Белая нить

Призрак из прошлого

В одном из уголков Барклей ютились озеро и водопад, оцепленные Изои-Танатос — деревьями жизни и смерти. В их листве томились целебные соки, а стволы мало того что стонали, так вдобавок рыдали чем-то вроде кислотной смолы. Змеясь по бороздкам коры, черная слизь сползала на почву и сжигала всё. Поэтому цветы и травы, наученные горьким опытом предков, с годами перебрались к кромке воды — подальше от неприветливых соседей.

Дриады сюда не захаживали. Считали рощу Изос оскверненной землей, над которой клубится не то губительная, не то живительная аура — голова дуреет!

Олеандр ничего такого не чувствовал. Разузнав о рощице еще по малолетству, он быстро облюбовал её под логово.

Тишина и покой. Что еще нужно для счастья?

Разве что друг. Нет, больше, чем друг. Брат. Тот, кто подхватывал его мысли, рядом с кем он мог думать вслух.

Олеандр подступил к роще на рассвете, покуда солнце не разлило по миру жар. Белесые кроны деревьев, лоснящиеся в ночи, он заприметил еще с вершины откоса, стекавшего в овраг-колодец к озеру. Шесть лет минуло, а роща до сих пор выглядела так, будто он еще вчера подцепил к ветви лиану, оттолкнулся и, со свистом распоров воздух, бухнулся в водоем. А вон там, в тени водопада обычно сидел Глендауэр с листком в руках. Окутанный ветрами вдохновения, он порой строчил стихи со скоростью пойманной в банку мухи. Но буквы получал неизменно ровные, украшенные завитками.

Он пел. И песнь его растекалась птичьей трелью. Он пел — и стоны деревьев и шум водопада сплетались мелодией. Музыка и песнопения не для зрителей и рукоплесканий, утверждал он.

Музыка и песнопения — сила, затрагивающая струны души.

Да, роща Изос хранила отпечатки прошлого. Прошлое… И почему оно отзывается в груди столь блаженным трепетом? Удивительная все-таки вещь — время. Насколько сильно оно влияет на восприятие? Те дни, прежде казавшиеся Олеандру чем-то заурядным, вроде водицы в чаше, ныне превратились в сладкий нектар. Право слово, он даже Глена не обделил доброй мыслью.

Жуть какая, ну!

Мокрая глина и ковер подгнивших листьев приглушили шаги. Обступая лужицы слизи, Олеандр спустился на дно оврага и замер у воды. Утерянный обрывок прошлого закружил в голове, подернутый дымкой забвения, но навеки отложившийся в памяти мрачным воспоминанием о пережитом горе.

Плеск водопада, стоны деревьев… Все звуки перемешались, обернулись режущим слух гудением. Он так и стоял, вперив взор в груду пожухлых веток. Стоял, потому что понимал: ежели столкнется с братом, внутреннее око заглянет туда, где мечется озлобленное, не смирившееся со смертью матери дитя — в злосчастную пропасть, разверзнувшуюся между ним и Гленом.

— Чего уставилось? — буркнул Олеандр на темнеющий в двух шагах древесный ствол. — Это не так-то просто, сознаешь?

— У-а-а, — протянуло дерево.

— Больше нечего сказать?

— У-а-а…

— Да ты прямо-таки жрец красноречия!

А ты ерундой страдаешь, — подшепнул глас рассудка, и Олеандр тряхнул головой, как силин после купания.

И правда. Что он творит? Стоит тут пнем и беседует с деревом, будто оно ему внемлет.

— Сын Антуриума, — залетел в уши возглас, сплетённый из воды чистейшего родника. — Благого утра.

Силясь вбить в оцепеневшее тело немного жизни, Олеандр похлопал себя по щекам и обернулся.

Невдалеке, во мраке земляной пещеры, мигали две точки: синяя и белая. Вначале яркие и четкие, они утратили сияние, как только на свет вынырнул беловолосый юноша в простых шароварах и рубахе. Снежинки парили вокруг него, словно покачиваясь на незримых волнах.

— Глен? — Виски Олеандра окропила липкая морось страха.

Чем ближе подступал брат, тем пуще воздух напитывался влагой. А когда он замер, подле них, чудилось, выросли ледяные стены, напиравшие, гораздые вот-вот обрушиться.

— Боги милостивые, — вырвалось изо рта, когда Олеандр вгляделся в иссеченное шрамами лицо напротив. Два увечья рассекали бровь, одно пролегало под скулой, оттеняя ее изгиб. — Ты… ужас…

Стало быть, слухи не лгали. Дуги́ и правда вылепил из сына воина-карателя[1]. Затравленный мальчишка-гибрид, читавший дриадам стихи, сгинул. На смену ему пришел Игла — хладнодушный истязатель, подобие живого существа. Былая неуклюжесть стерлась. Его мышцы окрепчали и наполнились сжатым рывком. А разномастные глаза, раньше чистые и светлые, как озера, подернулись ледяной коркой: теперь уже не углядеть за ними отражения души.

Лучше бы Глендауэр погиб, без шуток. Он и прежде не отличался пылкостью и разговорчивостью, и все же в нем кипела жизнь, юная, ликующая. Глен излучал тепло, Игла излучает холод.

Честно, если бы не разноцветные глаза, Олеандр не признал бы брата.

— Что ж, — вымолвил Глен, едва шевеля губами. — Шесть лет пролетело, истинно.

— Ты об этом желал побеседовать? — вопросил Олеандр. — Ежели так, не трать красноречие. Я не хочу говорить о прошлом. Меня от него тошнит.

— Вы лжете.

Треклятые океаниды! Олеандр стиснул зубы, подсчитывая удары разбушевавшегося сердца.

— Что вы хотели сказать, Игла? — И снова уставился на брата. — Говорите и распрощаемся. У меня и без вас забот хватает.

— Ведаю. — Глендауэр походил на отлитое изо льда изваяние. — И хочу помочь.

— Не утруждайтесь.

За те пару мгновений, пока слух тревожил плеск водопада, Олеандр успел проклясть и себя, и рощу, и брата, который наведался в лес и призвал его к разговору, но, похоже, не понимает, что их дружба безвозвратно утеряна. Разбитое можно склеить, но трещины не затрешь.

Ничего они уже не исправят. Они больше не братья.

Олеандру вдруг очень захотелось очутиться где угодно, только не среди угольных стволов, где каждая тень, каждая травинка напоминали о былом. Как он ни отмахивался от вспыхивающих в голове картин — все попусту.

В памяти рисовались воспоминания:

Раз: в ушах прошелестел голос дриады, поведавшей, что госпожу Камелию отыскали близ Вальтос[2] и привезли в Барклей.

Два: Олеандр вломился в отчий дом, не чуя ног.

Три: мир замер, а чувства улетучились, сметенные подкрадывающимся осознанием чего-то важного, переломного.

И понимание пришло. Пришло и врезалось в стену отрицания, нежелания переваривать гнетущую истину.

Канули в небытие дни и ночи, быть может, годы и даже века. Время сдвинулось с мертвой точки, точно застрявший на пике горы валун, и понеслось дальше. Оно не даровало Олеандру шанса на сопротивление. Он не смог повернуть его вспять. Никто не смог бы.

Матушка и правда умерла. Лежала на спине в изломанной, скрюченной позе, с вывернутыми рукой и лодыжкой. Листок сползал с ее лица, оголяя поблескивающие кровью раны.

Затем были рыдания и сумасшедшие метания. Затем — чьи-то руки, отдиравшие Олеандра от тела матери.

Лица-лица-лица! Кто все эти существа?

Отец, Глендауэр, Аспарагус … Вроде бы они. Но чего они хотят от Олеандра? Пусть уйдут! Исчезнут! Сдохнут!

Отстаньте! Отстаньте! Отстаньте!

— Малахит, послушайте, — прожурчал рядом голос, высокий, но глубокий, как океан.

Олеандр моргнул. И видение померкло, расплывшись тающими пятнами. Он пожелал отозваться, но не сумел разжать сведенные судорогой челюсти.

— Я запятнан, — продолжил Глендауэр. — От позора мне не отмыться, прощения не вымолить…

Прощение? В самом деле? Да скорее снег на Ифлога повалит, чем Олеандр дарует ему прощение.

— Но мы с вами…

— Мы с тобой — ничто, — отрезал Олеандр. — И я до сих пор не понимаю, зачем ты меня позвал.

— А зачем вы вняли зову, коли презираете меня? — парировал брат.

И то верно, — подумал Олеандр. На подкашивающихся ногах он развернулся и пошлепал к тропинке, ведущей наверх.

— Благодарю вас за оказанную помощь, Игла, — бросил он, чавкая сапогами по размытой почве. — Стражей я отозвал. Уходите, путь свободен.

— Малахит, прошу вас…

В затылок дохнуло морозцем. Оборот, размах — и кулак Олеандра впечатался в бледную челюсть.

Ох ты ж!.. В горле увяз крик. По запястью будто раскаленным ножом резанули, костяшки засаднило. Щурясь и шипя, Олеандр зашагал туда-сюда, прижимая руку к груди и силясь обуздать ноющую боль.

Глендауэр отшатнулся. Тронул уголок губ, смазывая каплю голубой крови, расправил плечи и оцепенел, как если бы обратился манекеном для оттачивания ударов.

Подставляется?

Что ж, хорошо. Его воля. Пускай тогда прочувствует. Пускай осознает, каково это — похоронить мать и выведать, что твой брат — криводушный мерзавец, который ее совратил.

Вспыхнули и заплясали на ладонях Олеандра витки колдовства. Зеленоватые вспышки, сорвавшись с пальцев, впитались в ближайшее дерево. Одна из ветвей дрогнула. Удлинилась, крепчая и оживая. Выгнулась дугой и наотмашь хлестнула Глендауэра поперек груди. Настолько сильно, что его отшвырнуло к озеру и протащило по грязи.

С лица Олеандра отхлынула кровь. В груди свернулся тугой шар, выталкивающий дыхание. Он задумался, не потерял ли брат сознание, не поломал ли кости. Как вдруг тот перекатился на бок. Его рука чуть согнулась. Из-под дутого рукава в ладонь юркнул кинжал с древесной рукоятью-шипом.

Страх накатил удушливой волной. Олеандр узнал оружие. Когда-то, вырванное из ножен отцом, оно вонзилось в почву у ног Глендауэра — жест, который едва ли можно истолковать превратно, уж слишком он расхож. Существо свершает ложный бросок и откладывает дуэль на неопределенный срок, как бы говорит: «Ежели мы снова встретимся, я убью тебя».

Возможно, взгляды повздоривших никогда не пересекутся. Возможно, столкнутся спустя двадцать, сорок, пятьдесят лет. Как бы то ни было, клинок несет на острие угрозу расправы. А когда прольется кровь — вопрос десятый.

Олеандр сжал кулаки так крепко, как только мог. Но дрожь все равно мелкой рябью разбегалась по телу. В шее и глотке, животе и локтевых сгибах — везде! — громыхала кровь.

Он вздрогнул, услыхав голос:

— Мыслите, дни и ночи мои благоухают умиротворением? — Глендауэр покачнулся на бедре и встал. С его рубахи и шаровар стекала грязь. — Рискну вас разуверить, вы заблуждаетесь. Я таю. Истончаюсь, аки ледник, пожираемый пламенем. Порою мне чудится, будто ваша матушка жива. Но потом отрадное глазу видение омрачается кошмаром, мучительной пыткой, коя подманивает меня к краю пропасти. Камелия деревенеет, лик и стан ее иссекают трещины…

— Пожалуйста, замолчи. — Только Олеандр погасил тяжелые воспоминания, как они вспыхнули вновь и налились красками.

— Верно, то и есть ее нынешний облик? — Медленно, словно крадясь по усеянному ловушками полю, Глендауэр подступал к нему. — Омертвелая плоть…

— Замолчи, Глен, прошу, — Олеандр тяжело дышал, старался прогнать мелькающие перед взором картины.

— …кости, закованные в древесную броню.

— Да заткнись же ты наконец! — рявкнул Олеандр. — Неужели ты не понимаешь, Боги! Мне больно, Глендауэр! Ты давишь на больное! У меня совершенная память! Ты говоришь, и у меня перед глазами мать мелькает. Её смерть. Поломанное тело. Кровь… Я помню всё в ярчайших красках! Тебе жаль? Тебя преследуют видения? Ты заслужил, Глен. Видит Тофос, ты заслужил. Сколько лет от тебя не было вестей? Ты не снизошел до объяснений. Ты исчез, оставив меня в одиночестве, раздавленного, с вывернутой наизнанку душой. Да, матушка моя сама изменила супругу. Сама повязалась с тобой — юнцом, едва вышедшим из подросткового возраста. Сама надломила росток своей жизни. Но её выбор твоей вины не умаляет!