За Русью Русь

2.

Полота знала, что с недобрыми намерениями идет князь Владимир на отчий ее город. Доглядчики и послухи говорили с тревогой, что велико войско новогородское, кого только там нету: и мурома, и весь, и водь с чудью, и великое множество гультящего люда, прозываемого находниками[2]. Они по причине малого варяженья по морям и рекам пребывали в обидном для их воинского клана невостребованьи… И то сказать, оскудела торговлишка, редко кто из гостей кликнет находников на подмогу, чтобы сопровождали широкогрудые лодьи, обильно груженные товаром да снедью разною, заморскою.

Полота знала про напасть, надвигающуюся на нее, знала, что нипочем не совладать с войском молодого князя, но и отступать не хотела, изгоняя из души робость, и была довольна, когда старый полоцкий витязь Рогвольд вывел за городской тын свою дружину. Полота последовала за ним и тоже, как умела, изготовилась к бою. Латаная и перелатаная, разной бедой пытаная и мучимая, мало что про себя ведающая, да и не имеющая желания узнать побольше, точно бы так-то, в незнании, не придавливали муторные, едва ли не на одной напасти настоянные дни, как бы даже отодвигались, и малый свет проливался в душу и делалось ей хотя бы на короткое время щемяще сладко и ни перед кем не робеюще.

Полота пристально следила за расшевеленным облаком над лесной, меж болот, хитрой дорогой. Облако двигалось точно бы подгоняемое ветром, хотя на земле было спокойно, зеленые осожные листья не дрогнут даже. Все-то в полоте в перемесь: тут и удалые гости в сребротканых кафтанах, и худотелые смерды с ближних оселищ, и чернорукие кузнецы, и холеные златодельцы, и других ремесел люд, поднятый с разных городских концов не по княжьей прихоти, по великой нужде. Иль не понимаемо ими, сколь жестоки и неправедны находники? Да нет, про это они слышали не из чужих уст, на своем горбу испытали… Им не впервой видеть у себя варяжьи ватаги. Едва ли не каждую весну, лишь в лесах подтают снега и лед на реках поослабнет, сдвинется с места, они тут как тут. Оседлав еще не успокоенную, по-молодому сильную и злую воду, проталкивают лодьи на полдень… А когда выпадает в припасах нужда, вытаскивают лодьи на землю и подолгу кружат лютым вороньем по обережью, беря в домах что ни попадя, могут и в цепи взять строптивого, а потом свести на невольничий рынок. Холодны сердцем и суровы, и не всегда скажешь про них, что тоже русского корня. Вещают волхвы: в давние-давние времена, когда в людях не было сердечной растолканности, и они признавали не только в ближнем брата своего, и солнце обогревало всех одинаково, светило равно сиятельно и для сильного, и для слабого, каждому суля благо хотя бы и в дальние леты, всяк русский род имел свое назначение, были среди них и землепашцы, и скотогоны, жили, хотя и порознь, но не отдалялись друг от друга, чувствовали руку соседского рода и при надобности прибегали к его помощи. Тогда и воинского ремесла люди, позже прозванные находниками, не уходили далеко, даже если и маячила впереди великая добыча, от них шло спокойствие всем родам, они умели защитить близких по духу и по крови, меч их всегда оберегал русские племена, и мало кто из чужеземцев осмеливался приблизиться хотя бы и к землепашцу, чьи руки огрубели от черной работы и мало способны к смертному, от крови горячему ремеслу хотя бы и в обережение собственных, низко стелющихся над долинами селищ, раскинувшихся близ рек. Но однажды, во время оно, падкое на недоброту, случилось неладное в русских племенах, почужели вдруг, начали отыскивать не то, что единило, а то, что разнило, и трещина мало-помалу углублялась, пока не обверзлась, черно и угрожающе блестя краями, и уж не трещина — пропасть… Тогда-то и отошли от русских родов воинского ремесла люди, и понесло их по земле, потащило, и уж редко когда вспомнят, откуда они родом и почему сделались не защитниками отчих племен, а разбойными людишками, для которых все едино — на кого идти и с кем, лишь бы не остаться без прокорму. Они разбрелись по земле, раскидались, потянулись к малым рекам и великим морям, и держали все окрест в холоде и непризоре, словно бы сами не от материнской боли Мокоши и не от всеведающего неба, а от злой темной воли отвергшего благой свет небожителя. Они сеяли смерть и смуту, не отличая отчих родов от чужедальних, в погубление собственной души, выстуженной и мало кем в племенах принимаемой.

Добро бы, в войске князя Владимира были только новогородцы, с ними сладила бы полота, уговорилась бы, когда бы оказалась побитой ими. Но как ублажить находников, похлеще злой Мары, их не утопишь в воде, как ее чучело, не изгонишь зло из сердца, лютостью вскормленное, маются ненасытьем, что ни отдай им, все мало. Потому и вышла полота за городской тын и теперь, напрягаясь, ждала, когда на полет стрелы приблизится к ней чужое войско, окованное железом. Все в ней ныне взбаламучено, и в суете не сразу углядишь страх на сердце, отчего по первости подумаешь, что нету его. Но есть он, есть, чуть отступивший, как бы даже ужавшийся, обмягченный какой-то.

Рогвольд поднял руку, сказал что-то дружине, неслышное для полоты, которая, колеблясь, нестройными, нередко сминающими друг друга рядами стояла по правую от него руку. А потом витязь взметнул над головой меч, сверкнув серебряными поручьями, и толкнул коня вперед. И тотчас дружина его, малая числом, но удалая, стуча о красные щиты, метнулась за ним, а скоро обогнала его и врубилась во вражье, ощетиненное пиками кольцо. Тут и полота не устояла и, взъяривая себя, побежала к месту сечи, и вот уже сделалась невесть что, точно бы напрочь запамятовала, кто она есть и откуда, что-то в ней проснулось диковатое и яростное, такое, о чем прежде и понятия не имела. Она вдруг начала проявлять не то чтобы воинское умение, а диковинную изворотливость и решимость, и не беда, что кольчужка на груди застарелая, помятая, не однажды тяжелым мечом рубленая, иль остановишь полоту, коль на сердце нечаянно поменялось, там светло и ликующе, а страх и вовсе ужался, спрятался, отыщи его. «Э-ге-гей!» — кричала полота, упадая на вражьи пики, ломая их и расталкивая. И быть бы новогородцам, да и находникам, смяту, если бы не почувствовал находящийся при юном князе дядька его, широколицый и могутный, с пронзающе острыми и сильными глазами, надвинувшейся на войско опасности. Но Добрыня почувствовал ее в той лютости, с какой полота бросалась на супротивную сторону, а пуще чего в том, как она умирала, пронзенная копьями и порубленная вражьими мечами, точно бы не было промеж нее смердов и работных людей, а всяк, подобно сынам Ладожья, с малых лет приучен к воинскому делу, да и к самому виду смерти. И порубленный мечами полочанин старался подняться с земли… Даже Добрыне стало жутко, и он, хмурясь, велел челу войска рассыпаться, избегая прямого боя. Но исполнить это оказалось непросто: варяжьи ватаги освирепели, не привыкши к долгому противостоянию хотя и численно превосходящего противника. Они не умели скрыть удивления, которое было упорно и стойко, и оно поменяло в них, и вот уж, презрев все, они сделались не похожи на воинов, хладнокровных и умелых, подчиняющихся старшему меж ними, а обыкновенными, обозленными людьми, для кого первое дело — добраться до вражьего горла. К тому времени, когда Добрыня повелел челу войска рассыпаться, расслоиться, находники уже потеряли себя и долго упорствовали, воеводам понадобилось приложить немало усилий, прежде чем находники подчинились, и в челе войска неожиданно для полоты, которая с недоумением наблюдала, чуть задержавшись, как распадаются варяжьи ватаги, появились цепи, составленные из мери и веси, из води и чуди. Эти цепи не в пример варяжьим казались слабыми и сильно колеблемыми и вроде бы не представляли для нее опасности, хотя и ощетинились длинными зачерненными луками. Полота втайне полагала, что ей ничего не стоит поломать их, разметать, и она была страшно удивлена, когда в воздухе засвистало, запело, застонало, и в рядах ее, дотоле горделиво и победно взмахивавших копьями и мечами и ударявших цепями о старые щиты, видать, от дедов еще, по случаю найденных в запечье, смешалось, и люди, пронзенные сильными калеными стрелами, умирали с недавним еще недоумением в лицах, но теперь уже растерянным и вспугнутым смертной болью.

А что же Рогвольд с дружиной?.. Они видели, как была расстреливаема полота, но ничего не предприняли, чтобы помочь, им даже в голову не пришла подобная мысль, все, что ныне жило в них, устремлялось к одному: как бы самим достойно выйти из боя, по всему, уже проигранного. Они слегка удивились, когда полота оказалась возле них и изготовилась к смерти. Но теперь, видя, как она умирает со стонами и проклятьями, не выказали даже удивления, точно бы заранее знали, что все так и кончится и ничего путного из страстного и горячего порыва ее не выйдет. Бог с ней, с полотой, быть бы самим живу!.. Участвуя постоянно в разных сражениях, больших и малых, и наблюдая смерть, сами они и мысли не допускали, даже если гибли близкие им люди, что это может произойти и с ними, точно бы они заговорены от смерти, а в чем-то подобны самому Даждь-богу, который если и умирает ввечеру, поутру воскресает, осиянный короткими и сильными небесными лучами. Они стояли в угрюмом бездействии: все силы противной стороны были обращены противу полоты, — пока не оказались одни в чистом поле, близ широко раскидавшегося окрест черноболотья, окруженные новогородским войском. А потом и они, один за одним, теперь уже с горькой досадой на лицах, начали падать на покрасневшую землю, посеченные тяжелыми мечами, поколотые искряно-белыми пиками. И вот уж в живых остался лишь Рогвольд, огромный, широкогрудый, весь в железах, его не тронули, точно бы оберегали для чего-то. И верно что сказал Добрыня перед боем, чтобы полоцкого витязя всенепременно взяли в полон. В конце концов, ему накинули на шею волосяной аркан, добытый в схватке с сынами Вольного Поля, и поволокли в городище ко княжескому, чуть взнявшемуся над другими построями, терему. Рогвольд, хотя и плененный и понукаемый, избиваемый злыми плетями, оставался спокоен, и лишь тогда суровое лицо его исказила горькая обида, когда близ терема он увидел своих сыновей, израненных, кровь через изодранную кольчугу обильно стекала на землю, едва передвигающих ноги. Он чуть заметно кивнул им, как бы ободривая. Так это и поняли те, кто вел его на аркане, и они, пуще прежнего озлобясь, начали избивать старого витязя, но тут на высокое теремное крыльцо, блещущее многоцветьем, вышел Добрыня и велел подвести Рогвольда к нему.

— Что скажешь в свое оправдание преступивший закон предков и воссевший на чужое княжье место? — спокойным и сильным голосом спросил воевода, но не дождался ответа, а может, понял, что ответа не будет, взял Рогвольда за плечо тяжелой, в железах, рукою и чуть подтолкнул его.

В теремных покоях озабоченно переминался с ноги на ногу юный Владимир, он чувствовал себя не в своей тарелке, искоса поглядывал на Рогнеду, она сидела на высоком княжьем месте, и совсем не по своей воле, подле нее стояли отроки и не давали подняться… Владимир в ярко красном плаще и в красных сапогах, светлолицый, с русой короткой бородкой, в темно-синих, широко распахнутых глазах таилось смущение, для него все вокруг точно бы в диковинку, он ожидал, кажется, чего-то другого, а вовсе не того, к чему Добрыня готовил его.