Так и будет?

Глава 10. Совет

Десять лет назад, молодой двадцатидвухлетний Пьер после окончания института устроился на первую в жизни работу экономоведом в Экономсовет при Правительстве Единого Государства, как один из лучших студентов. Именно там он набил первые шишки и впервые разочаровался в законах жизни, которую проживает подавляющее большинство населения.

Он не хотел переворачивать игру и идти по головам — он был не карьеристом, а идейным человеком. В один из дней в должности экономоведа, он предложил: «Может стоит понизить норму создания Родуена для штатных режиссеров, снимающих о вечных ценностях? А то на фоне рекламы в фильмах вечные ценности как-то растворяются, и главенствующая роль достается не истине, а опять Родуенам и рекламе».

Тогда на Пьера первый раз посмотрели, как на сумасшедшего реформатора, диссидента и просто мудака, который ничего не смыслит ни в искусстве, ни в экономике, ни в ценностях. Сейчас он уже привык к этим взглядам, но тогда это было, как нож в сердце и крест, стоящий на его карьере в Правительстве. Его начальник отправил его на ковер к начальнику Экономсовета — заместителю главного советчика по экономическим вопросам, а им управляет Сам ГенЭк. Никогда Пьер не был так близко к Генеральному Экономисту и первому рангу в принципе. Между ГенЭком и Пьером было всего четыре ступени карьерной лестницы, которые Пьер зарыл в землю, озвучив свое предложение. Он, повторюсь, не был карьеристом, но рушить возможное признание конечно не хотел.

Начальник Экономсовета, сидя в большом кабинете за лакированным дубовым столом, спросил у Пьера таким тоном, будто Пьер разбил его дорогущую машину:

«Ты действительно считаешь, что в нашем Едином Государстве… — при произношении названия страны, он поднял лицо и руки в локтях, не отрывая от стола, будто читал молитву — … возможно хоть кому-то понизить норму выработки Родуенов?»

— Уже точно не знаю, Роман Павлович. Наверное, да, если вопрос стоит о высших ценностях.

После такого ответа Начальник Экономсовета побагровел, замешкался и забегал глазами по кабинету. Он развернулся в кресле, посмотрел вверх на висящий портрет ГенЭка над головой и раболепно кивнул, поправляя галстук.

— То есть… систему не признаем? — более уверенным и спокойным тоном спросил Начальник Экономсовета.

Пьер понял, что сейчас узкая дорожка диалога может свернуть не в то русло и приведет его не совсем в то место, где он хотел бы оказаться. Он быстро спохватился и выдал:

«Признаем конечно! Я имел ввиду понизить норму выработки, чтобы качество фильмов про нашу Родину было еще выше, и чтобы информационное поле больше доставалось темам любви к Родине и Префекту, а не рекламе банки кабачков».

— Как тебя там?

— Пьер Пирогов. Экономовед отдела Экономического планирования.

— А я Худомыслов Роман Павлович. Начальник Экономического Совета при Правительстве Единого Государства. Ты думаешь, что любишь наше Государство сильнее меня?

— Нет, что вы! Я уверен, вы любите наше Государство намного больше!

— То есть, ты меньше любишь наше Государство?

— Нет, мы одинаково сильно любим наше государство, просто вы любите его, в силу возраста, дольше, поэтому ваша любовь цениться сильнее — выкрутился Пьер.

Худомыслова удовлетворил такой ответ, и он перешел на еще более спокойный тон.

— А как ты думаешь, почему же я сам не распорядился понизить им, например, норму выработки?

— Не знаю, Роман Павлович.

— А я тебе отвечу, Пирогов. Потому что любовь к нашей с тобой Родине бесценна и ее не испортишь банкой с кабачками, а вот уменьшение нормы выработки Родуена — это неполиткорректно и отражает как раз меньшую любовь к Государству. То есть выходит так, что наполнять более духовным население Родины мы будем ценой любви к ней. Понимаешь, как выходит?

— Понимаю, Роман Павлович. — грустно ответил Пьер.

— А ты не грусти. Ты смотри, работай, вникай, почитывай Книгу Постановлений, и все у тебя будет хорошо. — якобы приободрил Худомыслов.

— Я понял, Роман Павлович.

— Работай, Пирогов. До свидания.

Пьер вернулся в общий кабинет отдела на восемь десятков сотрудников под удивленные «громкие» взгляды коллег. Все были уверены, что его уволят, либо понизят в отдел контроля исполнения. Контроль исполнения очень уж неинтересная работа…

— Ну что? Получил? — спросил старший экономовед, начальник Мухорогов.

— Да не очень, я думаю, мы поняли друг друга.

— Ты свои моралистические штучки-то брось.

— Глеб Валерьевич, какие штучки? Просто дело свое люблю.

— А ты хочешь сказать, что я не люблю свое дело? — выпучил глаза Мухорогов.

После этой фразы Мухорогова начался похожий разговор, как в кабинете «сверху», про любовь к Родине и Родуенам, приверженность делу и Префекту и про то, какие мы козлы — его не ценим и скачем по кабинетам.

Когда он успокоился, тихо спросил: «Пирогов, ну мне-то за тебя дадут?» — «Нет, Глеб Валерьевич, не дадут».

Мухорогов показал пальцем вверх, и после этого вытянул всю руку.

— А Сам в курсе?

— Не знаю, при мне Роман Павлович никому не звонил.

— Ну, будем надеяться, что это никому не нужно… Ладно, Пирогов, иди работай тихонько и больше ничего никому не говори, что ты думаешь на тему экономики страны. Желательно лет десять-двадцать. А потом у меня пенсия.

Мухорогов ушел в свой кабинет, огороженный стенами, из кабинета оглядел помещение отдела и закрыл за собой дверь.

Пьер тогда получил первый глоток горькой правды жизни и не мог его переварить еще долго. До второго глотка…

После того случая прошло больше пяти лет, Пьер исправно работал, скрупулезно анализируя и просчитывая нормы выработки, не критикуя решения начальства и вообще ничего не делая сверх того, что прописано его должностными инструкциями. Но делал не просто по букве закона, а с душой и рвением улучшить хотя бы собственную работу.

Слова Мухорогова и Худомыслова сначала его потравили, а потом жжение ушло и остался чистый рассудок: «Если я люблю свое дело, они любят свое дело, а занимаемся все мы общим делом — развитием великой Экономики, — то мы все в одной большой лодке. И все хотим, чтобы было лучше. Боремся за улучшение условий».

Через год ему увеличили зарплату за формирование надежных планов, и он проникся еще больше идеей большого общего дела. Деньги для него уже не казались только средством, ведь он вливал столько сил в планирование генерации Родуена, что волей-неволей стал считать деньги большим, сильным и великом существом. И снова получал в ответ надбавку. Он чувствовал единство всего Экономического Совета, всецело доверяя ему свою судьбу. Он жил, мыслил и действовал только во имя процветания великого дела, принимал решения в интересах Совета и даже со временем стал спать с мыслями о выработке Родуена.