Так и будет?

Глава 11. Правда

Второй глоток правды произошел в обычный, ничем не примечательный день летом 75-го.

Пьер, завоевавший уважение коллег и покровительство Худомыслова своим рвением, сидел на утреннем брифинге и дожидался очереди голоса.

Первым закончил речь Худомыслов, за ним Мухорогов, договаривал третий вещатель — Ник Быкогонский. Он работал заместителем Мухорогова. Лучший планировщик отдела на протяжении десяти лет, корифей экономики и систем планирования. Ник за свою недолгую жизнь прочитал, казалось, все напечатанные, написанные и высеченные на деревянных табличках книги по экономике и ее роли в жизни государства. Он знал любой термин, знал любую экономическую ситуацию и мог ее предвидеть, как шахматист, который знает все ходы и улавливает психологию ведения игры оппонента.

Быкогонский филигранно танцевал на экономическом поле, решая трудные задачи и предсказывая будущие ходы Родуена так верно, что сам иной раз удивлялся точности прогноза. Он не стал начальником отдела или всего Совета только по причине своего возраста. «Молодой еще. Успеет» — говорили про него во втором ранге правления, где о нем и его успехах были осведомлены. Возможно, боялись, что как раз Ник, в отличие от Пьера, начнет игру переворачивать, разумеется в лучшую для Государства сторону, но в худшую для Второго ранга и руководства Совета — боялись, что не выдержат темпов роста.

Быкогонский закончил свою подкованную, сдержанную и понятную речь, сделал глоток воды и закрыл ежедневник. Слово передали Пьеру.

— Уважаемые коллеги, добрый день. Я бы хотел поднять вопрос о возможном повышении нормы выработки Родуена таким образом, чтобы народ сам этого захотел.

— Так от нормы выработки растет и зарплата. — влез Мухорогов.

— Да, мы все знаем, что если норма повышается на два процента, зарплата работников повышается на два десятых процента…

— Да мы это прекрасно понимаем, Пьер Римович, что по существу? — опять нетерпеливо влез Мухорогов.

— Коллеги, предлагаю поднять норму без привязки к зарплате.

В совещательном зале постепенно поднимался гул из комментариев присутствующих: «Народ взбунтуется!», «Это не просчитано системами!», «Что он несет?», «Чушь какая-то…», «А как мы это осуществим технически?», «Зачем нам такие нормы?», «Он читал хоть Азы экономики Единого Государства Ригерта?», «Незаконно же в конце концов».

Нарастающий гул, переходящий в хаос прервал вставший Худомыслов, громко, но уважительно сказав:

«Участники совещания! Коллеги! Не надо шуметь! Прошу прекратить неразбериху и дать мне слово!»

Совещание затихло. Худомыслов начал отчитывать Пьера, постепенно закипая.

— Пьер Римович, вы понимаете, что вы предлагаете? Мало того, что это незаконно, так еще и неуважительно к населению. Это же грабеж! Как вы хотите осуществить этот проект? У вас есть основания полагать, что это возможно?

— Да, Роман Павлович. Есть основания.

— Извольте предоставить! — нервно дыша сказал Худомыслов.

Пьер вывел на экран несколько таблиц и какой-то параграф Книги Постановлений.

— Коллеги, согласно нормам труда в нашем Государстве, каждому человеку дается пять дней отпуска ежегодно.

— Так. — кивнул Худомыслов.

— По статистике, — Пьер показал на одну из таблиц — почти все население использует эти дни без остатка.

— К чему Вы клоните?

— Опять же, по статистике, — Пьер, якобы, не замечая вопроса, — в отпуске одновременно находятся не более двенадцати процентов сотрудников в любой период времени. В самые пиковые дни, выработка Родуенов падает на пять процентов… Так давайте повысим норму выработки на пять процентов, а пять десятых процента учтем в отпуск, а не в зарплату…

Присутствующие слушатели молчали.

— Пьер, а вы знаете, что зарплата имеет градацию, в отличие от отпуска, по должностям? — заговорил Худомыслов.

— Знаю.

— Вот смотрите, — начал спокойно Худомыслов — у рядового сотрудника, как вы, количество процентов составляет одна десятая от нормы, а у вашего начальника уже одна пятая. Смекаете?

— Не совсем, Роман Павлович.

— Если норма выработки повысится на пять процентов, то ваш начальник получит в карман на процент больше от зарплаты.

— Понимаю, Роман Павлович.

— А у меня, например, пять процентов подъема нормы выработки отобразятся в моих два с половиной.

— Понимаю, Роман Павлович. — повторился Пьер.

— А представляешь, какая доля у второго ранга?

— Даже не представляю, Роман Павлович.

— Да тебе и думать об этом не надо! Ты что? Хочешь нас без Родуенов оставить? — Худомыслов почему-то мгновенно взвинтился и повысил голос.

— Так я ж за Государство…

— Молчать! За Государство он. А мы, выходит, против?

— Нет, но казна же больше бу…

— Да какая разница тебе до этой казны, если в своем кармане будет пусто? Мы же бьемся сутками над решением задачи — как заставить народ работать так, чтобы больше получали мы. Как поднять норму так, чтобы и в казну шло, и в карман! Чтобы все довольны были.

Пьер чувствовал себя наивным простаком, который вообще ничего не понимает в жизни.

— Так получается же тоже хорошо, что у людей появится больше времени, а казна будет пополняться… — робко он начал.

— Для тебя Государство, пока ты работаешь здесь, представляю я! — кричал покрасневший Худомыслов.

Он так орал, что все присутствующие сидели тихо, боясь даже пошевелиться — как бы он никого не уволил вдогонку за Пьером.

— А как же Единое Государство и единое развитие?

— Ты должен делать только то, что тебе говорю я и мыслить соответствующе. Не надо искать высшую истину в своей работе, оставь это мне, Пьер.

Худомыслов вытер лоб, посмотрел в зал, и покачивая головой с немного обезумевшими глазами, добавил: «Какой же мудак!»

Совещающееся загоготали в один голос, смотря на Пьера. А Пьеру хотелось провалиться сквозь землю и больше не спорить, и не распинаться в попытках объяснить идею. Он был раздавлен, его утомили за это время двойные и тройные стандарты. Он не был глуп и так наивен, как казалось. Проблема в том, что он не был хитрым.

Второй глоток был в том, что нет никакой общей идеи. Это все иллюзии, по крайней мере, на уровне второго ранга и ниже. Они хищно руководствуются исключительно чувством наживы и инстинктом самосохранения. И так живут все жители Единого Государства, за исключением, возможно, Правления Первого Ранга.

Увольнение прошло быстро и наполовину неофициально — не было объявления, расчетных ведомостей, заморозки личного счетчика, подписей, приказов и прощаний с коллегами. Пьер просто вышел из здания Экономического совета со справкой с места работы, которая, по сути, ничего не значила — ни увольнения, ни расчета. А признаками принадлежности к Экономсовету были только два бледных штампа с реквизитами и датой выдачи.

«Даже краска высохла у них… И кому она нужна?» — думал Пьер, глядя на справку.

От первого штампа организации было только: «…Экон…вет … Лиц…зия № …45…78». А от штампа с датой выдачи справки — «04 …я …75 года».

Он не знал, что будет дальше и что ему точно надо делать. Он хотел домой. Раздавленный, обруганный, высмеянный за истину, установленную не им.

«Как же можно жить без глобальной идеи, а только для набивания норм и карманов?» — единственная мысль, которая крутилась у него в голове на протяжении всего пути домой…

После второго глотка горькой водки, Пьер поставил стакан на стол и, не закусывая, закурил. Он сидел у себя на кухне раздавленный и разбитый безумной критикой Худомыслова. Пьер в тот момент был именно тем человеком, у которого рушилась жизнь. Пять лет в трубу одним днем, одним выступлением. Возможно, здесь играл роль юношеский максимализм, но Пьера тогда это ни капельки не утешало. Он закусывал водку сигаретным дымом до позднего вечера, пока не «наелся» настолько, что рухнул после очередного глотка прямо на пол и в положении эмбриона уснул беспробудным сном до самого утра. Точнее до самого дня.