням. Ну правда! Зачем они пытаются ее уронить?

И Олеандр тоже хорош. И Рубин! Все! Завели её… куда-то. Она не щадила сил, силясь им помочь. Рисковала. А они!..

— Ай!

Браслеты обожгли запястья. Гнев и негодование улетучились. Эсфирь снова кольнула чувство, будто она коснулась чего-то запретного. Будто подступила к тропе, ведущей во тьму. Подступила к грани, за которой существа перестают думать и отдаются на волю инстинктов. Там кажется, что ты сильнее всех. Там очень легко решить, что жизнь иных созданий ничего не стоит.

Эсфирь поежилась и посмотрела на Мрака. В ответном взгляде алых глаз-звезд тоже читался вопрос.

— Они жгут меня уже не в первый раз. — Она приподняла руку и тронула холодные звенья браслета с пером. Украшение блеснуло. — Но никаких ранок не остается. Это странно.

***

Другой ночью Эсфирь видела во снах Геру, испускавшую паутины и грозовые разряды. Видела, как дриады падают, сраженные перьями-лезвиями, как бушуют на песке ураганные ветра.

Эсфирь проснулась в поту. Зачерпнула ртом воздух и села. Листок, сорванный с растения-гвоздя, скатился с ног. Не углядев рядом хина, она подхватила с земли флягу и вынырнула из убежища.

И куда подевался Мрак? Ушел воду искать?

— Милая Эсфирь, здравствуйте, — послышался рядом голос, сладкий, как отравленный сироп. — Я ваш друг.

Из-за соседнего кургана выступил длинноногий дриад с каштановыми волосами до плеч. Голову его укрывал смоляной платок. Частокол клинков на поясе навевал мысли о разделке туш. Но лицо отражало довольно-таки приветливое выражение, а потому впечатление складывалось противоречивое.

Cкажешь «Он красивее цветущей поляны» — попадешь в точку. Скажешь «Он страшнее пещеры, заваленной черепами» — тоже не оплошаешь. Ну правда! Даже украшения дриада виделись двуликими. Взять хотя бы вон то кольцо в виде затейливо скрещенных лепестков. Или другое: золотые змеи, переплетаясь телами, смотрят друг на друга с широко раскрытыми пастями. Глаза им заменяют топазы, на клыках висят ядра изумрудов.

А ведь дриад представился Эсфирь «другом». Наверное, его и правда можно было бы так назвать. Добрый друг. Добрый друг, который охотнее выпотрошит собеседника, нежели угостит ужином.

Впрочем, одно другому не мешает, верно? Кто посмеет запретить Доброму Другу сначала накормить кого-то, а потом наделать в животе бедолаги столько дырок, что вся еда вывалится обратно, приправленная кровавой подливой?

Интересно, он умеет зловеще хохотать? Эсфирь оглядела дриада и заприметила на его бедре еще и хлыст.

Дриад широко улыбнулся, отчего его тонкие усики зашевелись совсем как паучьи лапки.

— М-м-м, — протянул он и постучал пальцем о палец. — Пожалуй, начнем с главного. Аспарагус желает вам скорой смерти, я, в свою очередь — долгих лет жизни и процветания.

Устоять на ногах оказалось непросто, и Эсфирь все-таки глотнула из фляги Рубина. Неведомая водица обожгла горло. Проще не стало, зато тело вмиг разогрелось.

— М-мы знакомы? — вырвалось изо рта, когда она совладала с окаменевшим языком и отдышалась.

— Мое имя Каладиум, — промурлыкал дриад. — И так уж вышло, мне есть что вам предложить. Выслушаете?

Эсфирь моргнула, вслушиваясь в отголоски покалываний, разбежавшихся по телу. Разум пробудился, приказывая улетать. Но вместе с ним оживилась и память, шепнувшая: «Мрак не вернулся».

— К-ко-конечно. — Эсфирь переступила с ноги на ногу.

Каладиум позволил застывшей улыбке сделаться шире. Хотя, казалось бы, куда шире? Его губы и так растянулись до ушей — чудо, что еще не лопнули. А ряд белоснежных зубов столь отчетливо выделился на злато-бронзовой коже, что казался чуждым, наспех прилепленным.

— Одной ночью я прогуливался у Морионовых скал, — возвестил он тоном, какой может позволить себе существо, привыкшее повелевать. — Моя подруга протянула вам руку помощи. Припоминаете?

Ох! Сердце Эсфирь ударилось о ребра. Ноги вмерзли в стылую землю, язык задеревенел. И единственное, что она смогла сделать — кивнуть.

— Дивно, — пропел Каладиум.

— Вы убежали! — взвизгнула Эсфирь, обретя дар речи. — Я хотела поблагодарить вас и…

— Погодите-ка. — Дриад приложил указательный палец ко рту, заставляя ее прикусить язык.

Завитки его ушей распрямились. Взор помрачнел и теперь еще хуже сочетался с радушной улыбкой — лучше в петле удавиться, чем повернуться спиной к тому, кто так смотрит. Каладиум вскочил на валун и огляделся с таким видом, будто отовсюду ждал нападения.

Странно. Вокруг не виделось ни души. А слух тревожили лишь плеск ручья и свист ветра.

Но вдруг за темнеющими вдали растениями прошмыгнула тень. Эсфирь тряхнула головой. Решила, что привиделось. И в тот же миг сумрак вспорол рев, пробирающий до костей. За ним подтянулся еще один, еще и еще.

Крики летели от Морионовых скал, черными крыльями застывших между лесом и курганами.

Рука Каладиума юркнула под складки плаща. Вытащила оттуда целиком позолоченный кинжал, заточенный столь усердно, что лезвие могло бы померяться толщиной с лепестком цветка. Со звуком, похожим на свист, клинок взлетел. Кувыркнулся. И снова прилип к смуглой ладони.

Эсфирь хотела спросить, кто кричал, как осознание пробило головушку разрядом молнии. На радостях она даже подпрыгнула — и копна завитушек подпрыгнула вместе с ней.

Крик донесся издалека. Но ей уже не единожды приходилось слышать его из пасти хина.

Непонятно только, почему ныне рёв напоминал стайную перекличку. Но…

— Не страшитесь, господин Каладиум, — заявила Эсфирь, расчесывая пальцами перепутанные кудри. — Это мой друг хин. Он спал, но… Не знаю. Похоже, очнулся и решил прогуляться.

— Ах да, хин! — Каладиум соскочил с камня. Резким движением раскинул руки в стороны и метнул в холмы две зеленоватые вспышки чар. — Досадно, мне не выпала честь его поприветствовать.

Кругом густела темнота. Но стоило колдовству настигнуть цель, цветы на пригорках подсветились мириадами огней. Как красиво! С губ Эсфирь невольно соскользнул вздох восхищения. В свете цветов тело Каладиума очертило призрачное сияние.

— Давайте начистоту, дитя. — Он прокашлялся в кулак. — Вы одна из тех, кого глупцы нарекают вырожденцами, а мудрецы — двукровными, одарёнными. Для первых ваша жизнь не стоит и плевка. Вторых крайне сложно отыскать. Вы родились под счастливой звездой, дорогая Эсфирь. Моя подруга, как и я, принадлежим к числу последних. Иначе говоря — готовых защищать одаренных от несправедливости мира сего. Поэтому она помогла вам выбраться из пещеры. Поэтому ныне я советую вам последовать за мной туда, где на жизнь вашу никто и никогда не позарится. А случись что — всякое оружие, летящее в вашу сторону, я без тени сомнения остановлю собственным сердцем.

Ни звука не нарушало тишину. Даже ветер, желавший одержать победу в гонке с самим собой, и тот поумерил пыл и подивился на Каладиума. Эсфирь открыла рот, но тут же захлопнула. Возникло ощущение, будто за спиной должно грянуть рукоплескание. Так что она даже опешила, обернувшись и узрев вместо зрителей живописные валуны, на гранях которых скакали блики от мерцающих растений. Могло показаться, она внимала дриаду вполуха. Но нет. Она слушала внимательно. А следом трижды прокрутила услышанное в памяти. Но после каждого круга возвращалась к мысли: «Складно складывается, да что-то не верится».

Как перышко опалить, Эсфирь развесила уши перед существом, по чьим венам вместе с кровью струился обман. Дриад лгал не так явно, как если бы облепил камень перьями и попытался выдать за птенца. Он врал иначе — тонко и вертко. Эту ложь и ложью-то назвать трудно.

Существо просто выкидывает из речи всё, что обычно следует за союзом «но»…

В попытке подловить таких плутов на вранье можно поседеть. Они опаснее, чем мешок, набитый лезвиями. И Эсфирь знала об этом не понаслышке. Чем-то родным веяло от столь вёрткого обмана.

Но заприметить яму — одно дело, а перепрыгнуть — совсем другое.

Вряд ли Каладиум обрадуется, если в чистоте его помыслов усомнятся. Клинки, которыми он увешался, поблескивали, словно приглашая Эсфирь на чудный ужин. И нисколько не намекали, что в случае отказа она сперва послужит им мишенью, а потом и тушкой для свежевания.

Нужно было сразу улететь, — проплыла в сознании полная запоздалого раскаяния мысль.

— Итак, — уронил Каладиум, подобравшись, точно перед броском. Его сиреневые глаза угрожающе сузились. — Смею отметить, ежели у вас есть ко мне вопросы, я непременно на них отвечу.

И опять утаишь лишнее, — подумала Эсфирь, чувствуя, как по телу и крыльям замолотили холодные капли дождя, остужаемые на коже ветром — аж зубы сводило! Заляпанная кровью и грязью кофта вмиг облепила ее второй шкуркой.

Будто решаясь совершить прыжок через пропасть, она сглотнула и тихо выговорила:

— Я не вырожденка.

— Ну разумеется, — последовал высокомерный отклик. — А я, стало быть, плод вашего воображения.