Туманы и чудовища

– Прошу прощения, – пробормотала она, чуть закачавшись.

Буян удивительно изящно проскользнул мимо и добрался до камина.

Они оказались в маяке. Леде захотелось смеяться. Все дороги в Инезаводи, похоже, вели сюда, хотя от маяков ведь, наоборот, стоит держаться подальше. Если не хочешь напороться на скалы.

– В мешках полно тряпок, – бросил Буян и прополз обратно к незаметной отсюда дыре в полу, занятно опираясь на остовы крыльев, используя их как дополнительные конечности.

– Привет, маяк, давно не виделись, – выдохнула Леда, но Буян уже исчез в темноте пещер.

Леда осталась наедине с огнем – когда и как, рыбьи потроха, он успел его зажечь? – и начавшими наконец стучать зубами.

Сухая одежда оказалась благословением. Даже большим, чем огонь, к которому Леда никак не могла придвинуться поближе: мешала память о доме Ваари, пытавшемся сожрать ее заживо.

Она закинула одежду на каменную арку камина. Проверила карман – пуговица была на месте. Письмо тоже – правда, прочесть его уже никто не сможет. Леда сомневалась, что даже мастеру Бражнику удалось бы развернуть мокрый комок так, чтобы чернильные слова превратились обратно в улику номер… номер какой-то. Не то чтобы Леда знала, как работают улики. У нее было только несколько туманных (ха!) предположений, еще больше пропавших людей и одно чудовище. Которое не пело.

Но кто же тогда пел? И чьей ошибкой были они?

Не то чтобы Леда поверила Буяну: она понятия не имела, как должны быть устроены связки, чтобы их обладатель мог петь. Но он знал ее. Он говорил с ней. И он оказался куда более колючим, чем она… не помнила.

Из темноты прогала, в который спускалась до самой воды лестница, выглядывала сияющая золотая нить. Ее Леда знала тоже, как знала и то, что Буян не пропал в море: нить лежала прямо на крыле, его краешек распластался по каменному полу в нескольких мерах от нее самой. Если бы Леду хотели утопить, то давно бы уже утопили. Песней или как-то иначе. С Тилем или…

– Кто ты такой?

Краем глаза она заметила, как мелькнула в черноте острая кисточка гребня, – Буян шевельнул «ушами». А потом…

– Этот вопрос я хотел задать тебе.

Леда приподняла плечи, укутанные огромной бурой рубашкой, и еле слышно выдохнула. Она была уверена, что перед нею забытый миром человек в оковах проклятия, которое она – они вместе – соткали в ту ночь, когда Леда решила поиграть в Ткача. У одного из них – у единственного, кого изображали на картах и соборных стенах с закрытыми глазами, – ведь были ножницы. Он резал, а не собирал, как мастера магических дворов по всему континенту – Железного Цеха, и Затонувших Залов, и Маревой Ложи, и прочих. Резал не глядя, потому и обрывались жизни, и судьбы, и надежды, и всё на свете – безо всякого порядка, безо всякой причины. Легко быть праведником в стенах Рыбных церквей. Невозможно не быть песчинкой на дне моря, поднимая взгляд к витражам с Живыми Кораблями и руками, плетущими ткань Мироздания.

Она была уверена?

Золотистая нить и не думала исчезать – кажется, засияла лишь ярче. Леда чуть отвернулась, но все равно видела ее сияние. Отсветы ее навеки впечатались в Ледины руки. Было бы лучше, если бы она не удержала эту нить? Если бы разрезала ее и…

– Я помню море, – продолжил Буян, не дождавшись ответа. – И помню песню, которая обещала мне все на свете. Обещала все ответы и все вопросы. Помню, как выбрался из моря. Как столкнулся с людьми.

Леда закрыла руки рукавами до самых пальцев, сцепила вокруг коленей и уткнулась в них подбородком. Мокрые волосы неприятно липли к коже. И везде этот песок…

– Я пытался остановить их. Всех тех, кто шел в море на звуки той же песни… которую я теперь совсем не понимаю. Когда видел, конечно. Когда успевал.

– Пару раз тебе это удалось.

– Пару-тройку.

Леда резко подняла голову.

– Кто еще? Дэси? Ваари? Она… низенькая и светлая, каштановые волосы, розовое платье! Он… должно быть, тоже невысокий и…

Когти скрежетнули по камню – Буян убрал выпростанное на поверхность крыло, и сияющая нить исчезла вместе с ним. А потом он снова выбрался на свет – вся громада чешуйчатых колец, и крыльев (куда ни посмотри), и когтей, и щупальцев, и ярких гребней, которые то ли отпугивали, то ли притягивали взгляд. Буян вытянулся во весь рост – насколько это можно было считать ростом, потому что опирался он на хвост, словно сказочная ламия, – и снова склонился над Ледой. В свете взошедшего солнца чешуя его оказалась отнюдь не темной – она переливалась яркой бирюзой и малиновым рассветом, уходила в черноту, и было в этом что-то завораживающее. Желто-оранжевые глаза превратились в пошедшие на убыль луны на ночном южном небе. По крайней мере, Леда помнила то небо таким – Леда, которая когда-то покачивалась на корабле, цепляясь за саблю матери и за кафтан отца, Леда, которая смотрела в будущее с надеждой и интересом.

– Что это значит: ты создала не сирену?

О, Буян ее слушал. И запоминал услышанное. Было бы неплохо окунуться в новую порцию воспоминаний прямо сейчас: похоже, нить, которую Леда все еще видела, помогала в этом им обоим. Буян помнил ее, потому что она пыталась изменить его судьбу. И ей это удалось. Пусть и совсем не так, как им бы того хотелось.

– Я… – Леда сглотнула.

Она не заметила, когда подалась вперед, а не назад, как того требовали не древнейшие инстинкты, а любопытство первооткрывателя. Не потому ли она согласилась и на эксперимент с судьбой? Чтобы стать если не первой, то одной из немногих, кому это удалось? Хотя, может, те, кому это удалось, никогда об этом не расскажут. И не потому, что тоже забыли о предмете своего ритуала.

– Мне кажется… – осторожно начала она. – Я знаю, кто ты.

Гребни его опустились, свернулись, как веер уставшей дамы. Буян чуть склонил голову – щупальца замерли в удивительно читаемом жесте растерянности. Разве он не думал, что получит ответ на свой вопрос?

– Тебя зовут Беневолент, – выдохнула Леда. – И я пыталась изменить твою судьбу.