За Русью Русь

11.

Добрыня спешил в Новогород еще и потому, что сильно скучал по жене Анне: уж сколько лет он в Киеве, на родное подворье едва только и въедет. Но про это он и знал, даже Путята, лихой воин, сметливый и расчетливый, не догадывался, и он, подобно другим, видел в Большом воеводе лишь сурового и рассудительного мужа, радеющего об отчей земле и ни на что другое не кладущего ум. Никто и помыслить не мог, что на сердце у Добрынн иной раз так затомит, что свету белому не рад, и тоска нападает, словно стронувшаяся при тихом ведре остроспинная волна на Нево-реке, где бывал не однажды, обычно ровной и немятежной. То и удивительно, что и тут вдруг всплещется одинокая волна и обежит широкую гладь, ничего в ней не страгивая и как бы принадлежа чему-то нездешнему. Но и то хорошо, что тоска не истаптывала в душе у Добрыни, не успевала, допрежь этого брал сей муж в руки гусли, а с ними он не расставался и в дальнем походе и ударял по струнам, и памятью уносился в дальнее, неизбывное, и отпускала тоска-печаль. И в Большом воеводе не ослабевало исконнее, русское: среди веселья вдруг сделается скучно и потянет в дали незнаемые, и тогда он подымется из-за пиршественного стола и пойдет по земле, а потом припадет сухими губами к ней и восплачет о ближнем времени, как если бы оно отодвинулось от него и уже не отыщешь к нему дороги.

О, душа русская, как сильно в тебе замутнено и позаверченно; иной чужак и попытается заглянуть в нее, да тут же и отпрянет, испугавшись неожиданно открывшегося. А не ходи, куда не просят!

Подумал Добрыня о жене, и так-то стало жалко ее, она все одна да одна, мужа почти не видит. Первое время он намеревался взять ее в Киев, но потом расхотел, полагая, что незачем повязывать себе руки. Для многих непривычно, что не было у Добрыни по ближним осельям разлюбезных сердцу. А вот в племяннике от молодечества отколовшееся поощрял, правда, не так, чтобы уж очень приметно, а как бы нехотя, с усмешкой приговаривая, что и мы в младые леты были удальцы не только в воинском ремесле…

Добрыня стоял на крутом берегу, поднявшемся над водной равнинной гладью Ильмень-озера, и смотрел на Новогород, хорошо видный отсюда, со Словенского холма. Он обратил внимание на то, как спокойно катил свои воды Волхов, рассекая город надвое: на левобережье отчетливо обозначился детинец, обнесенный высоким тыном. Тут же ясно углядывались градские концы: Славенский и Плотнический, обсекаемые добротно сбитыми речными причалами. На правобережье раскинулось обширное княжье подворье со дворцами. На самом малом из них, с узорчатой росписью по стенам, Добрыня задержал взгляд. В этом дворце жила его Анна. Он со вниманием рассматривал дворец, точно бы стремясь отыскать хотя бы малую отметину, которая сказала бы, что тут что-то поменялось за время его отсутствия, но ничего не нашел, и это успокаивающе подействовало на него. И он стал способен размышлять о деле, которое привело его сюда и которое надобно исполнить надлежащим образом. И к сроку… Подошел митрополит с монахами. Среди них, облаченных в черное, с усталыми запыленными лицами, выделялся статью и какой-то особенной подвижностью Анастас, знатно послуживший русскому войску под Корсунью. Добрыня уловил его легкий взгляд, скользящий по ближним предметам, и усмехнулся; он почувствовал в монахе нетерпение, которое жило и в нем, правда, совсем по другой причине, и сказал:

— Подождем. Должны прибыть от новогородских мужей посланцы. Обещались.

Но время шло, а никто не появлялся, и Добрыня забеспокоился. Впрочем, это никак не отразилось на нем. А небесное пространство над головой мало-помалу суживалось, утемнялось, и людская разноголосица, доносящаяся до Словенского холма от Великого Торговища, где, как понимал Добрыня, проходило Вече, понемногу стихала.

— Теперь жди… — как бы даже без привычной твердости в голосе, точно бы поняв что-то, о чем никто еще не догадывался, сказал Добрыня и повернулся к Путяте, ища подтверждения своей догадке. Но Путята молчал.

И вот появились те, кого терпеливо, словно бы, наконец-то, вняв просьбе Великого князя вершить Христово дело мирно, без пролития крови, ждал Добрыня, не предпринимая ничего и сдерживая горячих мужей, предлагавших теперь же идти к Большому мосту, чтобы взять его под свою руку и уж там оглядеться, а не медлить, иначе новогородцы, отличавшиеся особым рвением в поклонении русским Богам, переймут Большой мост и встанут на нем твердой ногой. Добрыня и сам понимал, какое значение имел этот мост, соединяющий лево-и-правобережья: удерживая его можно диктовать волю Новогороду. Но он надеялся, что горожане помнят его и уважают, ведь это он помог им в свое время противу нурманов, и они отстояли тогда любезную сердцу отчину и дух вольного города, сохранявшийся еще от стародавней Вяжбы, откуда и пришли в эти места оттесненные германскими племенами жители ее, гордые и смелые, и даже больше, окрепшие в духе, и воздвигли новые домы на берегах Волхов-реки, как если бы и в прежние леты хаживали сюда, и эти земли не были для них чужими, а от сердца любящего. Но, когда увидел Добрыня среди тех, кого прислало Вече, неистового сердцем Ильменского волхва, нареченного Соловьем за то ли, что в спевании старых сказаний не было ему равных, за то ли, что он отличался чуткостью к слову, понимая скрытую в нем божественную силу, и посмотрел в жгуче и страстно горящие глаза его, понял, что не дождется от новогородцев согласия тому, с чем пришел к ним.

Сказал волхв, гневно глядя на Большого воеводу:

— Не с добром ты явился к нам, со злом, ибо наипервейшее зло — отход от веры дедичей. Предавший ее — враг родному племени и пребывать ему до земного своего конца в извергах. И потому говорю от имени всевеликого Вече: ступай туда, откуда явлен, и скажи Владимиру: не князь он нам более, но отступник и нет ему прощения от Новогорода. И никому, никакой вражьей силе не поломать сего!

Ушли посланцы, а Добрыня еще долго стоял, испытывая, как подумал Анастас, нерешительность. И это было едва ли не так. Впрочем, нерешительность Большого воеводы не оттого, что он опасался новогородцев, а от нежелания пролития братниной крови. То, чего он не чувствовал, проходя украинными русскими землями с мечом и крестом, теперь переживалось им болезненно остро. «Как же так?.. — думал он с горечью. — Они готовы пойти против человека, отодвигавшего от них напасти, имеющего тут подворье и домы, им рубленные?..»

В мыслях Добрыни отмечалось недоумение, но оно не жгло, а как бы тлело, приглушаемое тем, что протягивалось от сердца и говорило: «А сам ты, если бы кто-то вознамерился круто поменять в твоей жизни, отсиделся бы в стороне, принял бы новину?..» И не умел ответить. Но вот он снова услышал, как заговорило вечевое било, и великое людство, ясно зримое с того места, где он стоял, потянулось на торговище под Детинцем, и сказал, метнув руку в сторону Большого моста:

— Пора!..

Войско сдвинулось с места, строго соблюдая порядок движения. Те, кто постарше, хорошо помнили про новогородскую удаль и не хотели бы снова испытать ее, впрочем, не всегда признаваясь в этом даже себе. Но уважение к противнику не означает для русского человека робости перед ним, а рождает на сердце еще большую решимость и твердость. Когда киевские ратники приблизились к Волхов-реке, а потом и к Большому мосту, встречь им выступили в немалом числе новогородцы. Они находились в крайнем возбуждении, и, хотя не являлись спаянной воинской силой, в них ясно ощущалось единство духа. Впрочем, тут было немало и тех, кто уже давно утерял уважение к себе, захребетников и подсуседников. Добрыня быстро осознал это и подъехал к новогородцам, занявшим предмостную закраину, обливаемую закатными лучами, отражаемыми в ближней речной воде. Поискал глазами тех, кто познатнее, в расшитых золотыми нитями кафтанах и в высоких шапках из красного сукна с отделанной собольим мехом тульей. Их было немного, и они затеривались среди городского людства в усменных кафтанах и валяных из овечьей шкуры сапогах. Устав озирать одинаково гневно насупленные лица, Добрыня поднял руку и начал говорить… Он говорил про дело, ставленное волей Великого князя, которое привело его сюда и которое он исполнит, даже если все жители выступят против него:

— Знайте же, я не поменяю своего намеренья!

Добрыня говорил, теперь уже ни на кого не глядя, отчего слова его обретали холодность. Страх мало-помалу закрадывался в сердца новогородцев, оттесняя еще недавнюю решимость не дать надругаться над русскими, от дедичей, от их истовой жажды любви, Богами. Все же страх не был велик, и Варяжко, а он находился в первых рядах, не давая ему завладеть людьми окончательно, выступил вперед, вознеся над непокрытой головой с седыми, до плеч, волосами, стянутыми на чудинский манер блестящим узким ремешком, длинный меч, сверкнувший на солнце гибкими полозьями. Его тут же окружили мужи и воины, простолюдины, взявшие в руки кто плотницкий топор, а кто найденную в ларях касожскую саблю… И произошла жестокая сеча, не способная ни к чему привести, как только к ослаблению сердечной укоренелости, после чего на душе остается не удовлетворение от хорошо выполненной работы, а горестное непонимание, отчего брат пошел на брата? Что, нельзя было придумать ничего другого, чтобы ослабить противостояние и не доводить до смертоубийства?..

Так примерно случилось и с Добрыней, когда спала первая волна ненависти, неизбежная в любом сражении, а в особенности в таком, где русские люди воюют с русскими же людьми. На смену ей приспела не обозначенная в боевых рядах, но ощущаемая каждым воином, хотя он еще верен себе и старается не показать этого не только противнику, а и своему товарищу, с кем держит строй, давящая на плечи усталость.

В какой-то момент Добрыня увидел Варяжку и узнал в нем дерзкого отрока из дружины Ярополка, не покинувшего своего князя до самой его гибели. Минуло столько лет, а облик того вьюноши замаячил перед ним во всей его дивной красоте, и затомило на сердце, впрочем, не совсем так, чтобы это помешало чему-то: он лишь подумал, что Варяжко, как в молодые леты, отчаян и смел, и ему неведом страх смерти. А еще подумал, что уже немало наслышан о Могутином воеводе и, надо полагать, что в Новогороде тот поджидал киевские рати, а если так, значит, что-то успел приготовить и надеется выстоять противу превосходящей воинской силы. А и верно… Вдруг новогородцы, до сего времени державшиеся друг друга, расступились, словно бы убоявшись собственной удали, и — брошенные со страшной силой камнеметными орудиями, укрытыми сухими ветками в болотистом предмостье, остробокие валуны поразили первые ряды киевлян. Однако среди них не произошло замешательства. Большой воевода быстро отвел рати за ближний холм, куда не долетали тяжелые камни. Там, узнав о том, что новогородцы разметали Большой мост, они простояли до глубокой ночи. А чуть только попригасли звезды, тысяцкий Путята с пятьюстами воинами переправился на лодьях на другую сторону и попытался рассеять восставших новогородцев. Но был отброшен к самому урезу многоводной Волхов-реки. Еще немного, и быть бы ему биту, да подоспела помога от Добрыни. Варяжко отступил и повелел, не сдержав гнева, разрушить церковь Преображения Господня. Это и сделали пытники старой веры с великим старанием.