Учение гордых букашек

Дитя мое милое слышишь меня

Понурые мятежники поплелись от Адена назад в общий зал. Там на подушках спал Рассала. Его рука перевязана, тряпицы на ожогах пропитаны зеленоватой мазью. Писарь из какой-то ребяческой пытливости отлепил край ткани. Под ним розовела новая кожа. За такое обращение местный лекарь выгнал Писаря вон, правда, напоследок пообещал отпустить Рассалу, когда тот проснется. Писарь бродил по полным комнатам, пытался найти, где приткнуться, но все чужое его отторгало. Грустные кучки людей понемногу пили вино. Они не нуждались в новом товарище, они горевали об ушедших. Погибших сегодня в стычках со стражей, затоптанных у здания гильдии, и отдавших жизнь много ранее за дело Адена. Бессилие главаря умертвило предвкушение победы. Сейчас бы время напряженному, искрящемуся затишью перед бурей, а вместо этого в сердцах пошел мелкий противный дождь. Все рушилось, люди вокруг шептались, задавали вопросы. Писарь жалел, что доверился Адену, злился на него, ведь тот знал, что болен, знал, что может подвести. Странный выбор сделали и мятежники. Избрать главарем калеку. Уже вечером, полный затаенного гнева Писарь вернулся к комнате Адена.

Настойчивый стук разбудил Адена, за дверью послышалась возня, потом тело глухо упало.

— Постучишь еще раз — отрежу руки. Пошел вон.

— Аден ты обещал мне корабль, а теперь заперся? Твои люди не знают что делать, они просто сидят и пьют.

— Писарь, ты один?

— Да.

— Заходи, если еще не насмотрелся на трупы.

Аден лежал на полу. Его бледные руки исхудали, на месте вывиха плечо посинело. Тело перестало бороться, умирало при живом человеке.

— Помоги мне, Писарь.

Писарь легко поднял главаря, на которого еще недавно смотрел снизу вверх. Волосы Адена сыпались от любого движения. Писарь положил больного обратно на кресло. Вскоре Аден тихо и мерно заговорил.

— Глаза сами закрываются, и не могу ничего делать. Такие дни приходят внезапно, без причины, и я смотрю в потолок, вожу глазами по углам, потом закрываю, — он хрипло закашлялся. — Вся моя жизнь игра света и тени, иногда я полон, несусь вперед, пытаясь наверстать упущенное, а потом холод. Слышу голоса моих людей, они заняты, спорят по мелочам, смеются, а я лежу здесь. Случается, приходят неожиданные вести, и я быстро верчу головой, отряхиваюсь от темной неги, и бегу, и я весел, и люди идут за мной. Но это маска, и сегодняшнее спокойствие тоже маска. Порой кажется, что у меня нет лица, нет меня настоящего, и потому все маски правдивы.

— У той маски, что я видел, была цель, а теперь ты лежишь тут, пока твои люди сопротивляются?

— Колесо катится, а я в центре.

— Но когда понадобится, ты его подтолкнешь?

Аден промолчал, только длинно посмотрел Писарю в глаза.

— Писарь, а ведь знаешь, ты тоже часть колеса.

— Нет, Аден, я не с вами, мы заключили сделку, помнишь?

— И все равно ты часть колеса, того большого колеса, его зовут Богом.

— Мне плевать на твои россказни, не проповедуй мне, пусть Геба катится и катит этот мир, куда Ей вздумается, а я пойду за Талли. И помни Аден, если тот день, что я потерял, изменит судьбу мальчика, я вернусь и убью тебя.

— Я подвел тебя, но поверь это не важно, есть много тех, кто лучше меня. Я часть этого прекрасного мира, такая маленькая, что ничего, если я оплошаю. Ты тоже не обязан вмешиваться, Писарь, ты можешь просто смотреть, как я. Скоро и меня не станет, останемся только мы.

Аден закрыл глаза. Писарь резко повернулся, собираясь уйти, но уперся в Рассалу. Рассала мягко вильнул и склонился над Аденом. Умелые руки моряка вправили плечо. Рассала принялся кормить Адена похлебкой. Он осторожно вливал в безразличные губы ложку, ждал глотка и черпал снова. Старик Рассала походил на сына, что ухаживает за больным отцом. Он накрыл ноги Адена шерстяным плащом, вынул у него из-за пазухи ключ и вернулся к Писарю. Они вышли.

— Тяжело ему, ничего, пара недель и отойдет.

— Рассала, я ухожу. Проведешь меня к тоннелю за город?

— Но почему? Аден ведь обещал тебе судно! А как все закончится, так я сам поведу корабль, хочешь? Я моряк опытный, соберем людей, догоним и отнимем твоего Талли.

— Чтобы достать корабль, нужно захватить город. Этого не выйдет. Кто вообще придумал, что черный флаг что-то изменит? Что за ритуал совершил Аден? Ты знаешь что делать? Знаешь, как захватить столицу?

— Нет, но… — Рассала указал на плиту в стене. — Если захочешь уйти, то вот твоя дверь, но Аден наверняка оставил указания. Ты не веришь ему, я понимаю, но хоть мне ты веришь?

— Тебе, наверное, верю. Ты мудрый старик.

— Тогда идем! Ты что думал, наш Аден всех бросит?

Рассала развернулся и потащил Писаря за собой. Моряк отворил дверь в небольшой кабинет. Все белые стены здесь были исчерчены угольными схемами, надписями и непонятными даже Писарю рунами. Рассала чуть не опрокинул чашу с вином, пока рылся в клочках пергамента на столе.

— Вот, это для нас, — протянул он мятый красноватый свиток.

Мелкими буквами там описывался весь завтрашний день. Имена людей, их посты, направления атаки, слабые места замка, словом все. Писарь прочел Рассале наставления Адена, но тот только отмахнулся.

— Это я и так знаю, ты про ритуал читай!

— Все прочел, только этот символ в конце, знак Агреба, но я не знаю, как его произнести.

Писарь положил свиток обратно на стол к сотням других рисунков. Здесь планы храма с точными зарисовками колонн, и подсчетами размеров кувшинов, рядом записки, где аккуратным женским почерком, рассказывалось о свойствах пуха перепелок из Двулесья. Донесения о судьбе медальона писались бегло, косо, края писем оборваны и заляпаны засохшей кровью. Жалобная просьба китобоя, у которого погиб брат, лежала отдельно, а на ней иссыпалась когда-то желтая роза. Всего не перечесть, Аден плел восстание из тысяч людей, связывал, помогал, все он один. Стула рядом не было, видно Аден часами так же стоял, чуть склонившись над столом. Писарь копался в папирусе, безуспешно искал подсказки, через час его движения снова стали раздраженными. Писарь резко выдыхал, стрелял глазами, выкидывал на пол не нужные листки. Изнутри все рвалось бросить, опрокинуть стол и идти, хоть пешком, но к Талли. В глубине нарастала вина за то, что он не пошел прямо и безрассудно на противника, через всю страну в северную Рипетру. Без шанса на одинокий успех, зато честно и смело. Рассала никак не помогал в поисках, он терся о стены и пытался подлезть ногтем в стыки между камнями. Вечер стемнел в ночь, ночь уступила первому золотому солнцу. Писарь просмотрел все записи и нигде не нашел подсказки. Он сел, и опустил голову в руки. Рассала осторожно подошел, и спросил:

— Что устал, сынок? Жаль помочь не могу, я-то читать даже не умею. Но верю, ты-то точно справишься. Сейчас нужно табачку, вот, смотри, как я курю трубку. Табачку немного, и гвоздики щепотку, дым трескучий получается, и горло немеет.

Писарь затянулся, основание языка чуть защипало.

— Хороший табак. В то день когда все началось, меня тоже угощали настоящими свертками из имения Виндикта.

— Табачные свертки курят ненадежные, легкомысленные люди. Что им? Выкинул огарок, растер сапогом и забыл. Так же они и с людьми делают, точно говорю, — улыбнулся Рассала. — Другое дело трубка, — погладил Рассала темное дерево. — Ее бережешь, чистишь, заботишься. Здесь есть ответственность и настоящая любовь. Ее ты не бросишь и спустя полжизни.

— Рассала, ты когда-нибудь скучал по той жизни? Там на разбойных кораблях? Хотя, наверняка она спокойнее не была.

— Спокойнее? Нет, что ты, то лихая жизнь, уж поверь. Но она легче. Тогда мне было плевать, умру я завтра или, прямо после чарки вина. Теперь плошать нельзя. Теперь все стало важным.

— Но таким сложным. Хотя, что я жалуюсь, ты говорил, что все они звери, твои лиманы?

— Я говорил в общем, свысока, но сам-то я смотрел вблизи. А вблизи видишь людей. И знаешь, привязываешься. Это для чужих они звери, для своих они братья. И когда я окончательно убедил себя, что я один из лиманов, то полюбил их. Не знаю, поймешь ли ты, как можно ненавидеть то, что делает вся стая, но при этом любить каждое ее лицо. Я и сам не знаю, как это у меня получается. Часто их вспоминаю, и рад, что у них все хорошо.

Рассала засучил рукав и показал на темно синий шрам. Писарь коснулся сухой, каменной кожи вокруг.

— Это же…

— Многие моряки верят, что если убьешь лимана, в море лучше не выходить. За него отомстят.

— Как у семьи Виндикта, знак кровной мести. Только он должен быть красным.

— О роде Виндикта я знаю только, что они растят восхитительный табак. Но думаю все потому, что у них ритуал завязан на родственной крови. У нас кинжал опускают в морскую воду, и сам Агреб скрепляет узы. Такой шрам частенько покалывает, иногда ведь лиманов убивают. Но когда убивают того из нас, кто тебе по настоящему дорог, тогда шрам горит, ведет тебя к убийце. И он не горел уже много лет. Может моя команда и считает меня предателем, но я их до сих пор люблю и немного скучаю.

Рассала вытряхнул свою трубку, черного дерева, с белыми вставками из жемчуга по кайме. Снова забил пахучий табак.

— Держи, сынок, это подарок, может, вспомнишь старика, когда разойдемся.

— Но это ведь твоя трубка? — растерялся Писарь. — Твоя любовь, как ты говоришь.

— Любовь можно только дарить.

Рассала громко расхохотался, видя смущение Писаря, и всунул ему драгоценную трубку. Писарь с благодарностью выдул густой дым в потолок. С потолка своими глазами-завитками смотрел символ Агреба. Писарь показал пальцем вверх.

— Смотри.

— Такой же символ, — сказал Рассала, — быстрее, рассвет уже прошел.

В честь открытия он глотнул вина из чаши на столе, но тут же сплюнул.

— Это даже я пить не смогу. Жжется то как! Аден точно помешался со своими ритуалами.

Писарь приподнялся и начал читать надпись вокруг.

— Тут сказано, после рассвета испить и произнести слова над чашей

Рассала виновато подвинул ее к Писарю. Серебряная чаша холодила руку, Писарь смотрел вверх и читал символы, написанные на родном языке. Они передавали слова и звуки другого, древнего наречья. Писарь его немного знал, каменные глифы с северных островов писали на том же языке. Спотыкаясь, он произнес последнюю фразу, наверно она значила: «услышат лишь ложь из уст моих». Но никто до сих пор так и не разгадал древнее наречье полностью, потому Писарь сомневался. Над чашей показался красный дымок, влетел Писарю в ноздри и остался жгучим слоем на языке. Писарь принялся пить. Каждый глоток стеклянной крошкой резал горло, слезы потекли, но он все пил, пока чаша не опустела. Выдохнул. Изо рта выпорхнул красный дым вместо воздуха. Писарь испугался, отпрянул назад, боясь снова увидеть Агреба, но дым растаял. Писарь повернулся к моряку.

— Рассала?

Писаря испугал собственный голос. Он звучал как море, что приказывает детям волнам уснуть, как буря трещащая молниями, как Мать, мягко, но громко, властно и нежно.

Рассала закрыл уши, оскалился и шикнул, призывая к молчанию.

— Тише, я слышу твои слова внутри. Теперь я понял, весь город услышит, когда напьется воды. Там написана речь или вроде того? — Рассала ткнул в ровные надписи на потолке. — За водой ходят рано, иначе ничего не останется. Читай, Писарь, пора.